Эльза Триоле - Анна-Мария

• Название: Анна-Мария
• Автор: Эльза Триоле
• Издательство: Гослитиздат
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1963

«Анна-Мария» — роман, вписанный в быль своего времени. Автор надеется донести до советского читателя и роман и быль, реальность романа и романтику были: нашу фантастическую действительность.

Герои этого романа и судьбы их — вымышленные. Не вымышлены атмосфера, ситуация, быт во Франции 1936–1946 годов и в оккупированной Германии 1945 года. Автор подчеркивает сплетение вымысла и были, дабы его не упрекнули в разнузданной фантазии.

Довоенный Париж, времена гражданской войны в Испании… Молниеносная «странная война», как ее тогда называли, и странное освобождение, где победители скоро стали походить на побежденных… Крепости, замки, потайные ходы, гаражи, сеновалы, набитые оружием, генералы-заговорщики, бродящие по стране «вооруженные призраки» — вся эта фантастика действительно существовала. И существует поныне: военные заговоры, убийства, террор… «Вооруженные призраки» нашего времени, дети и внуки тех, что мы знавали до и во время войны: все те же против все тех же… Ведь победы полной не бывает, как не бывает и победы раз навсегда. «Освобождение» надо охранять, дабы не приходилось его отвоевывать снова и снова.

---

Анна-Мария сняла очередь и даже самого мосье Амора, под шумок, не спросив разрешения: побоялась, что он его не даст. Мальчик-с-Пальчик с сигаретой во рту бодро расхаживал взад и вперед, но как он ни хорохорился, ему было явно не по себе. Анна-Мария сфотографировала Пальчика у «глазка» одной из камер.

С внутреннего двора можно было увидеть сотни лиц, прильнувших к окнам второго и третьего этажей: заключенные смотрели на журналистов, столпившихся на галереях… Молодые, здоровые зубоскалы.

— Ну эти как вырвутся, только держись! — заметил кто-то.

Анна-Мария в меховом пальто поверх теплого шерстяного платья дрожала всем телом, такой невыносимый холод стоял в тюрьме. Но она не хотела жалеть их, не хотела, чтобы ее разжалобил вид людей, из-за которых другие страдали не только от холода. Трава во внутренних дворах, желтоватая травка, пробивающаяся между камнями, классическая тюремная трава… Птицы сюда не залетают… Большая, голая часовня, с расположенными амфитеатром, тесными рядами каких-то будок, вернее, закрытых шкафов с одной только узкой щелью на уровне глаз. В те времена, когда тюрьма Френ состояла из одиночных камер, заключенных водили сюда на молитву в накинутых на голову капюшонах. Теперь капюшоны упразднили, заменив их вот этими шкафами, куда заключенных рассаживали по одному. Анна-Мария сфотографировала дверцу шкафа, сплошь покрытую с внутренней стороны надписями; так же были исписаны все остальные шкафы. Слова, что переливаются через край измученного сердца, приветы тому, кто придет на смену, брошенная в море бутылка с посланием, потребность высказаться, отчаянная попытка спастись от одиночества… Как все это далеко от вырезанных на коре дерева сердец, даже если здесь и встречаются сердца, или от надписей, нацарапанных туристами на стенах грота.

Репортерам, которые с удовольствием отправились бы восвояси, разрешили осмотреть женское отделение.

«Уж если смотреть, то хорошеньких», — сказал кто-то из журналистов. Не цинизм, хуже цинизма. Анна-Мария подумала, что для газеты, которую представляет этот журналист, было бы лучше, если бы он, к примеру, заведовал отделом биржевых новостей… Ей захотелось сфотографировать это молодое, чуть одутловатое, однако не безобразное лицо, давно нуждавшиеся в стрижке прямые волосы, спадавшие прямо на грязный воротник непромокаемого плаща. Бедняга, должно быть, совсем продрог. Он ходил взад-вперед, засунув руки в карманы, заглядывая в дверные глазки… Показалась ли ему хорошенькой та смертница, что медленно бродила по своей камере, прибранной, как перед отъездом, словно приговоренная собралась на вокзал? Пустая камера, несмотря на эту женщину в черном, — ее уж нет, это лишь тень, жуткая тень женщины, которая выдала собственного своего сына гестапо, и его расстреляли… В этой самой камере Анна-Мария провела с другими заключенными семнадцать дней. С ужасающей ясностью всплыл образ Маргариты… Никогда Анна-Мария не встречала среди оставшихся в живых, на свободе, людей такой женщины, как Маргарита. Мужество, сила воли, доброта… Ее сперва приговорили к смертной казни, потом угнали в Германию. Анна-Мария виделась с ее адвокатом, на миг мелькнула было надежда, но чудес на свете не бывает… Анна-Мария сфотографировала дверь камеры.

— Я сидела в этой камере… — объяснила она Пальчику, который посмотрел на нее со смешанным выражением восторга и ужаса, решив про себя написать о ней статью. Остальные, к счастью, не знали ее. Мальчик-с-Пальчик принялся расспрашивать Анну-Марию о жизни в тюрьме.

— Вам, кажется, не по себе, Пальчик, — улыбнулась она. — А между тем за последние годы нас приучили к тюрьмам… Все играли в прятки, и более чем естественно, что время от времени некоторые попадались.

— Нельзя привыкнуть к смерти или к проказе… Я не могу смотреть спокойно на эти решетки и запертые двери! Некоторые люди падают в обморок при виде крови, а мне становится дурно именно от таких вот вещей. — Мальчик-с-Пальчик побледнел. — Значит, вы говорите, вас поднимали в … Не хочу вынимать записную книжку, иначе они набросятся на вас… Вы обратили внимание — они не идут туда, где никого нет и можно обнаружить что-нибудь никому не известное, а толкутся здесь, боясь упустить то, что заметили все остальные… Видели вы сумасшедших в том корпусе? В обыкновенных камерах, как и все! Одного из них преследует страх перед маки, ну и глаза у него, дорогая, ну и глаза!.. Они сошли с ума уже здесь, и это понятно… Вы обратили внимание на разбитые двери? Это работа сумасшедших, стены тюрьмы потрескались, они из прессованного картона, а никудышные дверцы — из папье-маше! Если бы всех заключенных разом охватило буйное помешательство, они бы вырвались отсюда… Замки́, правда, огромные, да что в них толку, они остались еще от средневековья…

— Нет, вы заблуждаетесь, — возразила Анна-Мария, — к тому же пулемет здесь был не для собак, а для нас…

— Да, верно… — Мальчик-с-Пальчик растерянно умолк. — Так в котором же часу, вы говорите, вас поднимали?.. А потом спрошу, в котором часу сейчас…

— Т-с-с, — прошептал директор, — не шумите перед камерами смертниц…

Визит журналистов явно затянулся.

— Самая пора поесть, — сказал какой-то старик, похожий на смятую газету, которую вынули для растопки из ящика с углем.

Одна группа журналистов уже стояла у дверей, засунув руки в карманы, морщась от холода. Разгорелся спор, стоит ли осматривать кухню, хлебопекарню?.. Разве что погреться там, на дорогу?

На обратном пути в автобусе все с нетерпением ждали, когда появится Париж, центр города. Сидя рядом с Анной-Марией, Мальчик-с-Пальчик вслух мечтал о стакане виски. В общем, человечество делится на две категории: люди в камерах и люди вне камер. Все пытаются посадить друг друга под замок, и все друг друга побаиваются.

— А вы говорите о человеческих отношениях между людьми!

Мальчик-с-Пальчик казался не на шутку расстроенным, а Анна-Мария и подавно. Он был прав: «А вы говорите о человеческих отношениях…» Ему было страшно. И действительно, люди такого насмотрелись, такого наслушались, что отрава проникла им в кровь. Выходцев из гитлеровских концлагерей узнавали на улице по их отсутствующему взгляду, а когда тьма спускалась на город, остановившийся грузовик, купа деревьев в центре Парижа начинали казаться грудой трупов… Да и живые люди, деловито снующие взад-вперед, вдруг представлялись мертвецами: неестественно выпирающая грудная клетка над ввалившимся животом и бедра — не толще ручки метлы… Сколько ни фотографируй, сколько ни сиди в темной комнате, сколько ни занимайся нарядами, ни предавайся любовным утехам, никуда от этого не уйдешь.

Лестница ее дома показалась Анне-Марии бесконечно длинной. Наконец-то благодатное тепло жилья! Стены облупились, все тут не по ней, и тем не менее здесь она у себя. Хорошо иметь свой угол. Уже третий час, а она еще ничего не ела. Анна-Мария подобрала просунутые под дверь письма и прошла в кухоньку. Солнце растопило холодное серое небо, и как раз против кухонного окна появились голубые полыньи, лучи пробивались сквозь занавески в белую и голубую клетку. Кофе, варившийся в кофейнике с отбитым носиком, распространял приятный аромат… Анна-Мария опустилась в старое плетеное кресло и взялась за письма. Она не любила получать письма, почта — неисчерпаемый источник огорчений. В каждом письме, откуда бы оно ни пришло, могут оказаться дурные вести с Островов, нежданная беда. И на сей раз одно из писем принесло неприятность: агент, через которого она нашла квартиру, доводил до сведения, что ее владелица, американка, в ближайшее время возвращается в Париж и намерена поселиться у себя. Анна-Мария осмотрелась: клетчатые занавески, желтые, выщербленные тарелки, оловянные горшки на полках, старые, помятые кастрюли, газовая плита с большим колпаком, как над старинными очагами… Она только успела привыкнуть ко всему этому. А квартира уже уходит от нее, поворачивается спиной, словно она чужая. По какому праву считает она то или иное уродливым, нелепым, ведь она здесь не хозяйка, она ворвалась в личную жизнь незнакомых людей; хватит подглядывать в замочную скважину — предоставьте каждому быть счастливым по-своему, у себя… Придется переехать в гостиницу. Вряд ли в гостинице удастся проявлять пленку и печатать фотографии. Вот уже долгие годы нет у нее своего угла. Настоящий ее дом был когда-то там, на улице Рен. Мебель для приемной выбирал Франсуа по своему вкусу — металлические трубки и кожа, — но в остальных комнатах стояла унаследованная Анной-Марией старинная дедовская мебель. Дед ее был сельским врачом в Дордоньи. Там, в деревушке, у него был домик, весь зеленый от плюща, а при домике огород. Перед отъездом в колонии они продали старинную мебель антиквару на улице Фобур-Сент-Оноре и получили немалые деньги. Когда умерли дедушка и бабушка, а затем и родители Анны-Марии — за десять лет много воды утекло, — Франсуа настоял на продаже домика. Какой смысл держать его, чтобы он гнил, никому не нужный, пустой. И Анна-Мария подумала, что осталась одинокой вовсе не из-за войны. Она не военная вдова, а военная разводка, она морально вдова, если можно так выразиться; она не жертва войны и в концентрационном лагере не была, а о маки ей напоминали всего лишь уродливые шрамы на левой ноге. Так на что жаловаться? Даже ногу ей не отняли, хотя начиналась гангрена… «Я потеряла Рауля…» — шептала она про себя, но, останься Рауль в живых, возможно, он показался бы ей теперь обыкновенным ловеласом. Лишь силою обстоятельств Рауль поднялся над самим собой… Анна-Мария все еще сидела в кресле, словно ждала кого-то или чего-то; ничего и никого она не ждала и, как тогда, по возвращении в Париж, старалась не поддаться отчаянию. Да, не вовремя прибыло это письмо, выгонявшее ее из дому как раз после посещения тюрьмы Френ, когда ей и без того было тошно. Анна-Мария встала, чтобы позвонить Жако; только у него могла она просить помощи.