Геннадий Аксенов - Вернадский

• Название: Вернадский
• Автор: Геннадий Аксенов
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-235-03306-1

Жизнь великого русского ученого Владимира Ивановича Вернадского (1863–1945) прекрасна и удивительна, представляет собой образец цельности, насыщенности высшими духовными интересами, нравственной ответственности. Его умная деятельность связывает разные эпохи в истории России. Он мощно двинул вперед все науки о Земле, что привело к новому пониманию общества и личности. Он создал учение о биосфере и о разуме в природе, дал новое представление о времени и пространстве и, следовательно, открыл новое естествознание, которое только сегодня становится внятно мировому научному мышлению. Его время пришло. В новом тысячелетии мы как никогда нуждаемся в его необычайных идеях о вечности жизни и о силах свободной человеческой личности.

Подводя итог жизни, он сказал: «Я сделал все, что мог, и не сделал никого несчастным».

Книга снабжена научным аппаратом.

Издание второе, исправленное и дополненное

---

Идеи приходят в мир не безликими, а рождаются в готовом виде, как дети, неся в себе все черты своего создателя. Он один слышит новый порядок в хаосе витающих научных идей и наблюдений, один выделяет ту мелодию, которая «его», которую только он (и никто другой) сможет и должен выразить.

Но наваливается беспамятство. Запись о Кондорсе — последняя перед болезнью.

* * *

Тифос — по-гречески значит туман, дым. Название точное. Болезнь помрачает ясность сознания. Люди мечутся и бредят, ничего не видят, как в дыму.

Три недели Вернадский находится в пограничном состоянии между жизнью и смертью. Но как только начал спадать жар, он попросил Наталию Егоровну записать то, что скажет. Та принесла тетрадь, и он продиктовал ей устройство приборов для анализа живого вещества, содержание и методику опытов. И стало ясно, что туман не затмил мысли. Мозг работал. Как Архимед, Вернадский хранил и разрабатывал чертежи, не видя занесенного над ним меча.

Домашние считали, что спасло его это самое живое вещество.

Однако сам он понял, что происходило нечто большее, чем научное размышление. Как только смог писать, взялся за перо.

Дневник: «9 марта. Мне хочется записать странное состояние, пережитое мной во время болезни. В мечтах и фантазиях, в мыслях и образах мне интенсивно пришлось коснуться многих глубочайших вопросов жизни и пережить как бы картину моей будущей жизни до смерти. Это не был вещий сон, так как я не спал — не терял сознания окружающего. Это было интенсивное переживание мыслью и духом чего-то чуждого окружающему, далекого от происходящего. Это было до такой степени интенсивно и ярко, что я совершенно не помню своей болезни и выношу из своего лежания красивые образы и создания моей мысли, счастливые переживания научного вдохновения. Помню, среди физических страданий (во время впрыскивания физиологического раствора и после) я быстро переходил к тем мыслям и картинам, которые меня целиком охватывали. Я не только мыслил и не только слагал картины и события, я, больше того, почти что видел их (а может быть, и видел), и во всяком случае — чувствовал движение света и людей или красивые черты природы на берегу океана, приборы и людей. А вместе с тем, я бодрствовал.

Я хочу записать, что помню, хотя помню не все. То же советуют мне близкие — Наташа, Нина, Георгий, Павел Иванович [Новгородцев], которым я кое-что рассказывал. И сам я не уверен, говоря откровенно, что все это плод моей больной фантазии, не имеющей реального основания, что в этом переживании нет чего-нибудь вещего, вроде вещих снов, о которых нам несомненно говорят исторические документы. Вероятно, есть такие подъемы человеческого духа, которые достигают того, что необычно в нашей обыденной изоднодневности. Кто может сказать, что нет известной логической последовательности жизни после известного поступка?»8

Конечно, таким поступком стало его решение, созревшее еще в 1916 году здесь же, в Горной Щели, начать с обобщающей, совершенно необычайной мысли о вечности жизни и истории атомов в живом веществе. Он услышал зов и пошел ему навстречу. Течение само принесло его на свой необитаемый остров, в страну, где никто никогда не был; здесь все явления, их связи и существенные законы приобретали непривычный, но логически складный вид.

Он будто поднимался все выше и выше, и в один прекрасный момент стало видно сразу во все стороны. Вдруг открылось, что учение о живом веществе не частный случай геохимии, не механическое присоединение биологии к химии земли, а имеет отношение ко всей природе в целом, ко всему Космосу. И значит, та Вселенная, которую он себе представлял по пройденным и усвоенным наукам, не такова, какой казалась.

Идея Космоса, или, как он писал в своих лекциях, так понравившихся Трубецкому, научная картина мира содержит главное знание — о Земле как планете. Это первичное, простое и фундаментальное представление. Сначала оно было фантастическим, потом в него стали проникать научные, то есть измеримые наблюдения, пока знание не превратилось в научное полностью.

Но и в самих грубых и диких представлениях древних и во всех последующих, уже научных картинах мира есть одинаковый цементирующий момент. Это неназываемое, интуитивное представление о порядке, безобманном строении природы. Стоит принять основную идею Космоса, как все остальные черты природы должны быть с ней согласованы, упорядочены.

Догадка о живом мире, о том, что живое входит в строй и порядок природы, возникла у него давно, даже трудно сказать когда, с самого начала, с детства. Выбор произошел тогда. Но одно дело догадываться, другое — оформить ее научно, придать общепонятный логический вид, согласовать с другим знанием. Обсуждая идею живого вещества с Кушакевичем в Староселье, он вспомнил, что встречал нечто подобное у естественников XIX века — Агассица, Прейера. Собственно, все старые натуралисты, в высшей степени обладавшие понятием о цельности и единстве природы, опирались на такую идею. Но всем им не хватало научного материала, который он получил в руки, изучая историю атомов в земной коре, глубоко вдумываясь в историю человечества.

Значит, дело не только в идее живого вещества, а в том, что идея ждала его появления в науке. Уже Бюффон думал, что есть особые неуничтожимые атомы жизни. Но именно он, Вернадский, со своими идеалами, представлениями, научными понятиями, оказался в нужном месте в нужное время. Именно он смог уловить сигнал новой закономерности и распознать его в шумах Космоса.

Так не раз возникавший на этих страницах Толстой в трактате «О жизни» разъясняет нам наше непонимание времени и пространства. Мы придаем слишком большое значение тому факту, что родились в такое-то время, в таком-то месте и от таких-то родителей. Более важное, просто решающее значение имеет другое измерение времени и пространства, а именно факт единства нашего с разумным человечеством. Как только каждый из нас осознает необходимость построить свою жизнь на разумных основаниях, сознательно, он обнаружит, что попадает в поле нравственных законов поведения, диктующих правильные взаимоотношения с миром. А эти законы найдены, уточнены и разработаны другими людьми, жившими и осуществлявшими законы, и главное, рассказавшими нам о них. Они, эти мудрецы, жили за тысячи верст от нас и за тысячи лет от нашего времени. И пытаясь осознать свою жизнь, мы ощущаем не только единство с этими лучшими умами человечества, но буквально родство свое с ними.

И отходит на задний план факт животноподобного нашего рождения, и на первый план выходит факт второго, духовного, рождения, приобщения к общей жизни человечества, выраженной в слове и поступке.

Рождение от таких-то родителей в такое-то время и в таком-то месте — случайность. Но рождение в духовном лоне жизни — уже нет. Приобщаясь к нему, человек преодолевает обессиливающую мысль о каком-то нелепом хитросплетении обстоятельств своего появления на свет. В духовной сфере он не то что не случаен — он необходим. Без меня человечество не полно, сказал писатель Андрей Платонов, нашедший свое миропонимание в те же революционные годы.

И совсем не случайно, что Вернадский оказался в конце длинной цепочки лучших ученых умов, чувствовавших естественную цельность Космоса, где нет ни физики, ни астрономии, где все едино и живое занимает свое законное, природное место. Этот выбор определил теперь его жизнь в самое неподходящее время, и она оказалась неслучайной. В мире людей он гоним, преходящ, подвержен болезням, войнам и революциям, но в мире вечных и неизменных законов он — существо познающее, закономерное, необходимое.

Такова железная последовательность судьбы, приведшая его сюда и выбросившая на берег новой жизни.

Кто же он такой? Не в мире людей, а в мире вечных истин природы, что же это за явление такое — Вернадский?

Когда выбор стал перед ним, как перед Ланселотом в его решительный миг, в жутком хаосе Гражданской войны, он уже ставил себе такой вопрос. В Киеве, уже при большевиках стал спрашивать себя трезво и откровенно. «Я поставил себе вопрос о моем положении как ученого. Я ясно сознавал, что я сделал меньше, чем мог, что в моей интенсивной научной работе было много дилетантизма — я настойчиво не добивался того, что, ясно знал, могло дать мне блестящие результаты, я проходил мимо ясных для меня открытий и безразлично относился к проведению своих мыслей окружающим. Подошла старость, и я оценил свою работу как работу среднего ученого, с отдельными, выходящими за его время недоконченными мыслями и начинаниями. Эта оценка за последние месяцы претерпела коренное изменение. Я ясно стал сознавать, что мне суждено сказать человечеству новое в том учении о живом веществе, которое я создаю, и что это есть мое призвание, моя обязанность, наложенная на меня, которую я должен проводить в жизнь, — как пророк, чувствующий внутри себя голос, призывающий его к деятельности. Я почувствовал в себе демона Сократа. Сейчас я сознаю, что это учение может оказать такое же влияние, как книга Дарвина, и в таком случае я, нисколько не меняясь в своей сущности, попадаю в первые ряды мировых ученых. Как все случайно и условно»9.