Грэм Робб - Жизнь Бальзака

• Название: Жизнь Бальзака
• Автор: Грэм Робб
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-227-05305-3

Грэм Робб – известный английский писатель, литературовед, историк, один из крупнейших специалистов по французской истории, культуре и литературе. Предлагаемый читателю труд «Жизнь Бальзака» – всестороннее исследование жизни и творчества французского гения, написанное легко, стилистически безупречно, с неповторимым чувством юмора, поскольку Грэм Робб обладает не только глубокими познаниями ученого, но и выдающимся даром рассказчика.

---

Почти ничто не указывает на раннюю склонность Бальзака к правым – и даже, раз уж на то пошло, на его лицемерие. Возможно, он, подобно Сократу, разъяснял взгляды своих врагов. Самый, наверное, неприятный урок из этого эпизода намекает на то, что политическое обращение Бальзака произошло не одномоментно. Перемены же взглядов редко отражаются на письме, они остаются постепенными и незаметными, как единичные мазки на холсте художника. Впрочем, возможно, тот случай заронил семя для его последующих размышлений. В конце концов, Бальзак, вынужденный, даже из меркантильных соображений, задуматься всерьез о предмете, которому он прежде не уделял внимания или о котором судил поверхностно, мог и переменить мнение.

Через два месяца Бальзак во второй раз извлек выгоду из своих исторических изысканий. По всей вероятности, он действовал по поручению какого-нибудь легитимиста – так во времена Июльской революции называли сторонников Бурбонов, в отличие от орлеанистов – сторонников Луи-Филиппа. Его «Беспристрастная история иезуитов»260, снова ставшая красной тряпкой для любого истинного либерала, стала в самом деле беспристрастной. Личные убеждения автора не повлияли на изобразительные средства. Бальзак смело заимствовал мысли из других трудов, в том числе из сочинения иезуита Черутти, также служившего ярким примером плагиата. «Это глас Правды и Невинности», говорится в эпиграфе, также взятом из Черутти, о котором Бальзак говорит с веселым осуждением, напоминающим о его вымышленных журналистах: «Мы не ставим перед собой задачу, с которой Черутти справился с таким успехом и такой заботой».

В этих памфлетах или стилистических упражнениях, как в некоторых ранних романах Бальзака, угадывается его волнение при виде того, как сухое научное исследование и повседневный опыт превращаются, словно по волшебству, в звонкую монету. Для человека, который с юных лет страдал из-за нехватки наличных, деньги служили формой признания. Но дело было не только в деньгах. Его волновала возможность отстаивать противоположную точку зрения и донести ее до читателей со всей тонкостью мошенника или романиста. Одно из любимых «вторых я» Бальзака – Годиссар, коммивояжер из Турени, который может продать все, что угодно, от восстановителя волос до страховки, и продает повсюду, кроме своей (и Бальзака) родины. Трактаты о первородстве и иезуитах, несмотря на эпиграф из Черутти и последующие проклятия, которые Бальзак обрушивал на головы журналистов, доказывают, что «правда», или способность передавать нечто похожее на правду, имеет мало общего с невинностью261.

Некоторые люди за пределами семьи испуганно наблюдали за развитием Бальзака. Для одного из его друзей конфискация «Викария» послужила замаскированным благословением, признаком того, что он зря растрачивал свои таланты. Цензура, по его мнению, оказалась бездумным орудием божественного вмешательства, и Бальзаку следует задуматься, пока еще не слишком поздно повернуть назад. Жан Томасси изучал право в Париже, хотя Бальзак, наверное, познакомился с ним, когда Юбер опубликовал его книгу о влиянии смерти Бонапарта на события во Франции. В Томасси Бальзак нашел верного друга, который наслаждался последней связью с миром литературы. Вскоре Томасси благоразумно променяет яркий мир творчества на скуку государственной службы в провинции.

Считается, что именно Томасси подтолкнул Бальзака на дорогу, ведущую к монархизму и католицизму. Публичное обращение Бальзака к «трону и алтарю» произойдет через несколько лет. Оно совпало с его переходом в более высокий общественный круг. И все же если какой-либо человек и обратил Бальзака, то это был Томасси, судя по неумеренной вере, которую позже Бальзак питал к его советам в области стилистики. Томасси знал Бальзака достаточно хорошо и нашел его слабое место. Ободряющей или, наоборот, приводящей в уныние мыслью о том, что человеческий интерес важен для самого возвышенного начинания, он убедил своего друга, что с наплывом «нравственных и религиозных идей» «твой талант возрастет». Но вначале Бальзаку следовало перестать писать романы: «Возможно, они служат для отдыха, но не должны составлять единственный род занятий молодого человека, на которого все, кто его знает, возлагают такие большие надежды»262. Здесь мы имеем дело с печальным случаем непросвещенного своекорыстия: обжора на празднике жизни, Бальзак принялся за сладкое еще до обеда.

Однако имелись и обнадеживающие признаки. Своенравный друг Томасси приступил к серьезной работе над трактатом о молитве. Такая тема, учил Томасси, требует не просто хорошо развитого воображения. «Тебе нужно обладать религиозными привычками, кроме того, необходимо иметь длительный опыт взаимоотношений с божеством». Бальзак, известный своей любовью к мистике и привычкой смешивать физическое и духовное, не мог не согласиться с ним. Он познакомился с источником вдохновения, о котором ему говорил Томасси, после того как обрел новый центр духовного притяжения в лице Лоры де Берни. Возможно, по совету Томасси он переписал первый абзац своего во всех отношениях серьезного трактата. В начале его появились слова вдохновенного ученика: «С тех пор как я попал в сферу просвещенной радости и постоянного экстаза путем, доступным любому человеку, я решил, что полезно будет рассказать остальным, каким сладким стало мое посвящение, как легко я иду по избранной тропе, едва преодолев первые препятствия, какие спелые плоды освежили мой пересохший рот, на каких пышных пастбищах я отдыхал, с какой мягкостью Голос ласкал мой слух, каким питательным ароматам возрадовалась моя душа».

Бальзак не был ортодоксальным католиком. В вопросах веры он, наверное, довольно рано воспринял прагматические, позитивистские взгляды. Его знаменитое утверждение, что христианство следует закрепить в законе как «полную систему подавления развращенных склонностей в человеке», явно воспринято у бывших монахов Вандомского коллежа, которые славились своей гибкостью. С какими бы высшими сферами ни сообщалось христианство, оно обеспечило общество действенным нравственным кодексом. Судя по ошибкам Бальзака при описании религиозных обрядов, впрочем довольно редким, он никак не восполнял пробелы в своем религиозном образовании: требники и служебники, потиры и дароносицы беспорядочно перемешаны в его церковных сценах. Для Бальзака духовная сила идет изнутри и может выражаться осязаемо, не зависимо ни от каких учреждений. Для аналитического ума, убежденного в том, что человек способен овладеть всеми доступными знаниями, следующим логическим шагом стал мистицизм.

Если Бальзак и пережил обращение в двадцать пять лет, оно, как он утверждает лишь с долей шутки в своем восторженном «Трактате о молитве», стало исполнением давней выстраданной мечты. Любовная связь как форма спасения – одна из главных тем его жизни и творчества. Иногда она приобретает юмористическую окраску, как в «Озорных рассказах». В одном из них восьмидесятидвухлетний блудник спасается от эшафота, предложив доказательство своей плодовитости in extremis263. В другие разы склонность видеть в сексуальных отношениях и даже в беременности признак любви, способной подменить собой все остальное, имело катастрофические последствия. Ужасным доказательством последнего стал эпизод с герцогиней де Кастри в 1832 г. Но даже с Лорой де Берни удовлетворение никогда не бывало полным.

В конце 1823 г. отборочному комитету театра «Гетэ» пришлось столкнуться с одной стороной этой дилеммы. Бальзак представил в театр мелодраму, которую сочли претенциозной и плохо написанной, но никоим образом не подлежащей исправлению264. Более того, театр с радостью принял бы пьесу, если бы Бальзак не признал себя виновным в «серьезных непристойностях». Он выбрал в самом деле «опасную» для того времени тему: безответную любовь чернокожего слуги к жене своего хозяина. Расизм в те годы не был так уж распространен, но Бальзак, с детства считавший себя чужим для матери, не видел особого эмоционального различия между остракизмом и сексуальной фрустрацией. Оба состояния толкали жертву к мести и гибели.

Имелся и другой выход, который Бальзак, принимавший желаемое за действительное, выразил в еще одном романе СентОбена: «Последняя фея, или Новая волшебная лампа» (La Dernière Fée ou la Nouvelle Lampe Merveilleuse). Иными словами, «Аладдин-2». Абель, сын блестящего химика, вырос как дитя природы, сохранив веру в фей. Однажды он встречается с одной из них – феей с жемчужным венком на «стройной и чувственной талии». Жемчужная фея оказывается герцогиней Сомерсетской (так! – Авт.), «одной из красивейших женщин в Англии», а Абель, если верить очень кстати найденному в углу старинному документу, – на самом деле граф Остервальд. Здесь слышится голос мальчика из Тура, который стремится и войти в круг аристократии, и обрести истинную любовь. «И по сей день чистейшее благословение увенчивает каждый день жизни Абеля, а его счастье продлится вечно». На сей раз никакого язвительного предисловия не было; похоже, сбылась и мечта самого Бальзака. Мадам де Берни взмахнула современным эквивалентом волшебной палочки – своим личным доходом. «Увы! – вспоминал Бальзак в 1849 г., – я считал свою «Последнюю фею» лучшей книгой на свете. Женщина помогла мне напечатать 500 экземпляров, которые затем целых три года пылились на полках книжного магазина!»265