Юрий Покальчук - На южном берегу

• Название: На южном берегу
• Автор: Юрий Покальчук
• Издательство: "Известия"
• Жанр: Современная проза
• Год: 1988

---

Что-то я ему еще говорил, а Виталий только кивал одобрительно, а потом произнес: «Целиком согласен».

Одним словом, повеселел немного Роберто, потому что договорились: он приедет во Львов, я его устрою в общежитие, и там мы все уладим.

Роберто бросил, что мы, собственно, земляки, ведь он же из-под Луцка, да и я оттуда ж. Только я ему говорю: «Ты вот в Луцке в школе учился, а я там только бывал, пока не закончил школу в детдоме в Боратине. Это почти Луцк, но все-таки нет, село под городом... А потом — профтехучилище, армия, и вот — Львовский политехнический. А в Луцке как-то был однажды у парня с нашего курса, когда твоего дядю видел, и все. А что мне там делать? Никого у меня там нет...»

— Поедем ко мне, — загорелся Роберто, — у нас такая семья. Нас так примут! Они будут страшно рады! Обязательно поедем, Юрко, у меня же отец — директор школы у нас в селе, это от Луцка восемь километров всего, и дядя мой Андрий Школа там председатель колхоза, он же Герой Труда, а может, все вместе поедем? Виталий? А тебе, Сашко, еще легче! Что там в школе! Как-то подгадаем на каникулы, договорились?

Так мы и порешили, что поедем в гости к родителям Роберто все вместе. Вот только выясним, что со съемками, когда все закончится и нас отпустят...

Долго мы говорили, и жаль было прекращать этот разговор, потому что каждый из нас понимал — следующий день никогда не бывает таким, как предыдущий, и хотя мы не сомневались, что и завтра нам будет еще хорошо вместе, и послезавтра, и к Роберто мы, наверное, все-таки поедем, а почему бы и нет, не хотелось сейчас расставаться, даже для того, чтобы пойти спать, отделиться оттого общего тепла, которое сблизило нас и создало, как говорит Виталий, наше общее биополе, в котором мы так легко и приятно себя чувствовали.

Но вот мы уже лежим на своих полках, и я думаю с некоторым страхом: не слишком ли начинаю верить в реальную симпатию ко мне ребят, мы же все такие разные, мы так мало знаем друг о друге. А завтра утром приедем в Киев, и все побегут каждый к себе домой, а я с остальной группой, некиевлянами, — в гостиницу, и соберемся вместе только после обеда. Каждый уже вернется к своей обычной жизни, и встретимся мы немного другими. А что будет дальше? Жизнь учила меня — не спеши, Юрко, верить в отношения искреннейшие и на первый взгляд самые глубокие и настоящие, если они рождены одним лишь совпадением обстоятельств, переплетением жизненных дорог, а не той самой глубинной внутренней связью, что рождается в людях подсознательно, той симпатией, что рождается как будто из ничего. Вот она и есть самая настоящая. Как редко я теперь переписываюсь со своими бывшими друзьями из детдома, а мы же собирались всегда писать друг другу, помнить, поддерживать. Но мы были мальчишками, нас судьба свела в один детдом, в один класс в школе, а когда начались наши настоящие, взрослые дороги, на давние связи уже не осталось ни времени, ни сил. Не было потребности. Сначала она была, эта потребность, она была первые полгода в армии, пока не привык к новому окружению, не обжился. А как верилось в вечную дружбу с товарищами по армии! А теперь — где они? Я писал, писал всем, кого любил, кто был самым близким, кому исповедовался, с кем два года подряд плечо к плечу прошли мы закалку в нашей десантной части. Как мы там сдружились! Земляки, свои, самые близкие! Сколько времени писали мы друг другу? От Наталича я получил два письма, от Коцюбы — одно, от Захара Семенчука, правда, — пять. А уже с полгода ни от кого ничего. А думали — дружба навсегда. Не я замолкал, не я не отвечал, а они. Почему?

И я знаю почему. Потому что у каждого есть семья и свой дом, родители и привычное окружение, потому что возвращались они все домой, туда, где их ждали, а я возвращался в никуда. Если бы не поступил, пришлось бы куда-нибудь вербоваться, ехать на заработки. Я — перекати-поле, и наверное, потому мне эти письма и нужны были больше всех...

Но есть и другое. Есть еще такое невеселое и скверное слово, как лень. Из-за него люди не делают в жизни половину того, на что способны, потому что не хотят, не могут, проще — ленятся сделать усилие над собой. Трудно! «Потом напишу, — думает каждый. — На днях или раньше». И — никогда.

Так и в человеческих отношениях. Я знаю, искренне все говорилось и в детдоме, и в армии. Только тогда это было искренне, когда говорилось, а с течением времени задавила искренность лень писать, лень поддерживать связь, которая в душе уже начала увядать...

Я тогда обижался, переживал, а теперь — нет. Я понял. Если правда, как говорит Виталий, то и найдут тебя, и напишут, и нужен будешь, если правда глубинная, небудничная, неслучайная, если правда. А если нет, то какой смысл во всем этом?

И еще: если нужен тебе именно этот человек, береги его. Он тоже обязательно пойдет тебе навстречу. Так береги же его, цени, пестуй, выращивай. Тогда, наверное, что-то вырастет надолго, настоящее, навсегда.

Я знаю, с нами произошла удивительная вещь. На нас повлиял фильм, в котором мы играем, съемка, вся атмосфера. Мы прониклись Испанией, тем давним интербригадовским духом, мы почувствовали себя выше и лучше самих себя, и произошло это благодаря героическому примеру, людскому величию, которое должны были воссоздать перед камерой. На какой-то момент мы поверили в то, что являемся интербригадовцами, воюем за правду во всем мире, за человеческое достоинство и честь.

И мы лучше увидели друг друга.

Может, это случилось лишь сегодня, именно здесь, в этом купе, хотя готовилось весь этот месяц, может, это просто прорастало в нас с каждым днем нашего общения, а может...

Именно нас четверых снимали в сцене расстрела.

Трое интербригадовцев и один советский летчик — я. Один еще совсем мальчишка — Сашко, второй — комиссар роты — Виталий, и один боец интербригады — испанец Роберто.

Заходило солнце над морем, освещая мягким красноватым светом скалы и воду, а мы стояли плечом к плечу в последнюю свою минуту под дулами фашистских винтовок, и когда прозвучала команда: «Оружие к бою!» — в следующее мгновение те, кого мы сейчас играли, должны были уйти в небытие, чтобы стать памятью, войти в историю человечества и его нескончаемых войн за справедливость, — мы невольно прижались друг к другу, мгновенно соединившись в одно целое. Я ощущал под своими руками плечи Виталия и Сашка, опираясь на них, смотрел прямо в. глаза винтовок, и уже было у нас слитое в одно, еще живое и горячее тело, я чувствовал себя раненым, на грани смерти, что-то катилось во мне высокое и прекрасное, мороз шел по коже, мы стояли, тесно прижавшись друг к другу, когда прозвучала команда «Огонь!» — и винтовки выстрелили холостыми патронами. Какое-то мгновение мы еще не падали, еще стояли вместе. Первым упал Сашко, потом Роберто, потом я и Виталий. Я ощущал себя действительно вынесенным на волну человеческого бессмертия, на волну наивысшего человеческого достоинства, перед могуществом которого отступает смерть, сникают предательство и отступничество.

После съемок этой сцены мы все время держались вместе...

Мы планировали, как хорошо проведем последние дни в Алуште, и тут девчата выкинули фортель. Дни были напряженные. Я сперва старался развеселить Роберто, но шутки мои не действовали, и я лишь сказал ему: «Не волнуйся, я же поеду во Львов, рассчитывай на меня, помогу тебе всем, чем смогу, все сделаю. Вот увидишь, вы помиритесь».

У него как будто на душе стало легче, лицо немного прояснилось, но в подробности мы не вдавались. Роберто тогда о чем-то долго разговаривал с Виталием, уже потом Виталий подошел к нам с Сашком, потому что мы собирались с ним в город, в кино, и вернулись в гостиницу поздно, и сказал, что к Роберто сейчас лучше относиться как к больному. Это у него шок, через день-два пройдет. Сегодня он уже более-менее ничего, в настроении.

А сегодня вечером в нашем купе я почувствовал себя так, как не чувствовал нигде и никогда. Может, потому, что не знаю, что такое собственная семья, не знаю отца-матери, никого у меня нет, а может, еще по многим-многим и мне самому неизвестным причинам. Но важно только одно: тепло, которого мне так не хватало и в которое благодаря одной лишь Зорьке я как будто начал верить в последние месяцы, здесь проняло меня сразу, вопреки всякой логике, вопреки всей моей предубежденности к поспешным проявлениям чувств.

Каждый приглашал меня жить к себе домой, но я решил — лучше в гостинице. Я еще чужой, я будто и их, но еще чужой, каждый из нас еще чужой другому. Не надо спешить... Пусть будет забронирована гостиница; как только я почувствую, что кому-то мешаю, всегда смогу пойти в свой гостиничный номер. А так, может, переночую у того же Виталия или у Роберто. Очень уж приглашал меня к себе Сашко, так ему, видно, хочется, чтобы его принимали всерьез, чтоб видели в нем уже не подростка, а просто человека, хочется, видно, и дома показать — вот мои друзья! Но он сам еще не знает, как отнесутся к тому, что он пригласил кого-то жить у них, его отец, мать, как могут они, при всем доверии к парню и уважении к кино, с большим недовернем посмотреть на старшего товарища, которого Сашко приведет с собой. Он не знает того, что знаю я; я видел, как по тем или иным причинам морщились при моем появлении родители моих приятелей-ровесников, Хотелось сразу же бежать куда глаза глядят. Но я сызмала научился шутовству; «Ой, слышите-знаете, я же совсем забыл, что у меня свидание с учительницей, я математику ей должен ответить, простите!» — со смехом и шутками вылетал я в дверь, а дальше хоть плачь, хоть скачи в пустоту... Не знаешь такого, Сашко, не надо тебе и знать... Я приду к тебе, я поддержу твою первую веру, что случайное приятельство может перерасти во что-то большее, а потом… А потом?