Паскаль Киньяр - Тайная жизнь

• Название: Тайная жизнь
• Автор: Паскаль Киньяр
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-389-03185-2

Паскаль Киньяр — блистательный французский прозаик, эссеист, переводчик, лауреат Гонкуровской премии. Каждую его книгу, начиная с нашумевшего эссе «Секс и страх», французские интеллектуалы воспринимают как откровение. Этому живому классику посвящают статьи и монографии, его творчество не раз становилось центральной темой международных симпозиумов. Книга Киньяра «Тайная жизнь» — это своеобразная сексуальная антропология, сотворенная мастером в волшебном пространстве между романом, эссе и медитацией.

Впервые на русском языке!

---

Наконец, любовь, которая прикидывается партизанкой или мятежницей. Невольное влечение, молниеносная привязанность, происходящая не от зоологического желания и тем более не из социальных связей.

*

Султан из сказок «Тысячи и одной ночи» живет по ночам и спит днем, как сон. Как луна. Это ночная сцена.

Это бессонная ночь под страхом смерти.

Во что бы то ни стало помешать объятию, помешать сну, помешать смерти.

Повествование ведется при свете звезд и прекращается с восходом солнца. Как будто повествованию было поручено, не прерываясь с рассветом, вернуть назад грядущую ночь.

*

VIII. Сексуальность и общество непримиримы. Хотя оба вышли из животных связей, необходимых и в то же время несовместимых друг с другом. Существует несовместимость между войной и соитием.

Хотя на самом деле нет. Скорее поляризация.

Но разберемся, что такое война по отношению к человеческим сообществам. Война носит определяющий характер. Война — это человечность против зверства. Это охота, добыча в которой — человек.

Это человечество во власти своего «прощай».

Война — это спущенное с цепи человечество. И еще это время экстаза.

*

IX. Кончающие жизнь самоубийством хотят не умереть, а упасть. Они бросаются в окно или в пропасть. Как ныряльщик в воду другого мира на крышке саркофага в музее Пестума к югу от Амальфитанской бухты. Он еще не умер, но уже падает, уже летит к своей гробнице. Положение на четвереньках десоциализирует. Все, что падает, находится здесь.

Головокружение — это зов того, что «здесь», когда нет никакого «там».

Люди, павшие на войне, люди, раздавленные на улице: это не человек, это то, что «здесь», раздавленное самим собой. Это «здесь покоится».

*

Первый изображенный человек падает. (На стене, дважды спрятанной от взглядов, в глубине колодцев в пещере Ласко над Монтиньяком.)

Первый человек запечатлен в падении перед самкой бизона с развороченным брюхом, извергающей из своего чрева солнце, которое она проглотила зимой. Первый изображенный человек не стоит на ногах и не лежит. Это первое известное наскальное человеческое изображение, датируемое шестнадцатым тысячелетием до нашей эры. Падающий человек.

У первого человека Мазаччо правая нога находится еще за порогом стены, ограничивающей рай. Наши тела находятся на границе всех границ.

То есть между жизнью и смертью.

То есть между речью и молчанием.

То есть в прощании.

*

X. Как же так, почему мы не сохранили в себе самих место, из которого мы вышли?

«Химический состав наших клеток — это частичка первобытного океана».

Развитие нашего тела — это повествование, восходящее куда дальше, чем сама человеческая история, которая, впрочем, совершенно этого не понимает.

Первоначальное по умолчанию говорит во всех и каждом.

Причем особенно пока молчит.

*

Поднимая глаза к небу, мы созерцаем прошлое.

*

Тот, кто любим, находится на полпути к призраку.

В истории о призраках поверить нетрудно. Невозможно поверить во вполне реальные события и факты, в которых нет ни капли смысла, ни грамма гадательности, ни крошки психологии и т.д.

Любовь, бессознательное, безотчетное, безумие, непрерывность, сны — все это одно и то же.

В объятиях друг друга, в мечтах друг о друге мы подчас только сон, который снится обоим. Бывает, что мы спим и грезим о той, что дышит рядом с нами, которая спит и грезит о том, кому она снится. Можно поверить в призраки любовников, которых разлучила судьба, если мы сумели вжиться в их любовь. Любовь видит другого, как скорбящий видит мертвого, который всегда при нем.

*

XI. Звучащая нота, хрип, экстатическое пятно сказок и мифов. Лучший пример этого рода в западной музыке представляет, на мой взгляд, одно трио Гайдна. Мы играли его в апреле 1988 года; я могу напеть его; это адажио, в котором рояль бесконечно отклоняется от темы; а мы уже только легко и протяжно прикасаемся смычками к виолончели и скрипке, даже не вызывая вибрации струн. Быть может, это была лишь мимолетная благодать. Может быть, такое чувство возникло просто оттого, что миг оказался чреват предзнаменованиями и душа не могла не вырваться за пределы себя самой. И все равно — это не ослабляло ощущения. (Тишина идет от партитуры, от которой, впрочем, ее и не отделить; она вибрирует непонятно где.)

*

Что происходит с вещами после прощания? Вещи становятся временем, которое проходит. Воспоминание о любви связано с любовью так, словно она еще в будущем. Любовь и прощание связаны. Они связаны с рождения, потому что именно рождение говорит «прощай» темному миру, исторгая громкий крик (возникнуть как обнаженное тело, покидающее обнаженное тело).

Марина Цветаева писала: «„Было, было, было“, — а как это бывшее несравненно больше есть, чем сущее!»[151]

*

Следствие.

Музыкант заставляет одновременно звучать левую и правую руку, инструмент и пение, сердце и дыхание, синхронию и диахронию. <…>

Если играют фальшиво, мы это сразу слышим и воем из протеста или от боли.

Когда говорят фальшиво, мы не слышим другой фальши.

*

Все, кто нас окружает, убивают нас, какого бы пола они ни были. Даже женщины, которым мы доверяем все — нашу наготу, наше детство, нашу слабость, — однажды убивают нас. Это не из-за женщин, а из-за оружия, которое дала им наша доверчивость. Эта абсурдная доверчивость — прекраснейшая черта, если она живет внутри социальной группы, и опаснейшая, если живет в глубине души.

Доверчивость — это тоже миг экстаза.

Наша завороженность, наше рождение, наше детство, наша нагота, наша слабость — это оружие, наиболее надежно нас убивающее. А когда мы вспоминаем, что нужно убивать мужчин и женщин, что нужно застать их врасплох, убить их скорее, чтобы не убили они, это и называется социальной жизнью. (Социальная жизнь отличается от джунглей тем, что в джунглях не с такой одержимостью убивают себе подобных: там есть крики, добыча, собирательство, смех, цветы, сонливость. В джунглях никогда нет тотальной войны.) В обществе даже крики неотъемлемы от смерти нашего ближнего (оперы). В обществе даже цветы неотъемлемы от смерти нашего ближнего (могилы).

*

Любовь — это прощание с миром.

Освобождение от чар и десоциализация связаны.

(Аргумент в виде примечания: вопреки тому что философия хотела бы навязать каждому человеческому городу, мысль и разобщение связаны.)

*

Аргумент XII. Все вещи имеют душу.

Когда? Когда мы переезжаем.

Переезды — это опыт жестокой магии.

Мы обнаруживаем, что не можем бросить это в помойку. (Причем это может быть любая рухлядь, которой на помойке самое место.)

Что-то иное, чем вещь, привязано к вещам.

Старые связи, старые смыслы населяют их. Именно это и следует называть душой. Одушевленными были мамины туфли. Пальто, которое носил мой отец. Луизины куклы в почти нетронутых одежках, только слегка не то что выцветших, а скорее поблекших, еще вызывали в памяти голос игравшей с ними сестры.

Переезды из старых домов — это убийства.

Случается, что и отцеубийства.

Христиане-католики весной каждый раз говорили: надо сжечь священный букс[152]. (Не следует бросать в мусор предмет, связанный со счастливой минутой, и упрямую ветку, помогшую пережить зиму.)

*

Что есть счастье? Восхищение, говорящее самому себе «прощай».

*

Непрочность всего сущего объясняется тем, что внутри у каждого из нас живет прощание; вот откуда взялось это всеобщее подозрение в том, что есть на свете какая-то странная, упоительная радость — это и не счастье, и не горе, это одновременно радость, и сексуальная, и смертельная.

Я несчастлив. С чего мне быть счастливым? Чтобы следовать букве социального порядка? Порой я жестоко страдаю. Порой я наслаждаюсь с невыразимой силой. Мне крайне повезло.

Мне следовало бы быть или художником, или близоруким. Есть люди, которым требуется подойти ближе, чтобы лучше видеть.

Кто в материнском молоке признает свое национальное блюдо?

Сюжет неведом. Личность не имеет образа, территории, собственного языка. Настоящий человек не узнает себя в своем изображении. Античные люди не только не узнавали себя в своих изображениях, но не способны были даже представить их себе на известковой стене, где читали свои сны.

*

Наверное, иной мир существует скорее в любви, в чувствительности к странности человеческой наготы, в чтении, в музыке, чем в смерти и перед бесчувственным трупом.

*

XIII. Сны, воспоминания, сожаления, образы мертвых образуют сакральное — то, что мы не можем осознать. То, что далеко и приходит издалека. Недосягаемое, необыденное, неоскверненное. Осквернять — это тянуть руку. Все, что неприкасаемо, сакрально. Сны, воспоминания, смерти, желания образуют неприкасаемую субстанцию. Рука не должна касаться ни стены, ни наготы. Или рука входит в другой мир, или любовник воздерживается, и нагота вновь прикрыта.