Рафаэль Сабатини - Венецианская маска

• Название: Венецианская маска
• Автор: Рафаэль Сабатини
• Издательство: Тайм-аут
• Жанр: Шпионский детектив
• Год: 1993
• ISBN: 5-85990-082-1

Троны европейских государств зашатались: дерзкий молодой генерал Бонапарт ведет республиканскую армию от победы к победе. В такой ситуации нейтралитет Венеции опасен и недопустим, и в Светлейшую республику направлен секретный английский посланник, французский эмигрант, скрывающий свое имя. Нежданная встреча дарит ему удачную личину для маскировки…

---

Она выслушала теорию своего отца, переданную ей графиней. Это не убедило ее. Единственное найденное ею объяснение подвергало ее унижению. Когда она разыскала его в то утро в его апартаментах, она действовала, исходя из опрометчивого предположения, что именно ради нее он приехал в Венецию. Однако, как теперь оказалось, он приехал исключительно ради своего политического поручения. Чтобы не ранить ее гордости, он воздержался от разрушения ее иллюзий. И это тоже может быть причиной его дальнейшего молчания по поводу его брака. Мимолетные фразы о нежности и надежде, которые он тогда произнес, она теперь объясняла лишь как означавшие его надежду на избавление ее от этого обручения, которое, он чувствовал, было отвратительно для нее. Это обручение не стало для нее менее отвратительным и после того, что теперь выяснилось. Эта стена, выросшая между ней и Марком, отгораживая ее, лишила ее той маленькой толики мужества, что еще оставалась.

И если величайшая душевная апатия, которая охватила ее, в конце концов подавила бы ее гордость, она бы теперь покорилась браку с Вендрамином.

В эти дни она стала замечать в себе склонность к набожности. Испытывая отвращение к миру и бессмысленной постоянной борьбе, которой люди наполнили его, она стремилась к покою монастыря, чувствуя в нем убежище, святилище, которое не посмеет отринуть ее. Вендрамин мог оспаривать ее у мужчин, но не посмел бы оспаривать ее у бога.

При таком размышлении к ней вернулось мужество и только Доменико удержал ее от немедленного заявления об этом намерении.

Он узнал от отца то немногое, что было известно о браке Марка-Антуана, то есть лишь то, что выяснилось во время расследования инквизиторов. По случайному совпадению, он узнал об этом вечером того же дня, когда познакомился с виконтессой де Сол.

В ходе своего расследования причин ссоры между Марком и Вендрамином он разыскал майора Санфермо, с которым и прежде был в дружеских отношениях, и Санфермо привел его на поиски Андровича в казино дель Леоне, где Доменико побывал впервые в своей аскетической жизни.

Он заполучил сведения о деле с долгом, на выплате которого Марк-Антуан настаивал, прежде чем скрестил шпаги с Вендрамином, и об источнике, из которого Вендрамин мог заполучить такую сумму. Майор Санфермо подсказал, что предположительно деньги были даны ему виконтессой де Сол. Андрович определенно отрицал это. Но Доменико вряд ли прислушался к этому отрицанию.

— О ком вы говорите? — переспросил он, словно человек, веривший, будто слух обманывает его.

— Виконтесса де Сол. Вон она.

Санфермо указал на маленькую даму, которая собрала вокруг себя модно наряженную, оживленную группу.

Смутившегося капитана подвели к ней и представили, и он, хотя сам и не подозревал этого, стал почти столь же значительным объектом интереса маленькой француженки, каким она сама была для него. Когда Доменико покидал ее после получасовой беседы, он был смущен еще больше, чем прежде, но впоследствии отец успешно разрешил его сомнения.

— Она поддерживает вымысел о его гибели на гильотине, — объяснил граф, — чтобы обеспечить сокрытие его личности.

— Это вас удовлетворяет? — промолвил Доменико.

— Это кажется очевидным по размышлении.

Все, что он еще добавил из созданной им благородной версии, было теперь передано капитаном своей сестре.

— Должно быть, Изотта, подобно вам, Марк — жертва потребностей его страны и его партии. Но вы-то еще не у алтаря. Я кое-что разузнал и могу разузнать еще больше.

По требованию своего брата она отложила объявление о решении искать душевного убежища в монастыре, которое должно быть ее последним резервом.

Между тем шли дни. Наступила страстная неделя, затянувшая мрачными тучами отчаяния как небо Изотты, так и небо Венеции.

Война завершилась. Это теперь понимали в Венеции, как и то, что этот мир, к которому она весь год так стремилась, вовсе не означал обязательного прекращения враждебных действий по отношению к ней. То, что было на самом деле уготовано Светлейшей, было жестоко намечено на страстную субботу.

Революции в Бергамо и Брешиа привели к вооружению крестьян, которые стремились поддержать милицию в подавлении дальнейших революционных вспышек. Они также создали повсюду в венецианских владениях сильный эмоциональный настрой против французов, которые были в долгу перед ними.

Франкофобию развязал наглый грабеж, в котором французы были повинны перед крестьянами, захватывая их урожай, их скот, их жен. Повсюду на вербовочные пункты стекались крестьяне и вскоре под ружьем их оказалось около тридцати тысяч. Они вооружились для подавления революционеров. Но единственным известным им врагом были французы, и где бы ни были обнаружены мелкие группы французов, они расплачивались своими жизнями за причиненное насилие.

Чтобы положить конец такому положению вещей, в Венецию был направлен Андрош Юнот.

Для людей, представляющих новый французский режим, были характерны дурные манеры. Установленное ими равенство освобождало от вежливости и выражалось прежде всего в наглой и грубой прямоте и отрицании всякой церемонности. Именно строгое соблюдение этих правил позволило Марку-Антуану так успешно играть роль Лебеля. Дурные манеры Бонапарта затмевались бесспорным величием этого человека; его надменность происходила, скорее всего, от осознания своего собственного могущества, нежели от веса его должности. Дурные манеры тех, кто его окружал, каждый из которых играл перед остальной публикой роль маленького Бонапарта, были непреклонными, ужасающими и открыто оскорбительными.

Чтобы принять этого эмиссара, Коллегия собралась в роскошной палате, в росписях которой Веронезе и Тинторетто увековечили силу и славу Венеции. Наверху, на потолке, расписанном с чувственной красотой Веронезе, Венеция была возведена на престол земного шара, поддерживаемая Правосудием и Миром. Над троном дожа красовалась великая картина того же мастера о битве при Лепанто, тогда как справа вытянулась галерея портретов работы Тинторетто — портретов таких великих дожей, как Дома, да-Понте, Элвис Мочениго.

Облаченные в свои патрицианские мантии, члены Коллегии под председательством восседавшего на троне дожа ожидали здесь солдата.

Когда он появился перед ними на пороге, обутый в сапоги со шпорами и со шляпой на голове, это словно было встречей старого порядка с новым: строгого, церемонного и предупредительно любезного с откровенно прямым, грубым и непристойным. Церемониймейстер, рыцарь дожеского сословия, шествовал впереди с жезлом в руке, чтобы ввести и представить эмиссара, как того требовал этикет. Но грубый солдат, отпихнув его в сторону, протопал через залу, не обнажив головы, лязгая саблей по полу позади себя. Не ожидая приглашения, он поднялся по ступенькам к трону и плюхнулся на сиденье справа от дожа, предназначенное для иностранных послов.

Сенаторы неодобрительно переглядывались, онемев от столь пренебрежительного отношения. Солнце Венеции и вправду зашло, коли наглый иностранный выскочка позволяет себе быть столь небрежным и неуважительным по отношению к столь представительной ассамблее. Людовико Манин, бледный и взволнованный, настолько утратил чувство собственного достоинства и своего высокого положения, что все-таки произнес учтивые слова приветствия, которые предписывались формой.

Полное равнодушие Юнота к этим словам было пощечиной каждому присутствовавшему патрицию. Француз вытащил из-за пояса документ. Громким и грубым голосом посланец зачитал собравшимся его содержание, которое было под стать его поведению. Оно было проникнуто той же отвратительной агрессивной прямотой. Командующий Итальянской Армией выражал недовольство вооружением крестьян и убийствами французских солдат. О возмутительном бандитизме этих самых французских солдат, грабеже, насилии и убийствах подданных государства, находящегося в состоянии мира с Францией, он умалчивал.

«Вы напрасно пытаетесь, — писал Бонапарт, — уклониться от ответственности за ваш указ. Вы думаете, что я не могу заставить относиться с уважением к первому народу во Вселенной? Сенат Венеции ответил предательством на великодушие, которое мы всегда проявляли. Мой адъютант, которого я направляю к вам, предложит вам выбор мира или войны. Если вы не разоружите и не разгоните немедленно враждебных к нам крестьян, а также не арестуете и не передадите нам виновников убийств, война будет считаться объявленной…»

И далее шло в том же духе.

Прочитав его до конца, Юнот вскочил на ноги так же резко, как и сел, и с тем же оскорбительным игнорированием правил этикета побряцал вон.

— Теперь мы видим, — сказал граф Пиццамано, ни к кому конкретно не обращаясь, — куда наша скверная политика пассивности, наше малодушие и наша жадность завели нас. Из первого народа в Европе мы стали самым жалким.