Андрей Битов - Пушкинский том (сборник)

• Название: Пушкинский том (сборник)
• Автор: Андрей Битов
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-17-084193-6

«Пушкинский том» писался на протяжении всего творческого пути Андрея Битова и состоит из трех частей.

Первая – «Вычитание зайца. 1825» – представляет собой одну и ту же историю (анекдот) из жизни Александра Сергеевича, изложенную в семи доступных автору жанрах. Вторая – «Мания последования» – воображаемые диалоги поэта с его современниками. Третья – «Моление о чаше» – триптих о последнем годе жизни поэта.

Приложением служит «Лексикон», состоящий из эссе-вариаций по всей канве пушкинского пути.

---

И огромный пароход стоял на улице в Коломне в 1824 году, и туалет был воздвигнут на месте церкви Покрова уже в наше, советское время.

И недостачу пуговицы на хлястике пушкинского сюртука наблюдали в 1836 году.

Или про бороду…

Когда Пушкин возвращается из Болдина с бессмертным «Медным всадником», Киреевский в письме Языкову так свидетельствует об этом: «Когда Пушкин проезжал через Москву, его никто почти не видал. Он никуда не показывался, потому что ехал с бородой, в которой ему хотелось показаться жене».

Так что фраза из отчета нашего безумца Игоря, что Пушкин написал «Медного всадника», «пощипывая отрастающую бородку», также является подлинным, единственно живым свидетельством очевидца об истинных обстоятельствах создания шедевра.

VII. Занавес Документальная пьеса

На опущенном занавесе – хрестоматийные лики:

Овидий и Вергилий, Данте и Петрарка, Рабле и Вийон, Руставели и Саади, Ду Фу и Ли Бо, Шекспир и Сервантес, Шиллер…

7 апреля 1824 года.

Занавес подымается, открывая тьму и молчание предстоящего времени.

Тишина нарушается птичьим пением. Рассветает, и верхняя треть сцены озаряется небесным праздничным светом и музыкой: все лики с занавеса оказываются там как живые: восседают в лавровых венках, тогах и позах, как на Тайной вечере, вкушая некую амброзию из золотых кубков, цитируя друг из друга.

Рай, небесный поэтический синклит… Жюри.

– Все ли мы наконец в сборе? – спрашивает Овидий.

– Пожалуй, все, – говорит Данте и поворачивается к Шиллеру:

– Кто-нибудь остался на Земле?

– Гёте, – отвечает Шиллер.

– Ну, этот еще не скоро умрет, – вздыхает Овидий. – Всех переживет.

– Он считал дураком всякого, кто умирал рано, – подтверждает Шиллер.

– Последнее не лишено смысла… – вставляет Мэтр Франсуа.

– А сам «Вертера» написал… – вздохнул Шиллер почти с обидой.

– Молодо-зелено, – сказал Шекспир. – Как Байрон… Байрон, вот кто еще жив!

– Живой повеса! – отмечает Вийон с удовлетворением в голосе.

Входит Байрон в белоснежной рубашке с кровавой раной, как орденом или розой, на груди…

– Ну вот… Откуда ты, милорд?

– Из Греции, вестимо.

– Поторопился ты, милок, – вздыхает Руставели. – Присаживайся, отдохни.

– Вот тут как у вас… – говорит Байрон, с удивлением разглядывая исчезнувшую на груди рану.

– Мне пора, – говорит Овидий, сбрасывая с головы лавровый венок. – Я – свободен!

Овидий испаряется, все провожают его взглядом.

– Итальянец, а ушел по-английски, – комментирует Сервантес.

– Счастливчик! – вздыхает Шекспир. – Так я и не понял, зачем люди так жаждут бессмертия… Легко ли таскать свое имя тыщу лет??

– Что ты всё вопрошаешь, как Гамлет? – вставляет Мэтр Франсуа.

– Куда же он теперь? После бессмертия?… – сам себе бормочет Вергилий.

– Не всё ли равно, – величаво изрек Руставели. – Облачком, травкой.

– Росою, – сказал новичок Байрон. – Он любил странствовать.

– Изгнание – это путешествие? – вставляет Мэтр Франсуа.

– Мне, всяко, Гёте дожидаться… – вздыхает Шиллер. Китайцы согласно кивают.

Небеса меркнут, и освещается нижняя треть сцены.

Сначала левая ее половина…

Классицизм интерьера: люстры, пилястры, копии античных скульптур.

Тайный советник Гёте в шлафроке и колпаке, но со звездою на горле, с бриллиантовой раной. Вышагивает, как журавль, строго по диагонали залы.

Слившийся с тетрадью Эккерман записывает за ним, «впивая прекрасные его слова и радуясь бесценному изречению»…

– К лорду Байрону надо подходить как к человеку, англичанину и великому таланту. Лучшие его качества надо приписать человеку, худшие тому, что он был англичанином и пэром Англии…

– Англичанам вообще чужд самоанализ. Рассеянная жизнь и партийный дух не позволяют им спокойно развиваться и совершенствовать себя. Но они непревзойденные практики.

– Лорд Байрон тоже не удосужился поразмыслить над собой, потому, вероятно, и его рефлексии мало чего стоят…

Гёте поправил звезду и вздохнул:

– …великий талант, и талант прирожденный. Ни у кого поэтическая сила не проявлялась так мощно. В восприятии окружающего, в ясном видении прошедшего он не менее велик, чем Шекспир. Но как личность Шекспир его превосходит. И Байрон, конечно, это чувствовал, потому он мало говорит о Шекспире, хотя знает наизусть… Он бы охотно от него отрекся, так как Шекспирово жизнелюбие стоит ему поперек дороги и ничего он не может этому жизнелюбию противопоставить. Зато много рассуждает о Поупе, хорошо зная, что тот перед ним ничто.

– То, что вы говорите о лорде Байроне, как о Шекспире, – умудряется вставить Эккерман, – вероятно, наивысшая из похвал, которая может выпасть на его долю…

– Надо же, – усмехнулся Гёте. – Он, никогда в жизни никому и ничему не подчинявшийся и никаких законов не признававший, в конце концов подпал под власть глупейшего закона о трех единствах. Кстати, о трех единствах… что нового о страшном наводнении в Петербурге?

Эккерман шумно шуршит газетой.

– Еще Руссо говорил, что землетрясение не предотвратишь, построив город вблизи огнедышащего вулкана.

И Гёте улыбнулся этой мысли.

Левая часть нижней трети сцены гаснет и слабо освещается правая…

Воет метель. Сугроб. В сугробе дровяная избушка, как медвежья берлога. Маленькая жалкая комната. На деревянной кровати, с кожаной подушкой и брошенным поверх старым халатом, присела с краешку старушка. Вяжет.

Курчавый мальчик, за драным ломберным столиком, пишет напротив при свечке. Крутит кольцо на пальце, бормочет:

– …Что это у вас? потоп! Ничто проклятому Петербургу! Voilà une belle occasion à vos dames de faire bidet. Храни меня, мой талисман…

Большая тень от маленького поэта бьется о стены комнатки от дрожащего пламени свечи…

– Нехристианское это дело, – комментирует старушка, – верить бусурманскому перстню…

– Много ты понимаешь, я брату пишу, чтобы вина прислал…

– Откуда он денег возьмет?

– Там у них погреба затопило. Можно незаконную бочку за бесценок достать.

– Хозяйственный какой…

– Зато не жадный. Ты бы лучше бы еще свечку хоть одну выделила. Темно совсем стало.

– Свечек, что перьев, на тебя не напасешься. И так гуси все бесхвостые ходют… Я вот вяжу в темноте, и ничего, и ты пиши свое письмо. Или ты не письмо пишешь?

– А ты что вяжешь?

– Секрет пока…

– Вот и у меня секрет. Сам не знаю. То ли «Евгения Онегина» бросить, то ли «Бориса Годунова» начать… Там уже не получается, а здесь еще не получается. Байрона прошел, до Шекспира не дошел. И потоп этот с ума нейдет…

– А ты по-русски пиши. По утрам. И свечек не надо.

– А я по-русски и пишу. Только по утрам холодно. Как Пущин уехал, так согреться не могу.

– Друга никакая печка не заменит.

– Дров жалеешь, свечек жалеешь… меня не жалеешь!

– Именно тебя-то и жалею: как до конца зимы дотянем?

– Потоп этот вовсе не так забавен, как с первого взгляда кажется…

– Что уж тут забавного?

– Увы, моя глава безвременно падет: мой недозрелый гений для славы не свершил возвышенных творений… Я скоро весь умру.

– Да окстись, свет Ляксандр Сергеевич! Я еще деток твоих не нянчила. Ты сто лет живи. Помереть никогда не поздно.

– Сбегу я отсюда, няня.

– Чур тебя! Что говоришь такое! Куда бежать-то! Пымают, посодют. Или в Сибирь сошлют.

– Здесь не Сибирь?

– Здесь не Сибирь. Здесь дом родной.

– Дом родной… как птица в клетке! Из Сибири хоть до Америки близко… Я отсюда через Дерпт в Грецию подамся.

– Побойся Бога! В Греции убивают. Байрона твоего где убили?

– Еще Гёте есть… – поэт грызет перо.

– Кто таков? Тоже убили?

– Не-а. Он «Фауста» написал.

– Немец?

– Немец-то немец, да весь мир твердит, что гений.

– А ты читал?

– Не-а. С немецким никак не могу сладить. Выучусь ему, и опять всё забуду. Я лучше английский выучу, чтобы Шекспира читать. А «Фауста» я лучше продолжение напишу не читая.

– Ну, и пиши, не бери в голову бусурман. Байрон тому пример.

– Что Байрон! Ему хорошо. Гений, весь мир повидал и покорил, и погиб в бою, как человек! А я так здесь и пропаду в этой дыре… Даже потоп и тот пропустил… Холодно. Протопи, слушай! Или налей…

Старушка тут же достает две кружки и графинчик.

Выпьем, добрая подружка
Бедной юности моей,
Выпьем с горя; где же кружка?
Сердцу будет веселей.

Поэт выпил и развеселился.

Спой мне песню, как синица
Тихо за морем жила;
Спой мне песню, как девица
За водой поутру шла.

Няня запевает нежным, надтреснутым голоском. Поэт подпевает.