Святослав Тараховский - Отважный муж в минуты страха

• Название: Отважный муж в минуты страха
• Автор: Святослав Тараховский
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-17-084177-6

История о том, как в последние советские годы молодой журналист Агентства Печати Новости становится негласным сотрудником КГБ.

О его служебной командировке в Иран, шпионских интригах, ловушке, в которую он угодит, потерях и приобретениях. О его большой любви, которую он, спасибо ГБ, потерял. О том, что, пройдя школу ГБ, он становится в новое время олигархом и мысленно благодарит своих учителей из Большого дома на Дзержинке…

---

Илья заявился в субботу, когда родителей не было; привез «дочке Зое и внуку Сашке» сушеные белые грибы, погладил обожавшего его черного пуделя Патрика и громко потребовал чаю. Саша поспешно, даже суетливо кинулся просьбу деда исполнять. Усевшись на кухне, стар и млад завязали теплый и никчемный разговор о простой бытовой жизни, какой обычно происходит между стариком и отдаленным от него на целую вечность внуком. О дождях, грибах, здоровье и прочей ерунде. «У меня все тихо, — говорил дед, — мне спешить некуда, а как у тебя?» «Все нормально, дед, — стараясь не прятать взгляд, отвечал Саша, — работаем». Темные жилистые руки деда, знавшие миску с баландой и топор лесоповала, бережно сжимали кружку с чаем, его глаза, уже подернутые по краю ободком смертной непрозрачности, зрачками своими смотрели на Сашу прицельно и зорко. «Сейчас увидит, обязательно заметит», — содрогнулся от предчувствия Саша, но в тот же миг ощутил, что глубинным его желанием было именно это: чтобы дед действительно его разоблачил. Желание казалось странным, но оно — Саша это знал — принесло бы ему облегчение; сам он никогда ничего деду не расскажет, но распятый его прямыми вопросами, признался бы в охотку, даже с радостью и попросил бы совета. Дед опустил на стол кружку, тронул редкий седой ежик на голове, улыбнулся и очень обыденно сказал: «Сам вижу, что все у тебя нормально. Вижу, что посолиднел, округлился и, слава богу, молодец, а то все мальчишкой бегал».

Дедовы слова немного обрадовали, но больше разочаровали Сашу. «Люди ни черта не чувствуют других, — подумал он. — Говорят, пишут об этом много, хотели бы, чтобы так было, но… все потуги на сверхтонкое чувствование, все эти ясновидящие и экстрасенсы — чушь и говно. Чувствовать себя и отвечать за себя можешь только ты сам, ты один. Уж если мой дед, впрочем, на что он теперь годится с его-то наивностью?»

Мгновенно воскрес в памяти лагерный эпизод, рассказанный внуку самим дедом. При аресте бабушка успела сунуть в котомку пять его любимых тонкого шелка рубашек, в которых он выступал на эстраде. Но в лагере оказалось не до рубашек и шелка, в лагере, да во время войны были холод и голод лютый; в здоровенном мужике Илье очень скоро осталось сорок три килограмма веса и совсем не осталось сил — ни на лесоповал, ни на то, чтобы просто таскать ноги. И когда уголовник Копыто, прозванный так за то, что ниже колена вместо ноги имел деревянную култышку, предложил ему обменять рубашки на буханку хлеба, дед с радостью согласился. «Жди, — сказал Копыто, забирая рубашки, — после отбоя притараню тебе шамку». Дед ждал, мечтал и глотал слюну, но Копыто не появился ни после отбоя, ни завтра, ни неделю спустя. Потерявший терпение дед выглядел его возле уголовного барака и спросил: «Что случилось, Копыто, где мои рубашки, где хлеб?» «Какие еще, на х… рубашки, какой, на х… хлеб?» — переспросил Копыто и так двинул слабосильного человека култышкой в грудь, что тот рухнул на землю и отключился. Но на этом история не кончилась; через год к деду снова приковылял Копыто; он был худ, сер и так изможден, что дед его не сразу узнал. «Помираю я, Андреич, — сказал он и заплакал, — тубик меня дожирает. Ты прости, Христа ради, за те рубашки, за тот хлеб — сам я его по-тихому схавал. Прости меня перед смертью, Андреич». Сказал и упал перед дедом на колени, а дед со всей его долбаной доверчивостью стоял над ним как столб и от слез быстро-быстро моргал…

— Еще чаю, дедуль? Я свежего заварю.

— Не надо. Включи-ка мне телик. Там сегодня «Спартак».

«Вот и все, — сказал себе Сташевский, — испытание дедом ты прошел. Молчи, и никто тебя не вычислит, молчи, живи как прежде, и все будет нормально».

Вскоре, однако, оказалось, что молчание и недоговор не есть единственные неудобства его нового существования.

Он и Светка отправились в «Современник» на розовские «Вечно живые» (билеты были в жутком дефиците, спасибо Светкиному отцу, достал по академической брони). Замечательные места — блатная середина, четвертый ряд, прекрасные артисты, публика, вовлеченная в общее сопереживание, едва дышавшая от восторга Светка, и один-единственный он, Саша Сташевский, никак не мог сосредоточиться на спектакле. Едва артисты вышли на сцену, как он темечком почувствовал чей-то вкручивавшийся в него взгляд. Обернулся; сотни глаз завороженно, не мигая, глядели мимо него на сцену, но один-единственный взгляд — с балкона ли, из глубины партера, ложи или из-за кулис — неотрывно следовал за каждым его поворотом. Или так ему только казалось? Он снова обратился к спектаклю, но снова ощутил на затылке горячую точку. «Пытка, блин, — подумал он, — проверка? Или я элементарно схожу с ума? Тогда совсем клево». «Что с тобой? — спросила Светка. — Почему ты вертишься?» В антракте он рассеянно сопровождал ее по фойе, слушал ее восторги по поводу пронзительной правды и полного отсутствия на сцене «совковости», вертел головой, вкруговую обшаривая пространство, и понимал, что отныне так будет всегда: слежка или, что не менее мучительно, призрак кажущейся слежки. «С другой стороны, — мрачно соображал он, — теперь, Сашок, ты никогда и нигде не будешь одинок, ты всегда будешь ощущать локоть и поддержку заинтересованных в тебе лучших, мать их кренделем, людей отечества». «Тебе не понравился спектакль, Саня?» — уже на улице, на выходе из театра спросила его Светлана. «Понравился, очень, классный спектакль», — отозвался он. «Нет, не понравился, дорогой, я вижу, тебе не удастся меня обмануть», — заключила она. Он видел ее чистые глаза, пушок на скулах и чуть втянутые щеки а ля Марлен Дитрих, от которых тащился, и повторял про себя, что она чудо и что, по большому счету, в жизни он никогда ее не обманет.

Он отмечал в себе изменения, которые пока не очень беспокоили, но все же доставляли неудобства. Он стал суше в общении и строже к собственной речи, он контролировал свои остроты и шутки. Когда в раздолбанной журналистской компании заходила речь о вождях, политике и ГБ, он чувствовал в себе напряг и старался как можно быстрее перевести разговор на другую тему. Собственной вины за дела ГБ он пока не чувствовал, но какую-то свою к ней причастность, как ни странно, уже ощущал.

Лето между тем летело во времени и попутно изводило город жарой, душило пылью, поливало дождями и вдохновляло народ лозунгами перестройки, лету, планете и космосу вокруг было совершенно наплевать на Сашины терзания, но самого Сашу они не оставляли в покое. Черт с ними, в конце концов, решил Сташевский, он выполнит для ГБ то, что обещал. Но, спрашивается, по какому такому закону одни обыкновенные люди в кабинетах присвоили себе право распоряжаться временем и судьбами других обыкновенных людей? И что это за могучая организация, которой для достижения успеха необходима помощь таких рядовых неумех, как он?

Труднее всего, особенно в минуты опустошающей близости, ему приходилось со Светкой; однажды он схватил себя за язык лишь в самый последний момент. «Я вижу, ты что-то хочешь мне сказать, — прошептала она, опасно приблизив свои серые глаза к его глазам. — Говори». «Я тебя очень люблю», — нашелся он с ответом, годившимся на любые случаи жизни, и она, счастливая, им умиротворилась. Проще было с родителями. Матери, получившей интересную роль в театре, и отцу, завершавшему работу над новой картиной, страдавшему от пьянства осветителей и капризов очередного гениального режиссера, было не до взрослого сына; сыну привыкли доверять и не донимали расспросами. Удивляло Сашу другое. За прошедшие три недели Альберт не звонил, не объявлялся ни разу, и каждый новый день его необъявления все более добавлял Сташевскому сомнений. Дошло до того, что встреча в гостинице «Москва» стала казаться придуманной, нереальной, не случавшейся; однажды он прямо себя спросил: была ли она вообще? И можно было бы ответить, что не была, если бы ни сиреневые купюры с Ильичом, хрустевшие в кармане, и ни накрепко врубленный в память телефон Альберта. «Но где он сам? Отстранили, уволили, услали, а может, он, вообще, того и более не дышит?.. А что, в ГБ, наверное, всякое бывает». Саша собрался было позвонить Альберту сам, но вовремя и разумно себя остановил: «Зачем? Что я ему скажу? Что соскучился? Может, про меня вообще забыли?» — подумал он как-то в слабой надежде на то, что такое возможно, и вместо ответа, что называется, криво усмехнулся. Незримые глаза глядели на него отовсюду брали в кольцо и напоминали о договоренности, незримые глаза приказывали ждать.

8

Альберт позвонил сам в разгар рабочего дня и, как обычно, не вовремя — Саша был занят правкой очередной бездарной, но важной для Волкова статьи какого-то начальника.

— Не забыли? Скучаете? Рветесь в бой, Александр Григорьевич? — спросил Альберт. — Знаю, знаю, что рветесь. Завтра в Доме дружбы прием, посол Катара гуляет. Приглашение для вас оставлено у администратора. Очень советую пойти, там будет тот, по кому вы неровно дышите.