Никита Немыгин - Под юбками Марианны

• Название: Под юбками Марианны
• Автор: Никита Немыгин
• Издательство: Амфора
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-367-02441-8

Это роман о настроении, с которым люди приезжают во Францию и с которым покидают ее. Марианна — символ Французской республики. Она играет роль доброй мачехи, и спрятаться под пышные юбки страстной девы спешат многие. Одни — в радостной тщеславной надежде, другие — от безысходности. Это рассказ человека, уехавшего на некоторое время из России, а потом вернувшегося с новым странным опытом пережитого.

Роман о любви и нелюбви в городе, где любовь разлита в воздухе, а нелюбовь — аномалия.

---

Я тогда переехал из Университетского городка, — но недалеко: к исходу третьего года пребывания во Франции я оказался в крошечной комнатушке около Итальянской площади, в китайском квартале. Я терпеть не мог этот, наверное, самый безликий из всех парижских районов, но комната по сходной цене досталась от знакомого, который укатил путешествовать по Европе, поэтому я не жаловался.

Мы вышли на остановке на тихой улочке. Автобус, звучно лязгнув дверьми, издал шипение и уехал прочь. Улица была бестолково-узенькой и притом короткой, как выстрел: по обеим сторонам почти сразу заканчивалась поперечными. Она была похожа на проем между двумя океанскими лайнерами, поставленными кормой друг к другу: вдоль нее тянулись два неожиданно высоченных белоснежных дома с длинными палубами балконов и иллюминаторами на лестничных маршах. На балконах росла какая-то зелень и сушилось белье. Вид был неважным: краска на стенах потрескалась и уж почти начинала облезать, белье было застиранным и пересохшим. Как это часто бывало со мной здесь, я инстинктивно заскучал. Поднял голову: в вышине еще голубело небо. Ну и на том спасибо.

Как мы шли под арку, поднимались на этаж, при звуке открывающейся двери и движущегося лифта меня не покидало чувство тоски. Все было чистенько и опрятно, но при этом как-то безразлично. Я с тоской припомнил даже мою уныло-коричневую келью в Университетском городке — там по крайней мере можно было всегда перед выходом из комнаты ткнуть пальцем в карту мира и, захлопнув за собой дверь, пойти в гости к выходцу из выпавшей страны. Я так всегда и поступал. А здесь, видимо, люди уже устали от плавания на этом корабле, и у них началась морская болезнь.

Когда мы входили в парадное, грубо толкнув меня по ногам, из темноты вылезла кошка. Потом она обернулась и, высокомерно дернув хвостом, прошествовала вдоль стены. И как тут можно жить? Так много предметов, которые имеют названия, а все вместе — пустота.

Наконец, мы прошли в квартиру. Я немедленно засуетился с выпивкой и посудой. Мой товарищ, сняв пальто, прошел за мною следом.

— У меня отец умер, — заявил он сразу, как будто в изнеможении разваливаясь на диване.

— Ужас какой, — я остановился на полпути со стаканами в руке, — как?

— Идиотская ситуация. Напился, и машина сбила.

Я поставил стаканы на стол и остановился перед ним, стараясь заглянуть в глаза.

— Да ты собирай, собирай, сейчас выпьем, — поспешно ответил он, — со мной уж все в порядке.

Я ушел на кухню нарезать колбасу.

— И что ты теперь будешь делать? Матери помочь нужно? — спросил я оттуда.

— Да я ездил, только сегодня приехал, из аэропорта вот как раз сейчас. И одному тошно, и к Ольке не поедешь. Она и не знает, дуется на меня из-за какой-то ерунды опять.

— А мама как сейчас?

— Известно, переживает. Поехала к родственникам на Кавказ. У нее там два брата с семьями.

— Тебе ведь как-то нужно будет ее поддерживать, по первости тем более?

Эдвард не ответил. Я старался не думать, что значит это молчание: нарезанные продукты свалил в миску и поставил в комнату. Потом, избегая смотреть на Эдварда, вышел обратно и принес из морозильника водку.

Я сел за стол, напротив, и молчал. Я теперь рассмотрел его, Эдварда, так, как мне всегда хотелось. Мы оба не двигались, и я заметил, что брови его начинают срастаться, что одна чуть выше другой. Я заметил крупный шрам на виске и еще один на подбородке, легкую небритость, сильное спокойствие его рук и цепкость чутких, настороженных пальцев. Почему-то раньше я никогда не видел его. Мы разговаривали, глядя друг другу в глаза, чокались, глядя на стаканы, и брали закуску, стараясь не уронить бутылку. Когда мы ходили на концерты, мы смотрели на исполнителей, на окружающую публику, но не друг на друга. Он смотрел на Ольгу, я — на своих пассий.

Теперь же я разглядывал, как он сидел, положив ладони на колени, словно по-русски, на дорожку, и глядел перед собой. Через полминуты безмолвия Эдвард встряхнулся.

— Ну что, начнем, — потянулся он к бутылке.

— За родителей, — провозгласил я с неуместной торжественностью, но тут же осекся, и закончил уже тише, — они нам все возможности дали, не наша это заслуга.

Эдвард кивнул в знак согласия.

Мы выпили по первой.

Некоторое время мы провели в молчании. Мне хотелось подстроиться под его настроение, раз другу нужна была помощь. Я заваливался к нему столько раз, когда мне было некуда идти, часто не один, часто в полумертвом состоянии, и проводил всю ночь в туалете. Эдвард ко всему относился с завидным стоицизмом. Не хотелось признавать, но сейчас была моя очередь.

Эдвард встал, открыл окно и закурил. Сигарета пахла весной.

— Ты хоронил кого-нибудь? — послышалось от окна.

— Да, отца, но это было давно, я маленький был, и к тому же он успел за пару лет до смерти бросить мать. Это не считается.

— А я впервые, — сказала спина Эдварда, — и вот теперь не знаю, как мне возвращаться к обычной жизни, как будто ничего не произошло…

— Тебе ли понимать незначительность жизни? Ты видишь, как люди отдают жизнь и свободу за политиков, у которых ложь через слово. Разве отцова жизнь не была такой же?

— То-то и обидно. Сам я считаю, что такой проницательный, а отца упустил. Эх, упустил отца…

Конечно, Эдвард испытывал совершенно нормальные чувства сейчас: он хотел исправить что-то, как будто не знал раньше, что его отец когда-нибудь умрет. Сейчас ему хотелось бы больше общаться с ним, не стесняться позвать к телефону. Сейчас ему хотелось бы честно поговорить о своей профессии и об убеждениях отца. Я вдруг понял, как ослеплены бываем мы, когда не думаем о смерти любимых. Мы не осознаем того, что время всегда на исходе. Тем более бессмысленны сожаления — исправить можно лишь неожиданную ситуацию, о которой узнаешь заранее, — тогда она перестает быть неожиданной. А о смерти знаешь с тех пор, как рожден.

Разумеется, ничего из этого я не произнес вслух. Эдвард докурил и вернулся на место.

— Почему упустил? — спросил я вместо этого.

— Уехал, не общался, как будто предал. А он отчаялся.

— И пить начал?

— Оказывается, мать скрывала, — думала, сможет справиться сама, боялась, что я вернусь, потому что буду чувствовать ответственность.

— А что ей бояться, паспорт-то у тебя уж давно, работу бы нашел.

— А, — махнул рукой Эдвард, — и не спрашивай. Она же свихнулась на Франции! Мне иногда кажется, что я ее законный представитель здесь. А я бы был и не против переехать обратно, поднадоела мне эта страна. Если б я знал!

— А сейчас переедешь? Ради матери?

— Я не обдумал еще. Можно и ее сюда — язык-то она знает, получаю я порядочно. А нет — так и нелегально вывезти. Будет здесь русский преподавать да в церковь ходить.

— Поедет ли?

— Черт ее знает. Мечтать — мечтала всю жизнь на старости лет на Риволи сидеть да кофеек попивать, а как представится возможность — так, глядишь, и испугается чего-нибудь, знаю я ее. Мечтательница.

Я помнил его мать. Низенькая тщедушная женщина с белым платочком на голове. Когда пару лет назад Эдвард срочно уехал в командировку, я провел с ней несколько дней. Она ходила быстро, энергично стуча палочкой по тротуару, словно пытаясь выбить его, как ковер. Уже почти старушка, ахала и восхищалась каждым открыточным видом Парижа — ее было легко обрадовать. Норовила сунуть мне деньги, но явно была довольна тем, что я не брал. Женщине льстило такое внимание, ведь она привыкла приезжать к Эдварду и в одиночку бродить по Парижу, пока он работает. Она действительно была мечтательницей: моментально доверилась мне, рассказывала мне десятки историй об Эдварде, о том, как думает выйти на пенсию и уговорить мужа переехать во Францию (тот ни разу не был за границей), как женит Эдварда на скромной и порядочной девушке (сын оберегал ее от Ольги). Фантазии ее уходили в совершеннейшие эмпиреи. При этом с головой у нее было все в порядке: никаких старческих повторений и неврозов. Она много знала, много читала, была в курсе общественной жизни — с ней было интересно. У меня даже иногда возникало чувство, что ей хотелось перещеголять сына в знаниях.

В скорбном молчании мы закончили первую бутылку. Мне казалось, что Эдварда занимает сейчас больше всего вовсе не судьба матери. И я был прав.

— Даня, — начал мой друг, — тебе когда-нибудь казалось, что я нечестен в работе?

— Конечно. Я так и считаю. Ты, засранец, пишешь какую-то ересь, мотаешься по миру, а тебе еще за это платят. Я тоже так хочу.

— Не в том смысле. Я просто думаю, что мое представление о должном может быть прямо противоположно тому, что должно быть. Ты понимаешь?

— Нет. Ты скажи прямо, у тебя конкретная проблема?

— Я про Афганистан и отца. И мое отношение к войне.

— По-моему, по Афганистану двух мнений быть не может.