Юрий Левитанский - Черно-белое кино (сборник)

• Название: Черно-белое кино (сборник)
• Автор: Юрий Левитанский
• Жанр: Поэзия
• Год: 2005
• ISBN: 978-5-9691-0993-3

В это наиболее полное собрание сочинений Юрия Давыдовича Левитанского вошли все стихи, опубликованные при жизни поэта, включая последний прижизненный сборник «Белые стихи». Книгу завершает подборка стихов из неопубликованного, в том числе из цикла «Песни городской рекламы».

---

Надпись на камне

Джордано Бруно

Даже в малые истины людям не сразу верится.
И хотя моя истина так проста и неоспорима,
но едва я сказал им, что эта планета вертится,
я был тотчас же проклят святыми отцами Рима.
Вышло так, что слова мои рушат некие правила,
оскверняют душу и тело бросают в озноб.
И стал я тогда опасным агентом дьявола,
ниспровергателем вечных земных основ.
На меня кандалы не надели, чтоб греб на галере,
свой неслыханный грех искупая в томительном плаванье,
а сложили костер, настоящий костер, чтоб горели
мои грешные кости в его очистительном пламени.
Я заглатывал воздух еще не обугленным ртом.
Сизоватым удушливым дымом полнеба завесило.
Поначалу обуглились ноги мои, а потом
я горел, как свеча, я потрескивал жутко и весело.
Но была моя правда превыше земного огня
и святейших соборов, которыми труд мой не признан.
О природа, единственный бог мой! Частица меня
пребывает в тебе и пребудет отныне и присно!
Остаюсь на костре. Мне из пламени выйти нельзя.
Вот опять и опять мои руки веревками вяжут.
Но горит мое сердце, горит мое сердце, друзья,
и в глазах моих темных горячие искорки пляшут.

Ледяная баллада Из старой тетради

Скоро месяц выйдет. Суля беду,
он встанет с левой руки.
Обдирая ладони, ползем по льду,
по шершавому льду реки.
(Дома, наверное, спят давно.
Ставень стучит в окно.)
Тень часового. Удар клинка.
Ракет осторожный свет.
Короткий бой, и жизнь коротка,
как светящейся пули след.
(Дома, наверное, спят давно.
Ставень стучит в окно.)
А глаза бойца затянуло льдом,
и рука холодна, как лед.
Похоронная – это будет потом,
нескоро она придет.
(Дома, наверное, спят давно.
Ставень стучит в окно.)

«Промельк мысли. Замысел рисунка…»

Промельк мысли. Замысел рисунка.
Поединок сердца и рассудка.
Шахматная партия. Дуэль.
Грозное ристалище. Подобье
благородных рыцарских турниров —
жребий брошен, сударь, нынче ваш
выбор – пистолеты или шпаги.
(Нотные линейки. Лист бумаги.
Кисточка. Палитра. Карандаш.
Холст и глина. Дерево и камень.)
Сердце и рассудок. Лед и пламень.
Страсть и безошибочный расчет.
Шахматная партия. Квадраты
белые и черные. Утраты
все невосполнимее к концу
Сердце, ты играешь безрассудно.
Ты рискуешь. Ты теряешь в темпе.
Это уже пахнет вечным шахом.
Просто крахом пахнет, наконец.
А рассудок – он играет точно
(ход конем – как выпад на рапире!),
он, рассудок, трезво рассуждает,
все ходы он знает наперед.
Вот он даже пешку не берет.
Вот он даже сам предупреждает:
что вы, сударь, что вы, так нельзя,
шах, и вы теряете ферзя —
пропадает ваша королева!..
Но опять все так же где-то слева
раздается мерный этот звук —
тук да тук, и снова – тук да тук
(сердце бьется, сердце не сдается),
тук да тук, все громче, тук да тук
(в ритме карандашного наброска,
в ритме музыкального рисунка,
в ритме хореической строки) —
чтоб всей силой страсти и порыва,
взрыва, моментального прорыва,
и, в конце концов, ценой разрыва
победить, рассудку вопреки!

Птицы в Кишиневе

В Кишиневе, зимой, а точней говоря – в декабре,
я внезапно услышал, как птицы поют на заре.
Где-то снег порошил, и морозы в ту пору крепчали,
а у нас под окошком по-летнему птицы кричали.
Приходили ко мне, по карнизу смешно семеня,
и стучали в окно, и пораньше будили меня.
Ах, как птицы галдели! Нисколько они не смущались.
И мои представленья о времени года смещались.
Все не верилось мне, что в разгаре зимы, в декабре,
могут птицы, совсем как в июне, кричать на заре.
– Что вы, птицы? – я спрашивал. – Что вы затеяли, птицы?
Разве нету у лета границы, где стынут криницы,
где грачи не кричат, где мороз продирает галчат?
Разве нету у лета границы, где птицы молчат? —
Со своей высоты, проявляя ко мне снисхожденье,
отвечали мне птицы: – Понятно твое заблужденье!
Лишь одно неприятно – что ты недоверчивым стал:
даже нам, даже птицам, ты верить уже перестал!
Ну, а есть ли у лета граница? Едва ли, едва ли.
Просто лето зимою хранится в глубоком подвале.
Где-то в темном подвале хранится оно, как вино.
Если хочешь – услышишь, как бродит и дышит оно!.. —
Так сказали мне птицы. Но, в зимнюю веря погоду,
за стеной уже елку готовили к Новому году
и охапками целыми вату носили домой,
клали вату на ветки, довольны своею зимой.
Я не ватному снегу – я птицам веселым поверил.
И сейчас же откуда-то ветер июньский повеял,
и трава поднялась, и тутовник зацвел во дворе…
Вот что было со мной в Кишиневе зимой в декабре.

«К птичьему прислушиваюсь крику…»

К птичьему прислушиваюсь крику.
Вижу только море вдалеке.
Море ходит. Море пишет книгу.
Книгу о себе. О старике.
Сети. Сеть ошибок. Сеть сединок.
Медленно стихающий прибой.
Что такое старость? Поединок.
С берегами. С временем. С судьбой.
Днища рассыхаются у лодок.
Черный борт ракушками оброс.
Призрачность улова. Сеть уловок.
Кто кого? Неведомо. Вопрос.
Как в корриде, перед мордой бычьей.
Та же несущественность улик.
Быть с добычей – или стать добычей.
Только это. Выбор невелик.
Только это. Прочее – подробности.
Этим и подробности полны.
Ощущенье краткости и дробности.
Напряженной сжатости волны.
Только волны. Волны, за которыми
набегают волны, в свой черед.
Это все подчеркнуто повторами.
Взад-вперед. И снова – взад-вперед.
Белый – синий. Белый цвет и синий.
Дни и годы. Годы и века.
Та же повторяемость усилий.
То же повторение рывка.
Поплавок неверен и обманчив.
По воде расходятся круги.
И тогда на свет выходит мальчик.
Он глядит на свет из-под руки.
Сети. Сеть ошибок. Сеть сединок.
Слабенькая детская рука.
Вьется леска. Длится поединок.
Лишь вода – темна и глубока.

Как отдыхает вино

Знаете, как отдыхает вино?
Сорок дней и ночей, погруженное в сон,
то бормочет оно, то вздыхает.
Винодел на дубовые бочки глядел
и почтительно так говорил винодел:
– Здесь вино отдыхает!
Тише, тише! Здесь дремлет языческий бог!
Молодой и веселый языческий бог
в тесной люльке дубовой вздыхает.
До чего ж ему крепко намяли бока!
Он еще им покажет себя, а пока
он в покоях своих отдыхает.
Беспокойные сны его так неясны —
сорок дней и ночей он какие-то сны
непонятные видит.
Но однажды, презрев этот сонный покой,
он о днище дубовое двинет ногой
и на улицу выйдет.
У него вся рубаха расшита огнем,
и высокая черная шапка на нем
из бараньего меха.
Как швырнет он о землю ее сгоряча
и пойдет по дорогам бродить, гогоча
и шатаясь от смеха.
Приступая к язычески щедрым дарам,
будут жирных баранов колоть по дворам,
и под окнами, шуму наделав,
он пройдет, выгибая насмешливо бровь,
ощущая, как бьется в нем крепкая кровь
виноградарей и виноделов.
А пока в погребах ему зреть – в погребах,
где дощатый настил виноградом пропах,
он лежит до поры, отдыхает.
Тише, тише! Здесь дремлет языческий бог.
Молодой и веселый языческий бог
в тесной люльке дубовой вздыхает.

Женщина, которой ничего не нужно

Что вы с собой делаете? Что вы себе думаете?
Ничего не делаете. Ни о чем не думаете.
Пусто засыпаете. Пусто просыпаетесь.
Да и то лишь кажется, будто просыпаетесь.
В накуренном зеркале – ваши руки дремлющие,
ваши губы дремлющие, ничего не требующие.
И кровать спальная – будто место лобное.
Что-то в груди треснуло. Что-то в душе лопнуло.
Под упругим свитером все мертво-мертвенно.
Сигарета с фильтром дымит, дымит медленно.
А много ли истрачено того тепла женского?
Давно война кончена, и спросить не с кого.
А вы все боль копите, в вине горе топите —
то ли горе топите, то ли в море тонете.
Тонете, тонете, уже не просыпаетесь,
и лишь на дне снится вам, что вы просыпаетесь.

«Вот мною не написанный рассказ…»

Вот мною не написанный рассказ.
Его эскиз.
Невидимый каркас.
Расплывчатые контуры сюжета.
А самого рассказа еще нет,
хотя его навязчивый сюжет
давно меня томит,
повелевая —
пиши меня,
я вечный твой рассказ,
пиши меня
(и это как приказ),
пиши меня
во что бы то ни стало!..
Итак, рассказ о женщине.
Рассказ
о женщине,
которая летала,
и был ее спасительный полет
отнюдь не цирковым аттракционом,
а поиском опоры и крыла
в могучем поле гравитационном
земных ее бесчисленных тягот…
Таков сюжет,
уже который год
томящий мою душу неотступно —
не оттого ль,
что, как сказал поэт,
я с давних пор,
едва ль не с детских лет,
непоправимо ранен женской долей,
и след ее,
как отсвет и как свет,
как марево над утренней рекою,
стоит почти за каждою строкою,
когда-либо написанною мной?..
Таков рассказ. Его сюжет сквозной.
О чем же он? О женщине. Одной.
(И не одной.)
Навязчивый сюжет,
томящий мою душу столько лет,
неумолимо мне повелевая —
пиши меня,
я вечный твой рассказ,
пиши меня
(не просьба, а приказ),
я боль твоя,
я точка болевая!..
И я пишу.
Всю жизнь его пишу.
Пишу, пока живу. Пока дышу.
О чем бы ни писал —
его пишу,
ни на мгновенье не переставая.

Рубеж