Исай Калашников - Повести

• Название: Повести
• Автор: Исай Калашников
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1987

Повести народного писателя Бурятии Исая Калашникова, вошедшие в сборник, объединены темой долга, темой служения людям.

В остросюжетном «Расследовании» ведется рассказ о преступлении, совершенном в одном из прибайкальских поселков. Но не детектив является здесь главным. Автор исследует психологию преступника, показывает, как замаскированная подлость, хитрость оборачиваются трагедией, стоят жизни ни в чем не повинным людям. Интересен характер следователя Зыкова, одерживающего победу в психологической схватке с преступником.

Повесть «Через топи» посвящена воспитанию молодого человека, вынужденно оказавшегося оторванным от людей в тайге. Писатель показывает, как нерешительный, инфантильный юноша, преодолевая трудности, становится мужественным и ответственным человеком.

---

— Да. Я его в гостинице оставил.

— Конечно, случайно? — Алексей Антонович разрешил себе слегка улыбнуться, с рассчитанной медлительностью открыл папку, извлек из нее записку, взял обеими руками, показал Сысоеву: — А это вам знакомо?

— Вы нашли ее у Веры?

Сысоев потянулся к записке, но Алексей Антонович убрал ее в папку.

— Вы писали, Сысоев?

— Да.

— Вот видите! — Алексей Антонович с укоризной покачал головой. — А теперь вернемся к случайностям. Можно допустить, что в поселке вы, Сысоев, оказались случайно. Но совсем не случайно появилась на свет эта записка. Свидание случайно не состоялось — помешал Миньков. Но не случайно тут же гремит выстрел. А вот то, что убита Вера Михайловна, — чистая случайность, пуля предназначалась ее мужу. Роковая ошибка тут же обнаружена. Убийца в ужасе. Им владеет одна-единственная мысль — бежать. Это его первая ошибка. Вторая заключается в том, что забыл прихватить свои вещи. Третья в том, что бежит он не домой, а в противоположную сторону — наивная попытка запутать следы. Наивная, Сысоев!

Слушал его Сысоев с напряженным вниманием. Руками вцепился в край стола. Пальцы побелели.

— Вы с ума сошли! — выдохнул он. — Я убил Веру? Я?

— Хотите совет? В вашем положении лишь чистосердечное признание пойдет на пользу, все остальное будет во вред. Во вред, Сысоев!

Сысоев опустил взгляд, покачал головой.

— Невероятно…

Алексей Антонович нажал кнопку звонка.

— Даю вам, Сысоев, время на размышление. Если надумаете что-то сообщить, попросите бумагу и ручку. — Вошел милиционер, приказал ему: — Уведите.

Допрос порядком измотал Алексея Антоновича. Он налил из графина воды, отпил глоток, поставил стакан на стол. Закралось сомнение — верно ли сделал, дав Сысоеву время на раздумье? Не изобретет он какой-нибудь ход для своего оправдания? Вряд ли! Во-первых, никакой ход ему уже не поможет, во-вторых, притиснул его к стенке так, что ему остается одно — признаться. Однако к такому выводу он придет лишь после размышления. Потому — пусть сидит и думает.

Задребезжал звонок телефона. Звонил из города начальник угрозыска.

— Где вы пропадаете? — недовольным голосом спросил он.

— Ночью вернулся из поселка, товарищ полковник.

— Как двигается дело?

— Нормально.

— Что значит нормально? Убийца задержан?

Вопросы задавать всегда легче, чем отвечать. Скажи задержан — подавай улики, доказательства. Спокойно работать не дадут, будут тормошить беспрестанно. Уклонился от ответа.

— Есть кое-что на примете. Разрешите доложить об этом позднее.

— Хорошо, — помолчав, полковник спросил: — Может быть, нужна помощь? Мы готовы направить людей.

«Еще чего! — подумал Алексей Антонович. — Все вывезешь на своем горбу, они явятся на готовенькое…»

— Управимся сами.

— Смотри, Алексей Антонович. По стылым следам идти всегда труднее, — предупредил полковник.

Его предупреждение показалось Алексею Антоновичу не очень тактичным. Не первый день на этой работе, о таких элементарных вещах сам знает не хуже кого-либо.

XXI

Баторов нашел два ржавых гвоздя и ржавую же гайку. Пули не было. И надежды найти ее становилось все меньше. Старикам-помощникам все это надоело, и они ушли на похороны.

Звуки музыки заставили его распрямиться. Видимо, местный леспромхозовский самодеятельный духовой оркестр неумело, неслаженно заиграл траурный марш. И эта неслаженность воспринималась как выражение неизбывной боли и безутешного горя. Звуки труб ударили в синеву неба, разрывая его, звон оркестровых тарелок рассыпался по земле. Баторов поднялся на вершину бугра. Отсюда хорошо была видна пронзительно пустая, с желтой песчаной дорогой улица; там, где она заворачивалась, пятью широкими окнами смотрел на Байкал дом Миньковых; солнце, теплое и ласковое, светило сквозь кружевную резьбу наличников и карниза, кудрявые тени ложились на стены, матово поблескивала шиферная, на четыре ската крыша, ослепительно белела труба. У дома зеленым утесом высился тополь. Человек уходил. А все оставалось таким, каким было, возможно, и в дни его счастливого детства.

Широкие ворота были настежь распахнуты, в их темном провале долго никто не показывался, из двора лишь накатывалась, рвалась и мучалась в плаче музыка. Но вот из ворот вереницей потянулись женщины с венками, вызывающе красочными на ярком солнце. Баторов оцепенело смотрел на процессию, тоскуя от сопричастности к чужой, нелепо оборванной жизни. Отвернулся, сел на камень, где утром курил Константин Данилыч, достал сигареты и тоже закурил.

Неслышно подошла Соня. Сумочка через плечо, рука лежит на сумочке — ремень натянулся туго, сдавил складки жакета. Он уступил ей место на камне, сам сел на землю, подтянул колени к подбородку.

— Поговорила со стариком?

— Поговорила. — Соня разминала сигарету — перламутрово сияли ее длинные ногти. — Зануда твой старик.

— Мой он не больше, чем твой.

— Ты тоже зануда. — Она наклонилась прикурить от его сигареты, заглянула в лицо: — Скажи честно — осточертело тебе все это? — Повела рукой вокруг себя.

— Осточертело, — сознался Миша.

— Но копать все равно будешь?

— Придется… А что?

Она тихо, невесело как-то, пожалуй, даже грустно, засмеялась.

— Слушай, Миша, пойдем на похороны. Говорить ни с кем не буду, только посмотрю.

— Не могу. Извини, Соня.

— Зануда ты и есть зануда. Но я и одна схожу. Тебе бы там побывать тоже не мешало. Слышал, есть поверие: убийцу кровь тянет к могиле жертвы?

— Слышал. Даже, говорят, бывает, что прямо на лбу написано: «Я убийца». Погляди там… В случае чего — шепни Зыкову. Он там будет.

— А ты не совсем конченый зануда, — улыбнулась Соня.

Мише не хотелось оставаться одному. Он был бы рад, если бы Соня с часок молча посидела здесь. Но она, опершись рукой на его плечо, поднялась, пошла. Длинноногая, тонкая и легкая, высоко подняв гладко зачесанную голову, она шагала уверенно и свободно, с упругой стремительностью. Такие, когда уходят, обычно не оглядываются. Но Соня оглянулась. На солнце сверкнули очки и зубы. Помахала рукой. Вздохнув, Миша снова взялся за лопату.

Лениво попирая землю своими огромными ботинками, подошел Зыков, оглядел вскопанный косогор, восхищенно присвистнул:

— Способный ты парень, Миша.

Миша промолчал.

— Пойдем в чайную, — сказал Зыков. — Есть хочу — мочи нет.

Пока шли, Зыков рассказал, что ему удалось узнать от охотника Семена Григорьева и о самом Григорьеве. Сведения были, действительно, не ахти какие. Зыков в самом деле пока не нащупал никакой ниточки и, видимо, был очень обеспокоен. Когда в почти пустой чайной сели за столик и склонились над тарелками со свежим борщом, Зыков против обыкновения не почмокал губами, предвкушая хороший обед, рассеянно помешал ложкой борщ, спросил:

— Что ты кумекаешь? О Григорьеве…

— Не видев человека, не поговорив с ним, судить о нем то же, что судить о вкусе пепси-колы по рекламной картинке.

— Поэтесса благотворно влияет на тебя. Тебе стали не чужды изящные сравнения. — Зыков попробовал борщ, потряс в него перцу — на полведра бы хватило, добавил половину ложки горчицы, снова попробовал. — Но я тебя не о личности Григорьева спрашиваю. О фактах. Могли они иметь место? Скажем, история с соболями?

— Тут вряд ли стоит голову ломать. Соболь — одно, убийство — другое. И, скорее всего, они выдуманы, утаенные соболя.

Борщ был отменного вкуса. Миша такого наваристого, душистого борща давно не ел. Но Зыков, кажется, задался целью — не дать ему спокойно пообедать.

— Почему, Миша, так думаешь?

— Ну ясно же! Старинный принцип: попала на тебя капля грязи — вылей на других ушат помоев, не можешь себя обелить — очерни ближних своих, одна масть будет.

Слушал его Зыков внимательно, серьезно, глаза не голубели обычной, слегка насмешливой приветливостью, были синие, глубокие, непроницаемые.

— А у него жена славная, — неожиданно сказал Зыков. — И сын в качалке. Маленький.

— У Минькова тоже была славная жена.

— В том-то и дело, — буркнул Зыков и наконец-то принялся за борщ.

Ход мысли Зыкова стал ясен Мише. Ведь и он недавно думал примерно о том же. Может быть, самое трудное в их работе заключается как раз в том, что ты ищешь преступника, а сам не хочешь, чтобы им оказался и тот и этот. По правде говоря, этих своих мыслей Миша, пожалуй, даже стыдился, они, думалось, лишний раз говорят о его слабости и непригодности к такой работе. Но Зыков не слабый, а мысли те же. Странно все-таки.

После обеда вместе возвратились к ручью. Зыков взял лопату.

— Ты покури, а я чуточку разомнусь.

Он копнул раз, другой. Под лезвием что-то звякнуло. Наверное, снова гвоздь или гайка. Зыков опустился на колени, долго разминал ком земли толстыми короткими пальцами. Медленно распрямился, протянул руку. На широкой, как поднос, ладони лежала тускло поблескивающая коническая пуля. Недоверчивая радость и острая, какая-то детская обида охватила Мишу Баторова.