Катрин Панколь - Белки в Центральном парке по понедельникам грустят

• Название: Белки в Центральном парке по понедельникам грустят
• Автор: Катрин Панколь
• Издательство: АСТ
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-17-086282-5

На Жозефину наседает издатель, требуя от нее новую книгу. Но ей не до творчества: младшая дочь только что завела первый взрослый роман, старшая превращается в копию своей интриганки-бабушки; расположения Жозефины добивается красавец Филипп (но не так-то просто принять ухаживания мужа своей умершей сестры!), а лучшая подруга пребывает в депрессии и постоянно требует внимания и утешения.

Однажды утром Жозефина находит на помойке чей-то дневник. Она и подумать не могла, что именно в нем найдет утраченное вдохновение и вкус к жизни…

---

— Я пойду. — Жозиана поднялась, разглаживая юбку. — Слепому ясно, тебе не до меня.

— Ну что ты, — запротестовала Жозефина, — посиди еще! Сейчас Зоэ вернется из школы…

— Везет тебе. У тебя их две…

— Две? — «О чем она?» — недоумевала про себя Жозефина.

— Дочки. Гортензия уехала, но Зоэ с тобой. Ты не одна. А я…

Жозиана снова села, на минуту задумалась и вдруг посветлела лицом:

— Может, завести еще одного ребенка?

— Еще одного?!

— Ну да. Только не вундеркинда, а нормального, чтобы рос как положено, чтобы я за ним поспевала… Надо с Марселем поговорить. Не факт, что захочет, все-таки годы… Да и Младшенький неизвестно как воспримет…

Жозиана погрузилась в раздумья. Ей уже виделся пухлый младенец у груди, с капелькой молока в уголке рта: он жадно сосал и причмокивал. Она прикрыла глаза.

— Точно… Еще один ребенок… Мой, только мой!

— Ты правда считаешь…

Но Жозиана ее не слушала. Она вскочила, стиснула Жозефину в объятиях, схватила полотенце и форму из-под пирога и отбыла, рассыпаясь в благодарностях и извинениях, что на минутку расклеилась. В следующий раз, обещала она, будет шоколадный торт.

«Слава тебе господи!» — вздохнула Жозефина, закрывая дверь. Наконец-то она одна!

Зазвонил телефон: Джузеппе. Беспокоится. «Куда ты пропала, Жозефина, мы с тобой совсем не видимся! Что они, съели тебя в университете и обглодали кости?» Она смеялась, почесывала в затылке. «Я, — говорил Джузеппе, — в Париже, — у него получалось «Париджи», на итальянский манер, — поужинаем сегодня?» — «Не могу, — отказывалась она, — мне надо дописывать предисловие, через неделю сдавать». — «Да к черту твое предисловие, — горячился он, — я раскопал дивный итальянский ресторанчик на Сен-Жермен, идем, я угощаю, соглашайся! Я так давно тебя не видел!» — «Нет», — отвечала она. Ответом было долгое молчание. В конце концов она встревожилась и прибавила:

— В другой раз, когда допишу, ладно?

— Да ведь я тогда уже уеду, amore mio!

«Ну и ладно! — подумала Жозефина. — Не могу я объяснить ему все как есть. Я этой книгой все равно что беременна: она растет во мне, вытесняет все остальное. Джузеппе засыплет меня вопросами, на которые я не хочу и не могу отвечать…» И потому она сконфуженно бормотала, мол, извини, — словно ее уличили в каком-то проступке. Он спрашивал, как дела у девчонок, и она с облегчением вздыхала: можно переменить разговор. У девчонок все хорошо.

Тут она вспоминала, что вообще-то уже давно не знает, как дела у Гортензии: та отделывается отрывочными имейлами, в которых только и мелькает: цейтнот, времени нет ни на что, все нормально, позвоню, как выдастся минутка. Но минутки никак не выдавалось.

Может, Гортензия обиделась?..

— Ну что, мадам Кортес? — допытывалась Ифигения с порога своей комнатушки. — Когда вы пойдете собирать подписи под прошением? Вы ведь его уже составили, все честь по чести, теперь что — кнопочку нажать, распечатать и можно запускать.

— Надо подождать, когда будет следующее собрание домовладельцев. Управляющему так или иначе придется завести речь о том, чтобы вас заменить, тогда и станет понятно, есть на самом деле риск или нет.

— Что?! — воскликнула Ифигения с таким негодованием, что оба ее отпрыска поспешно шмыгнули за занавеску, опасаясь материнского гнева. — Вы мне не верите? — продолжала она, подбоченясь. — Думаете, я невесть что плету?!

— Да нет же, Ифигения, нет! Просто мне не хочется пускаться в эту…

Перед глазами стояла улыбка Кэри Гранта. Какие слова подобрать к этой лукавой, задорной улыбке? Она старалась нащупать одно-единственное, самое верное слово, оно вертелось на языке и никак не давалось. Насмешливая? Шутливая? Поддразнивающая? Глумливая? Нет, должно быть другое слово…

— В эту авантюру, так, мадам Кортес? Так и скажите! Поджилки трясутся?

— Нет-нет, Ифигения, подождите еще немножко, не торопите меня, и я вам обещаю…

— Все посулы у вас!

— Я вас не подведу.

— Вы хоть запомнили, что я давеча говорила?

— Запомнила. «Если не сейчас, то когда?» Я все поняла, Ифигения.

— По мне, так лучше сразу прийти на собрание с прошением.

Озорная! Вот оно! Озорная улыбка.

Жозефина присвистнула, подзывая Дю Геклена, помахала Кларе и Лео за занавеской и улыбнулась Ифигении… озорной улыбкой.

Она снова принималась за черную тетрадку. Но ее еще нужно было открыть.

Жозефина включала электрический чайник и наклоняла тетрадку над носиком, над струей пара, поддевая страницы лезвием ножа, чтобы расклеить, и подсовывала под каждую промокашку. Она высвобождала листы один за другим, медленно, терпеливо, чтобы не потерять ни единого слова, ни единой драгоценной фразы.

Как египтолог над каким-нибудь древним папирусом.

Останки погибшей любви.

«4 января 1963 г.

Он наконец рассказал мне, как стал Кэри Грантом.

Мы были у него в люксе. Он налил мне шампанского. День выдался тяжелый. Снимали одну сцену, и ему все не нравилось. Он говорил, что выходит вяло, в сценарии что-то не стыкуется, надо переделать. Стэнли Донен и Питер, сценарист, чуть не рвали на себе волосы, убеждали его, что сцена прекрасная, но он все твердил, что нет, ритм не тот. И щелкал пальцами, отбивая ритм.

— Люди ходят в кино, чтобы забыть обо всем. Чтобы не думать, что в раковине осталась немытая посуда. Нужно держать ритм! «Филадельфийская история», — говорил он, — вот пример оптимального ритма, и он строго выдерживается весь фильм.

Он был вне себя. Я боялся к нему подойти.

Я опять прогулял занятия, чтобы пойти на съемки. Я слушал, как он говорит, спорит с другими, и восхищался, до чего он уверенный, решительный. Я чуть не захлопал в ладоши. Остальные что-то бурчали себе под нос.

Остальные… Они судачат обо мне, сплетничают, что я в него влюблен. Но какое мне дело! Я считаю дни до его отъезда… Нет, не хочу об этом думать!

Я словно утопаю в клубах счастья. Из самого бестолкового мальчишки на свете я вдруг стал самым улыбчивым. У меня что-то такое сидит в груди, не в сердце, а вообще в груди, и как-то покалывает. Как тиски, сжимается и разжимается. Все время. Я думаю: ну нельзя же влюбиться в улыбку, в пару глаз, в ямочку на подбородке! Да к тому же в мужчину! В мужчину! Это невозможно! И все равно: по улице я не хожу, а летаю, мне кажется, что все грустное, унылое исчезает, все вокруг выглядят здоровее и веселее, даже голуби на тротуаре! Смотрю на прохожих и готов их расцеловать. Даже родителей. Даже Женевьеву! С ней я теперь гораздо добрее, и ее усики мне не так бросаются в глаза…

Да, так вот, наш вечер.

Мы были вдвоем у него в номере. На журнальном столике — бутылка шампанского в ведерке со льдом и два высоких бокала. Дома у нас тоже есть такие бокалы, но мама никогда их не достает, боится, что разобьем. Они стоят в буфете, и она их вынимает, только чтобы стереть пыль, а потом ставит на место.

Он пошел принять душ. Я его ждал. Мне было немного не по себе, я сидел на самом краешке дивана, не решался откинуться на спинку. У меня все не шла из головы его перебранка с режиссером и как он рассердился.

Когда он вернулся, я заметил, что он переоделся: серые брюки и белая сорочка. Очень элегантная, и он еще закатал рукава. Он приподнял бровь и спросил: все в порядке, my boy? Я кивнул довольно глупо. Чувствовалось, что он тоже вспоминает ту сцену на съемках, и мне захотелось ему сказать, что он прав. Но я не сказал, это было бы нахально. Можно подумать, я что-то смыслю в кино.

Он, должно быть, читал у меня в мыслях, потому что тут же сказал:

— Ты слыхал про такой фильм — «Странствия Салливана»?

— Нет.

— Посмотри при случае. Это фильм Престона Стерджеса. Великий режиссер. Воплощение всего, что я думаю о кино.

— А что…

— Вот слушай. Дано: великолепный режиссер, который знаменит комедиями, «легкими» фильмами. И в один прекрасный день он решает снимать картину о бедняках, об изгоях. А дело происходит в 1929 году, кругом полным-полно бродяг и бездомных, которых выгнала на улицу нищета. Режиссер идет к своему продюсеру и говорит: хочу переодеться попрошайкой, посмотреть, как живут эти люди, и снять про них фильм. Продюсер отвечает — не пойдет: «Кому это интересно? Бедняки и так знают, что такое нужда, им не надо смотреть такое кино! Это только богатые, все в шелках, воображают, что нужда — это романтично». Но режиссер не отступается, пускается колесить по стране, втирается к бродягам, его забирает полиция, он попадает на каторгу. И на каторге заключенным как-то показывают фильм — одну из его собственных знаменитых комедий. И тут режиссера буквально берет оторопь: каторжники хохочут, хлопают себя по ляжкам, в эту минуту они напрочь забыли, где они… И тогда он понимает, что имел в виду продюсер.