Юрий Левитанский - Черно-белое кино (сборник)

• Название: Черно-белое кино (сборник)
• Автор: Юрий Левитанский
• Жанр: Поэзия
• Год: 2005
• ISBN: 978-5-9691-0993-3

В это наиболее полное собрание сочинений Юрия Давыдовича Левитанского вошли все стихи, опубликованные при жизни поэта, включая последний прижизненный сборник «Белые стихи». Книгу завершает подборка стихов из неопубликованного, в том числе из цикла «Песни городской рекламы».

---

Рубеж

Из старой тетради

Травка в окопе жесткая и шершавая.
Летное небо, невыносимо синее.
Пьем скупыми глотками болотную воду ржавую,
и от этого жажда становится невыносимее.
А ведь есть где-то реки (то ли Волга, а то ли Висла),
вода родниковая зябкая, как ветер рассвета.
Но раскаленное солнце над нами повисло
и снижается медленно, как осветительная ракета.
А она смеется над нами – вода без меры и счета.
Стороной идут облака, черные и горбатые.
Раненый просит воды, поминая бога и черта,
но раскаленное солнце медленно, медленно падает.
И когда мы вылазим на бруствер, и бежим по песку прибрежному,
и немцы бросаются вплавь, не надеясь на нашу милость,
чувствую я, что солнце висит над нами по-прежнему,
но что-то такое в мире переменилось.
Это воде возвращается ее изначальная ценность.
Волны зализывают кровь на песке и следы.
И мир, на части разрозненный, вновь обретает цельность
и вновь состоит из простых вещей – из солнца, земли, воды.

«Не там, где сходятся…»

Не там, где сходятся,
где встреча
и на ромашках ворожат,
где, губ не пряча,
не переча,
уже собой не дорожат, —
совсем не там,
а много позже
есть час,
незнаемый тобой,
где две судьбы,
еще не схожих,
одной становятся судьбой.
А до того,
в горах плутая,
на крутизну,
под облака
тебя ведет тропа крутая,
не проторенная пока.
Секут дожди и почву месят,
грозя обвалами камней.
…Который год,
который месяц
иду к тебе,
а ты ко мне.
О, как тропа моя извита,
и ты на ней
в иные дни
то вдруг теряешься из виду,
а то —
лишь руку протяни.
И снова пропасть под ногами
непостижимой глубины,
и равнодушными снегами
мы, как стеной,
разделены.
В пути застигнуты пургою.
С дороги сбились.
Но весной
все начинается другою,
неповторимой новизной.
И я смеюсь над буревалом,
где страх меня одолевал,
где я грустил,
за перевалом
увидев новый перевал.
Ломая кромку ледяную,
опять бежит моя тропа
туда, где сходится вплотную
с твоей судьбой
моя судьба.

«Моя любовь к тебе – как горная вершина…»

Моя любовь к тебе – как горная вершина
или волна солоноватая морская.
Все, чем я жил и чем живу, она вершила,
ни на минуту от себя не отпуская.
Я видел, как она растет и как шагает,
то сокрушительна, а то нетороплива.
Она то стужей леденит, то обжигает,
пора прилива у нее, пора отлива.
Она не бросит ни за что, но и не просит
бежать за ней, когда за дверью непогода.
Она раскинется тайгой, где нету просек,
а то прикинется рекой, где нету брода.
А ты все так же дорожишь лишь небом синим.
Зачем ты веришь в эту ложь, не понимаю,
и так растерянно дрожишь под небом зимним,
и так испуганно живешь от мая к маю.

«С мокрой травы в лесу…»

С мокрой травы в лесу стряхиваю росу.
Хочешь, стихотворенье из лесу принесу?
В комнате, еще темной, чмокнешь во сне губами.
Земляникою пахнет теплой? Сеном? Или грибами?
Где-то кузнец стрекочет, травинка щеку щекочет —
тебя разбудить от солнца стихотворенье хочет.
А ты все не просыпаешься, все ты не просыпаешься,
одними губами сонными медленно улыбаешься:
«Что, мол, опять за шалости? Нет в тебе, видно, жалости!
Где же черты солидности, признаки возмужалости?..»
Все это знаю издавна – не к чему повторенье.
Тихо выходим из дому – я и стихотворенье.
Мутную тишь дремотную ранняя птаха будит.
Нет у меня солидности, видимо – и не будет.
Дачу еще не выстроил, не обзавелся чином.
Толстую палку выстрогал ножиком перочинным.
Иду не спеша, помалкиваю, палкой своей помахиваю,
с мокрой травы в лесу стряхиваю росу.

«He бойся явных – бойся тайных тюрем…»

He бойся явных – бойся тайных тюрем.
В одну из них тебя еще заманят.
Застенчивыми шторами и тюлем
решетки откровенные заменят.
А там шкафы, насупленные, строже,
чем стражники, глядящие из мрака.
А там слоны поставлены, как стражи,
на подписные томики Бальзака.
Крепка тахта, окованная плюшем, —
как в прочности семейной заверенье.
…Приходим в гости. Ужинаем. Пляшем.
Благодарим хозяйку за варенье.
От музыки подрагивает горка,
поставленная в узенький простенок.
О, сладкое варенье! О, как горько
от медленно играющих пластинок!
О, ханжество тюремного комфорта,
где пахнет прошлогоднею сиренью
и газовая высится конфорка,
как памятник забытому горенью!
Похвальность добродетельности верной —
не все равно ли, с милым ли, не с милым!
…А на углу уже торгуют вербой.
Она тревожит запахом несмелым.
Она бела, как твой домашний кафель.
Две ветки покупаю наудачу
и, маленькие, влажные от капель,
несу в твою тюрьму, как передачу.

«Лес лопочет у окна…»

Лес лопочет у окна в полудреме.
Женщина живет – одна в чужом доме.
Дом не брошен, не забит. Войди в сени —
и почувствуешь: забыт, забыт всеми.
Полумрак и тишина, ничего кроме.
Женщина живет – одна в чужом доме.
На диване дремлет кот ожирелый.
Муж ей дарит в Новый год ожерелье.
Он ей много покупал, много купит.
Тянутся к ее губам его губы.
Занавешено окно, постель постлана.
Все вокруг занесено. Уже поздно.
Лес бормочет у окна в ночной дреме.
Женщина живет – одна в чужом доме.

«Как медленно тебя я забывал!..»

Как медленно тебя я забывал!
Не мог тебя забыть, а забывал.
Твой облик от меня отодвигался,
он как бы расплывался, уплывал,
дробился, обволакивался тайною
и таял у неближних берегов —
и это все подобно было таянью,
замедленному таянью снегов.
Все таяло. Я начал забывать твое лицо.
Сперва никак не мог глаза твои забыть,
а вот забыл, одно лишь имя все шепчу губами.
Нам в тех лугах уж больше не бывать.
Наш березняк насупился и смолк,
и ветер на прощанье протрубил
над нашими печальными дубами.
И чем-то горьким пахнет от стогов,
где звук моих шагов уже стихает.
И капля по щеке моей стекает…
О, медленное таянье снегов!

Румынские цветы Из старой тетради

Пропыленные клены и вязы.
Виноградные лозы в росе.
Батальоны врываются в Яссы
и выходят опять на шоссе.
Здесь история рядом творится.
И, входя в неизбежную роль,
нас державные чествуют лица
и приветствует юный король.
Сквозь цветы и слова величальные
мы идем, сапогами пыля,
и стоят генералы печальные
за спиной своего короля.
Астры падают справа и слева,
и, холодные хмуря черты,
напряженно глядит королева
на багровые эти цветы.

«К морю стремился…»

К морю стремился, морем дышал на юге.
Но когда мое сердце слушать начнут врачи —
они услышат отчетливо посвист вьюги
и голос филина, ухающего в ночи.
Бьет кабарга копытцами дробно-дробно.
Бьется над логом сохатого трубный зов.
Это Сибирь в груди моей дышит ровно
всей протяженностью древних своих лесов.
Это во мне снега по весне не тают
и ноздреватый наст у краев примят.
Птицы Сибири в груди у меня летают.
Реки Сибири в крови у меня гремят.
Это во мне медведи заводят игры,
грузно кряжи качаются на волне.
Ветер низовый. Кедры роняют иглы.
Хвойные иглы – это во мне, во мне.
Это во мне поднялся и не стихает
ветер низовый, рвущийся напролом.
Смолка по старой лиственнице стекает.
Бьет копалуха раненая крылом.
Я ухожу из вьюги, из белой вьюги.
Лодка моя качается на волне.
Еду куда-то. Морем дышу на юге.
Белые вьюги глухо гудят во мне.

«Где-то в городе белом…»

Где-то в городе белом, над белой рекой,
где белеет над крышами белыми дым
и от белых деревьев бело —
в этот час по ступеням, как горы, крутым,
как его пролетевшие годы, крутым,
поднимается он тяжело.
Он в передней привычно снимает пальто,
и никто не встречает его, и никто
с ним не делит его вечеров.
Здесь когда-то его обнимала жена,
а теперь обнимает его тишина
этих белых, как снег, вечеров.
А на двери – железная ручка звонка
и железные буквы – над ручкой звонка
полукругом – «Прошу повернуть!».
А друзьям недосуг – не звонят, не стучат,
и весь вечер железные буквы кричат:
повернуть! повернуть! повернуть!
Надо срочно по улицам белым бежать,
поскорее заставить звенеть, дребезжать
позабытый друзьями звонок.
Второпях пробегаем знакомый звонок,
а потом покупаем в складчину венок,
а всего-то был нужен звонок.

«Как я спал на войне…»

Как я спал на войне, в трескотне и в полночной возне,
на войне, посреди ее грозных и шумных владений!
Чуть приваливался к сосне – и проваливался. Во сне
никаких не видал сновидений.
Впрочем, нет, я видал. Я, конечно, забыл – я видал.
Я бросался в траву между пушками и тягачами,
засыпал, и во сне я летал над землею, витал
над усталой землей фронтовыми ночами.
Это было легко – взмах рукой, и другой,
и уже я лечу (взмах рукой!) над лугами некошеными,
над болотной кугой (взмах рукой!), над речною дугой
тихо-тихо скриплю сапогами солдатскими кожаными.
Это было легко. Вышина мне была не страшна.
Взмах рукой, и другой – и уже в вышине этой таешь.
А наутро мой сон растолковывал мне старшина.
– Молодой, – говорил, – ты растешь, – говорил, – оттого и летаешь…
Сны сменяются снами, изменяются с нами.
В мягком кресле с откинутой спинкой и белым чехлом
я дремлю в самолете, смущаемый взрослыми снами
об устойчивой, прочной земле с ежевикой, дождем и щеглом.
С каждым годом сильнее влечет все устойчиво – прочное.
Так зачем у костра-дымокура, у лесного огня,
не забытое мною, но как бы забытое, прошлое
голосами другими опять окликает меня?
Загорелые парни в ковбойках и в кепках, упрямо заломленных,
да с глазами, в которых лесные костры горят,
спят на мягкой траве и на жестких матрацах соломенных,
как убитые спят и во сне над землею парят.
Как летают они! Залетают за облако, тают.
Это очень легко – вышина им ничуть не страшна.
Ты был прав, старшина: молодые растут, оттого и летают.
Лишь теперь мне понятна вся горечь тех слов, старшина!
Что ж я в споры вступаю? Я парням табаку отсыпаю.
Торопливо ломаю сушняк, за водою на речку бегу.
Я в траве молодой (взмах рукой, и другой!)
засыпаю, но уже от земли оторваться никак не могу.

Вдовы