Владислав Отрошенко - Сухово-Кобылин: Роман-расследование о судьбе и уголовном деле русского драматурга

• Название: Сухово-Кобылин: Роман-расследование о судьбе и уголовном деле русского драматурга
• Автор: Владислав Отрошенко
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-235-03666-6

Александр Васильевич Сухово-Кобылин (1817—1903) был, казалось, баловнем судьбы: знатный и богатый барин, статный красавец, великолепный наездник, любимец женщин, удачливый предприниматель, драматург, первой же комедией «Свадьба Кречинского» потрясший столичный театральный мир. Но за подарки судьбы приходилось жестоко расплачиваться: все три пьесы Сухово-Кобылина пробивались на сцену через препоны цензуры, обе жены-иностранки вскоре после свадьбы умерли у него на руках, предприятия пришли в упадок, литературные и философские труды обратились в пепел. Особенно повлияло на его жизнь и творчество беспрецедентное по запутанности и масштабам уголовное дело об убийстве его французской любовницы, в котором он был обвинен.

Совместимость гения и злодейства, воля рока и воля человека, власть случая и власть разума, таинственные пути Провидения и фантастические узоры судьбы — об этом повествует написанная на основе документов и следственных материалов книга Владислава Отрошенко, сплав исторического романа о загадочной жизненной истории с расследованием громкого уголовного преступления.

---

— В приемной, ваше сиятельство, с утра дожидаются обер-полицмейстер. Сказывали, что имеют до вашего сиятельства весьма важное сообщение-с…

— Что? Что такое?

— Убиение, ваше сиятельство, насильственное убиение иностранки.

— Что там, готово у тебя?., так ступай и зови сюда Ивана Дмитриевича, живо!

Арсений Андреевич внимательно и сосредоточенно, перебивая Лужина лишь короткими вопросами, выслушал обстоятельства дела и результаты предварительного расследования. Имя Сухово-Кобылина, то и дело мелькавшее в докладе обер-полицмейстера, вызвало на его птичьем лице с заостренным носом и сильно выдвинутой нижней губой сначала выражение недоумения, а затем нескрываемую ухмылку. Отправив Лужина в часть, он взял перо и аккуратно вывел на бумаге слова своего первого распоряжения по делу об убийстве Деманш:

«Приказываю установить за всеми действиями отставного титулярного советника Сухово-Кобылина надзор тайной полиции.

Военный генерал-губернатор Москвы граф Закревский».

К вечеру он сообщил Лужину, что намерен лично возглавить деятельность следственной комиссии, и потребовал, чтобы его ставили в известность о малейших, даже самых незначительных фактах по делу. При этом генерал-губернатор втайне от Лужина снарядил собственное секретное следствие, которое, как и основное, действовало исключительно по его распоряжениям.

Ах, как жаждал Арсений Андреевич улик, улик и улик! Как хорошо ему помнились клубные шутки этого щеголя, спортсмена, игрока, донжуана и театрала.

— А вот узнаешь теперь, остряк, лихач, якобинец, разудаль проклятая, Арсения Андреевича!

Улики не замедлили явиться. Одна пришла сама — в лице князя Радзивилла, поляка, студента Московского университета. Радзивилл жил на втором этаже дома графа Гудовича и под присягой показал, что ни криков, ни шума из квартиры Деманш в ночь на Михайлов день не было слышно. По приказу Закревского устроили даже нечто вроде следственного эксперимента с целью установить, можно ли крики и шум в квартире Деманш услышать из квартиры Радзивилла. Генерал-губернатор лично наблюдал за совершающимся действом. Частный пристав Редькин поднялся наверх и припал ухом к половице, а пристав Хотинский и стряпчий Троицкий внизу орали во всю глотку.

— Слышно отлично, ваше сиятельство! — доложил Редькин, поднявшись на ноги.

— А раз так, — размышляя вслух, проговорил Закревский, — то возможно ли предположить, чтобы убивали и резали молодую и сильную женщину, которая не могла не сопротивляться и не звать на помощь, и не было бы слышно, тогда как слышно отлично?

— Никак нет-с, ваше сиятельство, предположить невозможно-с!

— Стало быть, убийство произошло не на квартире Деманш, где и следов-то крови по осмотру не найдено.

— Так точно, не найдено, ваше сиятельство!

— А если убийство совершилось не там, то где?

— На Страстном бульваре, ваше сиятельство, во флигеле дома нумер девять, осмелюсь предположить.

— Хорошо-хорошо… идиот! Я разве тебя спрашиваю? Поди прочь.

«Этот подлый поляк Радзивилл всюду рассказывает, что он слышал крики, но не имеет мужества свидетельствовать о том официально», — писала Мария Ивановна Сухово-Кобылина дочери Евдокии Васильевне Петрово-Соловово.

Конечно, мужества у поляка не хватило, ибо следствие усиленно направлялось на Страстной бульвар. И кем? Диктатором, облеченным неограниченной властью в Москве.

И всё же прямых улик против Сухово-Кобыли-на у Закревского пока еще не было. Более того, даже если предположение, что Деманш была убита на Страстном бульваре, оказывалось верным, у следствия не было оснований подозревать Александра Васильевича — в ночь на Михайлов день его дома не было, он находился на вечере у Александра Григорьевича Нарышкина.

Но вот случилось неожиданное. Дворник Сухово-Кобылина Антон Павлов на допросе показал:

— Так как седьмого числа, накануне Михайлова дня, к барину моему приехала родная сестра его Петрово-Соловово с зятем его, то барин мой весь вечер и до утра был дома и из оного никуда не отлучался, да и карета его была в починке.

Вслед за дворником то же самое показали кучер и повар.

Этими показаниями разрушалось единственное алиби Сухово-Кобылина. Значит, не был он седьмого числа на вечере у Нарышкина? Выходит, что так. Допрашивать же гостей Нарышкина в планы Закревского не входило.

В глазах, сударь, закона показания первых двух свидетелей имеют полную силу. А ваше собственное никакой.

«Дело», действие второе, явление VI

Закревский не теряет надежды найти улики «еще более верные». Он посылает секретную депешу к аббату Кудеру с требованием сообщить о похоронах Симон-Деманш. «И подробно, подробно, господин аббат!» — настаивает он.

Ответ Кудера изумил генерал-губернатора: «Ваше сиятельство, по объявленному мне вчера Вашему приказанию, честь имею доложить подробности похорон Симон-Деманш, моей прихожанки. 9 или 10 числа сего месяца студент лет 20 или 22 вручил мне незапечатанное письмо от имени, как он сказал, госпожи Нарышкиной, в котором госпожа сия уведомляла меня о смерти одной француженки, не называя ее и спрашивая, какие требуются формальности для погребения. Что же касается погребальной церемонии, то всё было сделано сообразно церковному уставу и вследствие письменного разрешения полиции».

— Как?! Как вы сказали, аббат? Девятого или десятого числа?.. Что ж, отлично! Ну а содержание записки?

«Немедленно пришлите записку, господин Кудер», — скомандовал генерал-губернатор.

И через час записка Надежды Ивановны Нарышкиной легла на его стол.

«Господин аббат, — писала она, — прошу Вас сообщить подателю сей записки о всём том, что нужно для совершения погребения особы католического исповедания, а равно указать, где можно заказать гроб. Примите, господин аббат, уверения в моем совершенном уважении».

В отчете о погребальной церемонии аббат по каким-то соображениям не обмолвился ни единым словом о другой записке, присланной ему за день до похорон Деманш 10 ноября госпожой Нарышкиной с тем же студентом.

Однако само упоминание таинственного студента давало Арсению Андреевичу желанную зацепку.

— Студент… студент! какой студент? Достать этого студента из-под земли!!

Студента нашли очень быстро. Им оказался Евгений Михайлович Феоктистов, часто исполнявший роль посыльного в семействе Кобылиных. Будущего цензора и сенатора привезли на допрос, и в деле появилось чрезвычайно важное показание:

— Был я у пастора Кудера три раза: в первый раз по просьбе сестер господина Кобылина, с запискою, в которой просили его дать необходимые сведения о погребении тела госпожи Симон; во второй раз был у него, чтобы узнать форму пригласительных билетов на погребальную церемонию, и в третий раз, чтобы просить пастора, в случае если бы Кобылин приехал в католическую церковь, сказать ему, что тело Симон-Деманш находится в этой церкви, но что видеть его не дозволяется. Записка сия была писана госпожой Нарышкиной и отвезена мною к пастору Кудеру десятого числа, часу в четвертом пополудни.

Разрешение на допрос Нарышкиной военный генерал-губернатор Москвы дал без малейших колебаний. На вопросы, поставленные следователями, Надежда Ивановна ответила:

— С Деманш я не только не была знакома, но даже никогда ее не видела. Записку аббату Кудеру писала по просьбе сестер Кобылина, в квартире Петрово-Соловово, по той причине, что я знакома с аббатом Кудером, а сестры Кобылина его совершенно не знают. Когда же записка была написана, то графиня Салиас послала оную, кажется, со студентом Феоктистовым.

Закревский ликовал. Какой стройный сюжет, какой психологический этюд открывался здесь! Нарышкина, соучастница преступления, сама заказывает гроб для жертвы, а потом беспокоится, чтобы ее любовник не видел в погребальном убранстве изувеченного тела — страшного деяния рук своих!

Нет сомнений, что следственная комиссия с легкостью получила бы у Закревского разрешение и на арест Нарышкиной. Но ареста не случилось. В самый ответственный момент Арсений Андреевич, как всегда, оплошал. Надежда Ивановна ускользнула прямо из его рук. Сразу же после допроса она тайно покинула Россию, не объявляя о своем отъезде никому, кроме Александра Васильевича. В ту пору, когда обнаружилось убийство Деманш, Надежда Ивановна была уже беременна, через несколько месяцев, 3 июня 1851 года, в Париже она родила дочь, отцом которой был Сухово-Кобылин. Девочку родители назвали в память о погибшей француженке Луизой. Луиза Александровна носила фамилию Вебер, затем, много лет спустя, когда император Александр III дал разрешение на официальное признание дочери Сухово-Кобылина, она получила фамилию отца. В Париже, выйдя замуж за капитана французской армии маркиза де Фальтана, она взяла его фамилию, а овдовев, вновь стала Сухово-Кобылиной. Под конец жизни Александр Васильевич отписал ей остатки своего состояния — имение Кобылинку и виллу Ma Maisonnette («Мой Домик») на юге Франции и завещал издание всех его трудов. Луиза Александровна присутствовала на репетициях и премьере «Свадьбы Кречинского» в 1902 году в парижском театре «Ренессанс». В старости отчаявшийся, разоренный, всеми покинутый Александр Васильевич говорил о дочери: