Анаис Нин - Генри и Джун

• Название: Генри и Джун
• Автор: Анаис Нин
• Издательство: Эксмо
• Жанр: Эротика
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-699-60834-8

В основе этой книги — откровенный, чувственный дневник Анаис Нин, история ее отношений с Генри Миллером и его женой Джун. Это история внутреннего освобождения и раскрепощения женщины, отказа от догм и стереотипов.

Книга легла в основу знаменитого фильма Филиппа Кауфмана «Генри и Джун» с блестящими Умой Турман и Марией ди Медейруш в главных ролях.

---

Я мог бы оставаться один всю ночь и писать тебе. Я все время вижу тебя перед собой: вот ты стоишь с опущенной головой, ресницы отбрасывают тень на щеки. Я чувствую невероятное умиление. Не понимаю, почему ты должна отдалиться от меня, это ставит меня в тупик. Мне кажется, что в тот самый момент, когда ты открыла дверь и, улыбаясь, протянула мне руку, я оказался у тебя в плену. Джун тоже это почувствовала. Она сразу же отметила, что либо ты влюблена в меня, либо я в тебя. Но тогда я не знал, что это любовь. Я с жаром говорил о тебе, не пытаясь сдерживаться. А потом с тобой познакомилась Джун и тоже влюбилась.

Генри играет с идеей праведности. Я вспоминаю его низкий голос, думаю, что он часто уступает мне, но, когда я чувствую себя такой естественной и женственной и встаю с постели, чтобы подать ему сигарету, налить шампанского или заколоть волосы, он бросает:

— Я пока не чувствую себя естественно в твоем присутствии.

Генри живет очень спокойно, иногда даже бывает холоден. Он витает где-то далеко и, только когда начинает писать, становится оживленным, переживает драмы, пылает.

У каждого из нас есть свое мнение по любому поводу. Генри высказывает его на своем языке, я — на своем. Я никогда не использую его слова. Я мыслю скорее на уровне инстинктов, это не так-то легко заметить, и все-таки мне кажется, что Генри догадывается обо всем по моему тяжелому взгляду. Мысли путаются, а Генри пытается все безжалостно препарировать, разобрать на составные части. Моя вера в чудо сталкивается с тяжелым реализмом его творчества. Генри радуется, как ребенок: «Твои глаза будто все время ждут чуда!» Захочется ли ему самому устроить для меня чудо?

Интересно, напишет ли он когда-нибудь:

Анаис: зеленая расческа с запутавшимися в ней черными волосами. Несмываемая помада. Грубый шейный платок. Она очень хрупкая и ранимая.

На второй день Генри ждал меня в кафе, а я его в комнате — мы не поняли друг друга. Гарсон пришел убраться и попросил меня перейти в комнату напротив. Другая комната очень маленькая, темная и неуютная. Я села на скромный простой стул. Гарсон принес другой, обитый красным бархатом.

— Так вам будет удобнее, — сказал он.

Меня это тронуло. Мне показалось, что это Генри заботится обо мне. Я была так счастлива, пока ждала его. Устав, я вернулась в комнату Генри, открыла папку, подписанную «Записи из Дижона», и сразу увидела черновик письма мне, которое он не успел отправить. Скоро пришел Генри. Когда я сказала ему, что не верю в нашу любовь, он промолчал.

В тот день я чувствовала себя беспомощной и униженной. Плоть его так же сильна, как ум, а может, даже сильнее. Он обнял меня очень осторожно, как будто чего-то опасаясь.

— Ты кажешься такой хрупкой, как будто вот-вот сломаешься. Я боюсь тебя убить.

Я и сама чувствовала себя крошечной в его объятиях. Я обнажена, на мне поблескивают только грубые дешевые украшения. Но Генри чувствует внутреннюю силу моего чрева, воспламененного его прикосновениями.

Помни о ней, Генри, когда держишь в руках мое «слишком хрупкое тело», которое с трудом осязаешь, потому что привык к трепету богатой плоти. Обнимая меня, ты чувствуешь, как я вибрирую от наслаждения. Мое тело танцует в твоих объятиях. Ты лепишь меня, как скульптор. Я знаю, ты не сломаешь, не раздавишь меня.

— Клянусь тебе, Генри, мне так радостно говорить тебе правду. Однажды я смогу ответить на любой вопрос, который ты мне задашь.

— Да, я знаю, — отвечает он. — И буду ждать очень терпеливо.

То, что раньше могло показаться мне смешным, теперь кажется необыкновенно трогательным: Генри ползает по полу в поисках моих черных шелковых чулок, упавших за кровать. Он разглядывает мой двенадцатифранковый шейный платок и восклицает:

— Вещи, которые ты носишь, такие чудесные и неповторимые!

Когда я увидела его обнаженным, он показался мне таким беззащитным, что нежность моя стала еще сильнее.

Потом Генри чувствует ужасную усталость, а я — радость, даже веселье. Мы даже обсудили нашу работу.

— Я люблю, — говорит Генри, — перед тем, как начну писать, привести в порядок стол, чтобы под рукой были только мои записи и заметки и много бумаги.

— Ты действительно так делаешь? — возбужденно спрашиваю я, словно это самая интересная тема на свете.

Наша работа, наше ремесло. Это такое удовольствие — беседовать о технических мелочах!

Мне кажется, Генри, что ты страдаешь, пытаясь быть до конца искренним в суждениях о себе самом и о Джун. Искренность достается тебе с болью. Иногда ты сдержан, когда не хочешь осквернить священный момент близости или свою тайную, никому не известную жизнь.

Временами мне так хочется помочь тебе — ведь мы оба так страстно стремимся к правде. Но она ранит, Генри, хлещет наотмашь по щекам. Я стараюсь быть честной в своем дневнике.

В каком-то смысле ты прав, когда говоришь, что отступить не значит поступить по-женски или по-мужски, не значит обмануть. Человек отступает из страха перед полным разрушением. Умрет ли то, что мы так беспощадно анализируем? Джун? Или наша любовь — внезапно и скоропостижно, — если ты вдруг превратишь ее в карикатуру? Генри, знать слишком много опасно. А у тебя страсть к абсолютному знанию. За это люди могут тебя возненавидеть.

Иногда я замечаю, что в своем детальном и безжалостном разборе Джун кое-что ты оставляешь за скобками, а именно свои чувства к ней, ибо они выше знания и существуют, несмотря ни на что. Я часто замечаю, как ты оплакиваешь то, что сам разрушил, хочешь вернуться, обожать и поклоняться. И ты останавливаешься, но мгновение спустя вновь склоняешься над своим чувством со скальпелем в руке, словно хирург.

Что ты будешь делать, когда узнаешь все, что можно узнать о Джун?

Правда. Как жесток путь ее поиска! Ты разрушаешь все и страдаешь. Каким-то странным образом я не с тобой, а против тебя. Нам суждено защищать две правды. Я тебя люблю, но и борюсь с тобой. То же самое делаешь ты. Вооружившись любовью и ненавистью, мы станем еще сильнее, когда все закончится. Когда ты пытаешься кого-нибудь высмеять, заклеймить, разорвать на куски, я тебя ненавижу. Я хочу победить твой жестокий скальпель не с помощью слабых стишков, но с помощью всех самых таинственных, волшебных сил мира.

Я хочу и сражаться с тобой, и подчиняться тебе, потому что как женщина я преклоняюсь перед твоей смелостью и той болью, которую эта смелость порождает, перед противоречиями твоей души, которые только я в состоянии понять, преклоняюсь перед твоей пугающей искренностью и силой. Ты прав. Мир необходимо высмеивать, но я знаю, как сильно ты любишь то, над чем смеешься. Как много в тебе страсти! Именно это я в тебе ценю. Со мной ты не ученый и не наблюдатель. Когда мы вместе, я чувствую привкус крови.

На этот раз ты не пытаешься очнуться от дурмана наших встреч, чтобы оценить то, что в них смешного или нелепого. Нет. На этот раз у тебя ничего не выйдет, потому что мы живем вместе, ты разглядываешь мою помаду, повторяющую контур губ и растекающуюся вокруг них, как кровь во время операции (ты целуешь меня, и красная помада расползается вокруг рта, как акварель на бумаге). Я верю в чудо (а это настоящее чудо — лежать под тобой!) и дарю его тебе, вдыхаю его в тебя. Возьми! Я чувствую, что расточительна в чувствах, когда ты любишь меня. Мои ощущения так остры и новы, Генри, что, не теряясь среди других, принадлежат только нам — тебе, мне, нам двоим.

Что может быть трогательнее твоей комнаты? Металлическая кровать, жесткая подушка, единственный стакан. Все вокруг сияет, как иллюминация на День Благодарения, освещенное моей радостью, той мягкой, нежной, захлебывающейся радостью, которую ты разжег в моем лоне. Комната накалилась, напряжение висит в воздухе, когда ты изливаешься в меня. Воздух готов взорваться, я сажусь на край твоей кровати, и мы разговариваем. Я не понимаю, что ты говоришь, но твой голос обволакивает меня, как ласка, проникает в душу. Я не могу противостоять ему: даже если бы я заткнула уши, он бы все равно просочился в мою кровь, заставил ее кипеть.

Для меня не так важен зрительный образ. Я вижу твою рубашку цвета хаки, висящую на крючке. Я видела тебя в ней. Я ненавижу цвет хаки, но теперь это неважно. Ты приоткрыл мне удивительную нежность своей души, мой мир сейчас вращается вокруг тебя, как Земля вокруг своей оси.

— Иди ко мне, подойди ближе. Обещаю, все будет прекрасно.

Ты не обманываешь меня.

Знаешь, я не верю, будто только я чувствую, что мы переживаем нечто новое. В твоих книгах нет и следа тех чувств, которые ты проявляешь по отношению ко мне. Читая твой роман, я задавалась вопросом: какой эпизод мы с тобой разыграем?

Ты полон своими образами, я — своими, но они уже смешались. И если я иногда смотрю на мир твоими глазами (например, люблю шлюх, потому что это твои шлюхи), то и ты иногда видишь, как я.