Наль Подольский - Повелитель теней: Повести, рассказы

• Название: Повелитель теней: Повести, рассказы
• Автор: Наль Подольский
• Издательство: ТЕРРА — Книжный клуб
• Жанр: Городское фэнтези
• Год: 1998
• ISBN: 5-300-01987-9

Повесть «Кошачья история» была в свое время удостоена в Париже литературной премии имени В. Даля. Речь в ней идет о духовной беспомощности человека, прополосканного в щелочных растворах материализма. Осознав существование иных миров помимо осязаемого физического, он теряет внутренние опоры, попадает в поле действия темных сил и создает в своей душе образ дьявола.

Остальные повести и рассказы сборника можно рассматривать как своеобразную демонологию Петербурга, в которой описаны различные игрища именитых и нечиновных бесов, искони облюбовавших невские берега.

---

Клювоносый ее отодвигает назад:

— Осади, не лезь вперед старших! — Он кий прислоняет к стене. — На сегодня довольно, родичи. Я вас поздравляю: мы на грани великих событий.

Застывают, стекленеют фигуры, тускнеют на карте краски, и она похожа теперь на макет из школьного кабинета.

Снова ужин, слепящий свет, и жующие в молчании челюсти, и на белизне скатерти бокалы с багровым вином.

— За успех… за успех Игры!

Я боюсь их, боюсь этого тоста, комариный голос зудит: опасно, опасно!

— Что такое: успех Игры?

Меня будто только сейчас заметили.

— Ах, король! Ах, счастливчик! Успех Игры… Это просто, так просто… Это когда в центре Мира, в белых горах, сойдутся король и четверо серых химер!

Вот так штука — четыре химеры и я…

Вижу звезды на фиолетовом небе, и луну, и желтое солнце. Снег, сухой и сыпучий, искрится лиловым, и внизу, под ногами, горы до горизонта. Здесь ни птица, ни зверь не живет, здесь смерзается даже ветер, становясь тяжелым и твердым, и каждый его порыв — как удар ледяной кувалды. Мне что, я король, я матрешка. Я деревянный и круглый, выточен на токарном станке, выкрашен масляной краской, и корона к моей голове прибита гвоздями. Вижу — лезут химеры вверх, карабкаются по склону, скользят когтями по льду и метут снег ушами. Здесь нечем дышать, здесь так пусто, что трескаются и камни, но химеры неутомимы, месят снег тонкими лапками, падают и поднимаются снова. Приближаются неотвратимо, доберутся они до меня, то-то будет им торжество, а мне ужас. Страх вползает в деревянное сердце, наполняет его — вот-вот треснет. Что случится, не знаю. Жуткое. Что — не знаю. Оттого так и страшно. А спрятаться некуда. Был бы костер — в него. Ведь легко сгореть деревянному, вспыхнуть, треснуть, рассыпаться искрами — и химеры останутся с носом. Как же быть, они совсем близко. Помогите, спасите! Вижу серые уши, красные пасти и собачьи круглые глазки. Ну сейчас я вас обману! Аккуратно ложусь на бок и качусь вниз по склону — я круглый, я сделан на токарном станке! Качусь все быстрее, и страх отпускает. Обманул, обманул, укатился! Долго буду катиться, прилечу вниз со свистом и гулом, прокачусь по селениям с треском, все разрушу, все разломаю и сам разлечусь в щепки.

Что-то мягкое меня останавливает. Рыхлый снег, не качусь дальше. Кто-то тянет меня, кто-то дергает. Осыпается снег с лица, с нарисованных плоских глаз — и от страха ссыхается деревянное сердце. Две химеры меня катят, как бочку, катят вверх по крутому склону, спотыкаются, тужатся, напрягают когтистые лапы. Я им нужен там, наверху. Что они со мной будут делать? Вязкий страх залепляет глаза. Я пытаюсь кричать — не могу: ведь мой рот нарисован. Деревянная ярость раздирает меня — задушу химер, разорву, но куда там: и руки, и пальцы мои нарисованы краской. И от ужаса мутнеют глаза, выступают из них деревянные слезы-опилки, и скриплю по сыпучему снегу крашеным боком.

Отрываю с усилием нарисованную руку от тела, протираю глаза от опилок. Серый зимний рассвет. Надо мной почему-то нет звезд, вместо них потолок, тусклый отблеск стекла абажура. Я в постели, раздет, под одеялом. Жар стыда и обиды заливает лицо — отвели, как ребенка, в кроватку, уложили, раздели, как маленького. Ну какой из меня мужчина, если мной играют, как в куклы. От стыда я хочу провалиться сквозь пол или вовсе исчезнуть, стать ниткой в подушке, пылинкой на лампе, пятном на обоях.

Она рядом. Одета, лежит на одеяле. В серых сумерках чуть видно лицо. Осторожно беру ее за руку — открывает глаза. В них отсвет покоя и далекого мира, не доступного мне. Смотрит мимо меня, ей, наверное, снились полдень, лес, ручей и стрекозы. Меня же не замечает — миг, другой, целую вечность, и это обидно. Ну пожалуйста, взгляни на меня!

Миг за мигом, целую вечность, смотрит мимо, но в глазах засветилось лукавство.

— Почему ты меня не ласкаешь? Я больше не нравлюсь тебе?

Я целую ее, еще и еще, она, подставляя лицо, закрывает глаза, как котенок на солнце. Нравишься, конечно же нравишься, только это не то слово, и нет вообще таких слов, чтобы это назвать! Я пугаюсь собственной жадности, вернее — боюсь испугать ее, но сдержаться не в силах, и ласки становятся все ненасытнее, в них хочется задохнуться, раствориться, совсем пропасть.

— Подожди, — говорит она неожиданно рассудительно, — я замерзла, мне нужно сначала согреться. — Она садится в постели и преспокойно принимается раздеваться.

Это действует на меня, как ушат холодной воды, хотя я только что ненавидел ее одежду и пытался сам что-то расстегивать. Но сейчас неприятно, что она это делает так деловито. Неужели все это правда, что я читал в книжках о распутных девицах? К счастью, я замечаю, что она раздевается не так уж спокойно, ее руки слегка дрожат, и как же я ей благодарен за это!

Она юркает под одеяло, и действительно очень замерзла: ее бьет мелкая дрожь. Я пытаюсь ее согреть, отдать ей свое тепло, прижимаю ее к себе, не боясь уже сделать больно, мы переплетаемся руками и ногами, всем, что у нас есть, и нам скоро становится жарко, мы один в другом растворяемся, теряем свой прежний облик и превращаемся в огненный шар. И нет уж ни слов, ни мыслей, а только ощущение счастья, что теперь вместо двух — мы одно и останемся навсегда одним пылающим шаром.

Оттого мы удивлены и напуганы, когда в конце концов распадаемся снова на двух людей. Она не хочет с этим мириться, гладит мне щеку ладонью и тычется носом в висок, но мы оба уже знаем: я это я, а она — она.

Что-то странное сквозит в ее взгляде. Колет страх, вернее, воспоминание о страхе. Снова вижу, как четыре химеры катят в гору по снегу меня — разрисованную матрешку с плоским монгольским лицом. Уже близко вершина, и там будет мне ужас, а им торжество.

— Почему ты смотришь на меня с жалостью? И вчера, и сейчас?

Отводит глаза:

— Не знаю. Это с детства у меня спрашивали, я почти на всех так смотрю, то есть с жалостью. А сейчас я к тому же боюсь за тебя.

— Я тоже боюсь, за тебя, за себя, хотя толком не знаю чего. Не считай меня сумасшедшим, я всерьез боюсь этой вашей Игры, мне кажется, что вот-вот случится что-то скверное, страшное.

— Я и сама так думаю, — кивает она головой.

— Тебе это только кажется или ты что-то знаешь?

— Почти ничего. И толком никто ничего не знает, ведь тот самый Успех, за который они пьют каждый вечер, ни разу еще не случился. А теперь у них появилась надежда — ты пришелся по вкусу Игре, именно это меня и пугает.

— Что же может со мной случиться?

— Если бы кто-нибудь знал… Они говорят, Игра — очень древняя, и о ней у дядюшки есть старинные книги. А вчера за столом, когда ты заснул, они перестали стесняться и бабушка спросила у дяди, когда будет Успех Игры, обязательно ли король, то есть ты, должен погибнуть. Ты ей, видишь ли, симпатичен, и она жалеет тебя. Остальные стали кричать, что Игра есть Игра, а потом замолчали, ожидая, что скажет дядюшка. Он же только пожал плечами — так написано, мол, в старых книгах, а старые книги не лгут… Вот и все, что я знаю.

— Я для этого им и понадобился?

— Да, для этого.

— Значит, ты меня заманила в ловушку? — Я хотел, чтобы вышла шутка, но получился упрек.

— Я могу тебе дать полный отчет обо всех моих действиях. — Она решительно отодвигается и садится, обхватив ноги руками. От вида ее коленей у меня кружится голова.

— Нет уж, пожалуйста выслушай, — она отстраняет мою руку ладонью, — я вообще об Игре мало знаю, но знаю точно, что Игру не терплю, а они от нее сходят с ума… так вот, недавно фигурки на карте вдруг перестали двигаться, и они долго ругались, обвиняя друг друга в отсутствии темперамента. Тогда дядюшка напялил очки и стал в важную позу: «В старых книгах написано: чтобы спасти корабль, погибнуть должен невинный»… он любит многозначительно выражаться. И они сказали тогда, чтобы я привела с улицы человека, любого, какой мне понравится. Я думала, это шутка — они часто дурачатся, и иногда очень странно… а они говорят: иди. Я тогда разозлилась и решила привести им какого-нибудь пьяного хама — и даже одного присмотрела, но заговорить не решилась. Стала злиться еще сильнее, и тут ты подвернулся в трамвае… так смешно смотрел на меня… извини, ты мне понравился… подожди, — она снова отводит от себя мою руку, — теперь ты не считай меня сумасшедшей, но я знаю: как Игра оживляется, так на свете происходят несчастья… да послушай и сам. — Она тянется к столику, нажимает на транзисторе клавишу. Свист и треск, и сквозь них голоса: «Продолжаются военные действия… число убитых и раненых… наводнение, ураган… число жертв неизвестно…»

— Неужели ты думаешь — так, впрямую? Ты это что, серьезно? Сейчас ведь время такое, играй хоть в лото, хоть в шашки. — Мне становится вдруг смешно.

— Ну ты и хорош! — Ее голос сердитый и ласковый. — Если речь о тебе, ты боишься предчувствий, а когда о других — чепуха? — Она выключает транзистор. — Нет уж, давай придумывать, что со всем этим делать!