Борис Цытович - Праздник побежденных: Роман. Рассказы

• Название: Праздник побежденных: Роман. Рассказы
• Автор: Борис Цытович
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Современная проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-235-02596-2

У романа «Праздник побежденных» трудная судьба. В годы застоя он был объявлен вне закона и изъят. Имя Цытовича «прогремело» внезапно, когда журнал «Апрель», орган Союза писателей России, выдвинул его роман на соискание престижной литературной премии «Букер-дебют» и он вошел в лучшую десятку номинантов. Сюжет романа сложен и многослоен, и повествование развивается в двух планах — прошедшем и настоящем, которые переплетаются в сознании и воспоминаниях героя, бывшего военного летчика и зэка, а теперь работяги и писателя. Это роман о войне, о трудном пути героя к Богу, к Любви, к самому себе.

---

— Кто тут? Кто столкнул мясо? — спросил Феликс, больше всего боясь получить ответ. И ощутил свою голую, ничем не защищенную спину. Страх вернул в комнату и поставил спиной в угол. Он мучительно вслушивался, но ни шума дождя, ни всплеска из ванной. Дом бетонным каркасом плющил грудь.

Среди предметов твердых, холодных, с острыми полированными гранями он улавливал сговор тишины и неподвижности и страстно желал и сам оцепенеть и стать предметом, но продолжал вслушиваться, стараясь услышать голос. Чей? Он не знал чей. Страх перерос в ужас и липко полз по ногам, сплющил живот и тошнотой выплеснулся в рот. На миг ему показалось, что он просто оглох и потому не слышит. Он ухватился за спасательную нить и судорожно вспоминал последний слышанный им звук. Это был шлепок упавшего на пол мяса. Все-таки он услышал. Сперва разгоряченный, казалось, лишенный кожи, мокрой щекой он уловил веяние. Он закрыл глаза и погрузил себя в темноту, но испугался, что в доме отключат свет. Он открыл глаза — в лампочке под абажуром увеличился накал. А на кухне прошуршало тихо, едва уловимо, будто разворачивали бумагу. Он нашел силы снять кеды, мягко подкрался к двери и выглянул.

Сперва он уловил шевеление на столе и ничего не понял, а когда понял, то сдавил в горле крик. Мясо шевелилось, да вовсе и не бумага отлипала, а на столе распускался огромный розовый бутон.

Долго ли, нет ли он цепенел, не в силах отвести взор, лишь языком трогая зубы, — они шатались и были мягки. Ужас был намного сильнее того, что он надумал, и надуманное было спасением. Надо руки в воду, это легко, это быстро. Он мягко, босиком перескочил коридор и толкнул дверь в ванную. Она упруго не поддавалась. В ванной кто-то был. Он поспешно рванул ручку на себя и защелкнул задвижку — желание увидеть, кто там за дверью, было так сильно, что преодолело страх и опустило на пол, и Феликс словно ожег щеку о кафель. Из щели повеяло немецким эрзац-гуталином. Так, прошептал Феликс, конечно, вы, — и будто с той стороны холма раздались приглушенные голоса. Он мучительно вслушивался в чужую резкую речь.

— Господин лейтенант, господин лейтенант, — хрипел и задыхался бас, — он закрыл задвижку, он опять спрячется за куст. Стреляйте, господин лейтенант.

— Одну минуту максимального внимания — я вижу его, на этот раз он не уйдет!

Беги! Феликс прыгнул в комнату, захлопнул дверь и налег плечом. Теперь свет был его враг. Он погасил свет. А в коридоре, звякнув, отлетела щеколда, ударил приклад в кафель. Дверь потрогали, толкнули. В щели — хриплое дыхание:

— Господин лейтенант, господин лейтенант, он в комнате, он погасил свет. Он держит дверь.

Они толкали сильнее и сильнее, затем разгонялись и били всей массой тел. Дом грохотал, тряслись стены.

Феликс, плача и матерясь, еле удерживал дверь. Наконец грохот стих. Шаги удалились в кухню. Там что-то затевали — двигали тяжелое. Вдребезги разбилась посуда, лопнула бутыль с маринадом. В щели потянуло уксусом. «Они подтянут стол и будут бить, словно тараном». — И в голове Феликса засверкали сотни табло, спрашивая, приказывая, наводя смертельный ужас.

«Куда? Куда?» — вспыхивали вопросы. «К Диамарчику». — «Нет! Нет! Они будут за спиной в трамвае. Будут дышать в затылок».

За окном, в голубом туманном свете, словно под песцовой шапкой, лежал большой город. Но Феликс знал — не затеряться ему среди миллиона горожан, не отсидеться в щели. Неодолимая усталость опустила веки. Ноги гнулись, он мешком съехал на пол и тогда за спиной услышал скрип отворяемого шкафа. Он увидел в темноте наркома, шагнувшего с портрета. Увидел и браунинг, никелево мерцнувший в его руке. Увидел и другую темную фигуру, это был Фатеич, и сразу же услышал шум льющейся воды. Лицо наркома было свирепо, и Феликс впервые услышал его кавказский голос — напористый, взвизгивающий, не терпящий возражений.

— Бэги! Старуха умерла. Ты один остался. Я задержу их на несколько минут. Мэрш через балкон. Мэрш к старикам. Ведь сказала же старуха — там твой камень, тебя ждет.

И воссияло единственное и радостное — к старикам. Он промахнул комнату, спрыгнул с балкона в клумбу и под падающей с неба водой вскочил в свой «запорожец».

* * *

Идея все смешала в его голове. Он не слышал ни шума мотора, ни росплесков воды под колесами — он видел близко скребущие стекло дворники, далеко сверкающие спицы дождя и черную массу шоссе, мчащуюся под капот его машины.

— К старикам! — бормотал он. — Там твой камень! Там!

Он потерял счет времени и не знал, как долго мчится в темноте, но свято верил — путь ведет к избавлению. Он усомнился лишь единожды, когда из темноты, в сиреневом сиянии, возник город. Он мучительно соображал, как мог оказаться город впереди, когда он только что его покинул? Он потерял свое место в пространстве и тогда опять пришли они — Бауэр и Белоголовый.

Сперва он увидел два мчащихся на него из темноты желтых шара. Затем огромный черный грузовик, обдав водяной пылью, пронесся в миллиметре.

— Господин лейтенант! Господин лейтенант! — зашептали в затылок. — Он пьян, он опять убьет нас!

На заднем сиденье, в предрассвете, чернели две фигуры. Сознание помутилось окончательно, Феликс не помнил, как провел остаток ночи, и очнулся в полдень, в нагретой солнцем кабине, перед серой гладью залива. Он не помнил, как грудь пронзила острая боль, хлынула носом кровь. Он завел мотор. Лишь в голове опаловым пятном плавало единственное — к старикам, там избавление, там камень.

Он начал видеть и смутно соображать, лишь когда из-за холма открылись синее море, белый берег и пастуший дом. Он встретил колхозную легковую, свернул с дороги и остановился в полыни. С легковой, из-под тента, оглядывали его серьезно, да вовсе и не глазами, а черными норками, и он рассмеялся им в лицо. Потом потянулись подводы, полные черных стариков со свешенными над землей ногами, расфокусированными глазами и скорбными лицами. Все глядели на него серьезно. Лишь с последней мажары с единственной старухой, черным котлом и опрокинутыми крест-накрест ножками столов правивший краснорубашечный чернобородый великан свирепо выругался на улыбающегося, с вытянутой рукой Феликса, который больше всего хотел потрогать мягкую шерстку лошади, но лошади осторожно и бесшумно свезли телегу в овраг, и не было ни стука копыт, ни треска кузнечиков, ни звона в голове Феликса, и его вовсе не волновало: реальность это, или видение. И почему краснорубашечный зло плюнул и хлестнул? Затем уже из оврага пришел звук. Ухнуло, взвыло, затарахтело.

На золотистом холме в клубах белой пыли проехала легковая, за ней каруселью появлялись и исчезали галопирующие лошади, брички с радужным мельканием спиц, вытянутые в прыжках собаки. Черные старики, обнявшись, раскачиваясь, все враз визжали, плакали и стонали.

Последней пронеслась мажара с вцепившейся в поручни старухой и нахлестывающим краснорубашечником. Рубашка дулась пузырем, черный платок старухи сполз, белые волосы развевались, котел подпрыгивал и ухал шаманским бубном. Феликс, хохоча вслед маленьким человечкам под большим голубым небом, босой вошел в пастуший двор. Смех как обрезало, и он ощутил непомерно тяжелый, будто вылитый из чугуна, вес собственного тела и удивился, что ноги еще держат его.

Перед ним стоял дом с заколоченными окнами. Под орехом — два свежих холмика с белокаменными крестами. Феликс мучительно напряг разум, совмещая осколки в голове своей в единое зеркало, чтобы увидеть нечто важное, веря, что оно откроется ему, ибо для того он сюда и пришел, но в звенящей голове его мир отражался фрагментами. Он видел то ископыченный двор в овечьих орешках, обглоданные кости и объедки, то поваленные жерди ворот, то круторогие и мутноглазые бараньи головы в кровавом жабо на каменной изгороди, то прокопченные камни очага с дотлевающими седыми головешками. Дым тек вверх и высоко-высоко подпирал ладошкой голубое небо. У могил своих хозяев лежали мертвые животные. Пес вытянулся среди таких же недвижимых, с просевшими боками, своих врагов — рыжих, длинноногих, улыбчивых котов, вокруг красной дырочки в боку собаки изумрудным венчиком пировали мухи. Коты в последний раз зажмурили зеленые раскосые глаза и улыбались раззявленными ртами.

Феликс, средь объедков тризны, тлена и разрухи, переполнялся грустным и пьяным восторгом смерти, которой и сам страстно желал. Его взгляд остановился на голубой фреске над входом в дом. В голове сверкнул осколок. Феликс подумал о линии жизни, которая сползла с его ладони и незримой нитью легла к ногам, и он в страхе, радости, муках пошел по ней по городам родным и чужеземным, по небу, воде, по лесам и полям, по подземельям и домам человеческим, меняя одежды, прически, вкусы и убеждения, и нить привела к его берегу, к пустому дому, чтобы снова лечь на ладонь.

С фрески, среди белоголовых, горбоносых и синеглазых овнов, строго и иронично глядел такой же голубоглазый белорубашечный пастырь, и Феликс, вспомнив старичка с веригами, которого травил собакой, спросил: