Станислав Гагарин - По дуге большого круга

• Название: По дуге большого круга
• Автор: Станислав Гагарин
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Детектив
• Год: 1989
• ISBN: 5-265-00531-5

Роман Станислава Гагарина «По дуге большого круга» написан в остросюжетном ключе, насыщен морскими приключениями.

В центре романа судьба капитана рыболовного траулера Игоря Волкова, который в экстремальных ситуациях проявляет недюжинный характер, с честью выходит из тяжелых испытаний, выпавших на долю его самого и экипажа корабля.

---

Потом мы узнали, что где-то в Тихом океане, у берегов Америки, началось землетрясение, произошло смещение земной коры, и родилась тектоническая волна цунами. Волна со страшной скоростью помчалась по океану, пока не ткнулась в злополучный остров.

Вслед за первым валом с океана пришли еще два. Обе наши машины работали полным ходом, и мы держались носом против гигантской, более чем тридцатиметровой темно-зеленой стены с белой каемкой пены наверху. Нас волокло на берег, но якоря всерьез «забрали» грунт, и мы устояли. Я видел, как волна развернула рыбацкий сейнер неподалеку от нас. Вторая волна, идущая с океана, подхватила его, закрутила, и сейнер исчез в водовороте…

Фантастический вал, поднимавшийся все выше по мере того, как мельчало дно моря, выкатился на берег и накрыл беззащитный городок на острове. Затем волна отступила в океан и унесла с собой все хозяйственные постройки, жилища и их обитателей. А наше судно устояло… Вокруг «Рыбной индустрии» плавали деревянные обломки, жалкие остатки домашнего скарба и человеческие трупы. Мертвых животных не было видно… Потом мы вспомнили, что звери в отличие от людей предчувствуют цунами и уходят повыше, в горы.

Многие годы спустя я часто ломал голову над тем, что произошло перед катастрофой, задумывался над поведением нашего капитана, всю жизнь проплававшего в океане, и надеялся сам приобрести способность чувствовать приближение неожиданного. Счастья, беды, катастрофы и радости… И когда наконец занял место капитана на мостике корабля, то решил, что такое качество уже приобрел, удача всегда сопутствовала мне, и я был уверен, что приближение опасности сумею распознать.

Незадолго до катастрофы на меня свалились несчастья, правда, все они случились на берегу, и мне не приходило в голову, что, может быть, все это — предостережение большой беды в море.

Как бы то ни было, я не сумел предугадать несущуюся ко мне навстречу опасность вовремя. Сверхъестественных способностей, как у нашего мастера на «Рыбной индустрии», у меня не проявилось, и, выслушав приговор областного суда, я отправился отбывать отмеренное мне наказание.

…Исправительно-трудовая колония наша была на общем режиме и разделялась на отряды по сотне примерно заключенных в каждом.

Во главе отряда стоял офицер-начальник, у нас им был Игнатий Кузьмич Загладин, майор.

Человек он был пожилой, не вредный, в отряде его, на свой, конечно, лад, даже любили… Во всяком случае, порою забывали, что, по существу, Кузьмич над нами надзиратель.

На вид Загладин был щуплый, но силой бог его не обидел. Железный мужик, сам видал его в деле. А брал Загладин больше словом.

Любил майор приговаривать:

— Вольному — воля, заключенному — пай…

Пайка была не ахти, но жить можно. Только б волю к ней, к пайке, добавить.

А гражданин майор добавлял:

— Получив — не берегут, потерявши — плачут… Эх, ребята, бить вас некому. Человек, он рождается для воли, и большое это паскудство — запирать себя за решетку…

Странное дело, но я только сейчас стал соображать, какой трудной была доля Загладина и его товарищей по службе. Призванные перевоспитывать нашу донельзя разношерстную братию, пробуждать в нас иные чувства, нежели те, что привели каждого из зэков в новую систему необычных координат, они ведь, наставники наши, подвергались и обратному воздействию уголовной среды. С утра до вечера общались воспитатели с нравственно ущербным контингентом, а в нем находились, чего там скрывать, и сильные личности, цельные характеры, для которых не придумала судьба, к сожалению, иной альтернативы.

Есть в колониях такие «ловцы душ», что не каждый может им противостоять… А сколько той психической энергии, что выводится со знаком «минус», скопилось на небольшом пространстве, именуют которое «зоной»? Разве не цепляет эта энергия души тех, кто придет к нам изначально с добрым словом, не поражает здоровое их нутро, исподволь ведя разрушительную работу нравственной сути штатных наставников заключенных?

Сейчас мне кажется: Загладин знал об этой опасности, понимал, как все это не просто, сознательно вызывал на себя темную силу — ведь только с открытым забралом можно с нею сражаться. Но таких, как Кузьмич, наверно, совсем немного, он был человеком штучной работы… А сколько сегодня его сослуживцев каждое утро проходят ворота колоний, не зная о том, какая опасность их ждет в затаившейся «зоне»…

Кузьмич вдруг вспомнился мне сейчас, когда я медленно шел по улицам Калининграда, разглядывал лица встречных людей, поднимал голову к крышам домов и синему небу, стоял у витрин магазинов, киношных реклам и под широким каштаном пил с удовольствием квас.

Квас охладили так, что ломило зубы, и я пил небольшими глотками, как тогда воду из родника, на том острове.

«Сан-Сальвадор», — усмехнулся я и снова окунулся в кружку.

— Дядя, — услышал вдруг детский голос и повернулся.

Меня окликнула девочка, небольшая такая фея, с разбитой коленкой и розовым бантом на голове.

Я отвел кружку в сторону и опустился перед девочкой, молча разглядывая ее.

— Дядя, — строго спросила она, — у тебя волосы белые почему?

— Долго гулял под солнцем, — ответил я и тронул ладонью ручонку, — гулял под солнцем, добрая волшебница, и волосы выгорели совсем…

Маленькая фея молчала, решая про себя, достоин ли я ее сожаления.

— Тебе плохо, да? — сказала она наконец.

— Не знаю… Белые волосы — это ведь совсем не смертельно. Впрочем, может быть, ты сумеешь вернуть им настоящий цвет?

— Мама купила мне краски, — задумчиво произнесла фея, и тут, легкая на помине, пришла ее мама.

Я поднялся, провел рукой по феиным волосам и сказал маме, что у нее замечательная дочь.

Мама улыбнулась, ухватила за руку свое сокровище покрепче и глянула с любопытством на мою голову.

А я поклонился обеим и двинулся прочь от бочки с квасом и вереницы жаждущих, опять мимо витрин, пестрых платьев на тротуаре и улыбчивых их хозяек, уходил все дальше, туда, где начиналась наша улица, и корявый комок шевелился слева в груди, я думал о маленькой фее и белых своих волосах, мне стало немного грустно, рядом проходили люди, светлые, темные, русые, и наверное, есть у них то, что заботит их больше, чем белая моя голова.

Еще квартал, и начиналась улица. О ней немало думал ночами и днем, думал в океане, на капитанском мостике, в бараке исправительно-трудовой колонии, стоило лишь закрыть глаза — вставали вековые медовые липы и в зарослях сирени аккуратные домики в два этажа.

Мы любили тогда бродить широкими тротуарами, улица была долгая, на километры, невестились за изгородями вишни, роились мохнатые пчелы, позднее хвалились плодами яблони, и тяжесть их была им в довольство, и мы шли вдвоем мимо буйных садов, старались не думать о комнате в частной квартире, нам хватало ее на двоих — ведь эти сады расцветали для нас, и вишни, и яблони, и пчелы, и сладкий запах лип, и длинная улица нам не в тягость, мы мерили ее не раз и не два и никогда не уставали, ведь улица была нашей, и мы попросту были счастливы.

Перекресток. Пересечь дорогу — и наша улица. Вот замер поток машин, и стайка прохожих прошмыгнула вперед, увлекая меня к противоположному тротуару. Я обогнул уродливое здание быткомбината, свернул за угол и зашагал по нашей улице. Один…

Те же липы (что им человеческие мерки!), те же дома из красного, белого, желтого кирпича, на асфальте проезжей части дороги — свежие латки, но по ним не прикинешь, как долго отсутствовал человек.

Солнце отметило уже полдень и сейчас уходило вниз, стремясь закончить опостылевшую вахту. Тени растянулись, под липами потемнело, а жарко здесь не бывало никогда. Я не спешил, пристально всматривался во все, что меня окружало, мне некуда было спешить, меня нигде не ждали, и я жадно любил эту улицу, столько раз увиденную во сне и наяву.

И тут меня словно толкнуло. Раньше здесь был пустырь. Дом в войну разбомбили, а кучи мусора поросли бурьяном, летом их заслоняли сирень и заросли дрока вдоль решетчатого ржавого забора.

Пустырь исчез, вернее, его заполнили — пустота не исчезает, ее заполняют чем-либо. Иногда и заполненная, она продолжает оставаться пустотой… «Хватит философствовать», — сказал я себе и остановился.

На пустыре возвели дом, самый обычный, пятиэтажный, где в квартирах только два с половиной метра до потолка. Сирени и дрока вокруг я не увидел. Зеленели столбы, на растянутых веревках полоскалось по ветру белье. В куче песка возились детишки, забора у дома не было, и на низкой скамейке сидел замшелый, в соломенной шляпе старик с «Пионерской правдой» в руках.

«Все-таки изменилась», — подумал я об улице и вспомнил, как мечтали мы с Галкой поселиться здесь…

…Мне казалось, что наша встреча произойдет иначе. Как именно — не представлял, в дом к ним, разумеется, не пойду, так, случайно если, но как — не знал, и сейчас, когда увидел их, идущих навстречу, то подумал, что здесь вот, на нашей улице, мне не хотелось бы их повстречать.