Екатерина Мещерская - Жизнь некрасивой женщины

• Название: Жизнь некрасивой женщины
• Автор: Екатерина Мещерская
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997

«Жизнь некрасивой женщины» — автобиографические записки княжны Екатерины Александровны Мещерской, относящиеся к периоду ее жизни в Москве 20-х годов. Отрывки воспоминаний о ранней юности Екатерины Александровны были опубликованы журналом «Новый мир» в 1988 году («Трудовое крещение»), в которых она поведала романтическую историю неравного брака родителей: 73-летнего князя Александра Васильевича Мещерского, шталмейстера Двора, и талантливой 25-летней певицы Екатерины Прокофьевны Подборской.

В 1896 году у супругов Мещерских родился сын Вячеслав, которого крестил Великий князь Михаил Александрович Романов. Когда же в 1904 году появилась дочь Катя (Китти), отца уже не было в живых. Ее крестил о. Иоанн Кронштадтский.

После революции княгиня Мещерская потеряла все… Её дочь Китти к тому времени успела проучиться три года в Московском дворянском институте. Началась полная лишений жизнь…

Екатерина Александровна Мещерская умерла на девяносто первом году жизни в 1994 году. Похоронена на Введенском кладбище Москвы рядом с матерью и мужем.

---

И все-таки здесь было лучше, чем в Леонтьевском у Марии Ивановны.

Вновь меня окружали люди, с которыми у меня не было ничего общего. Кто они были? Бесконечное число летчиков, которых я путала и по внешности и по именам, да артисты эстрады, которых Ника приглашал к нашему столу в ресторане ужинать и выпить вина. Иногда они кутили до утра. Завсегдатаями нашего столика в «Ампире» был дирижер оркестра Фердинанд Фердинандович Криш и пожилой, остроумный, талантливый конферансье Плинэр. Ни с тем, ни с другим я не обмолвилась ни словом. В этот мир женщина могла попасть только благодаря своей внешности, которой я не обладала.

Многие, если не все, смотрели на жену такого знаменитого летчика, каким был Васильев, с недоумением, а иногда с плохо скрытым удивлением. Иногда это мнение высказывали мне прямо в глаза: «Какие красотки были у Николая Алексеевича, удивительно, право, как это он вас им всем предпочел!»

Многие сомневались в том, что я княжна.

«Прямо скажу, не такой я себе княжну представлял! — сказал мне как-то огорченно Матвей Иванович. — Да разве княжны такие бывают? В вас ничего высокопоставленного-то нет! Уж больно вы просты!»

Васильев пил. Правда, он не напивался до бесчувствия, но пил каждый день.

— Разве это называется пить? — оправдывался он передо мной. — Разве так я пью, как до женитьбы на тебе пил? Я данное тебе слово держу и не пьянствую, а только компанию поддерживаю. И что ты на меня нападаешь? Ведь ты от этого не страдаешь, у тебя все есть, и нужды ты ни в чем не видишь… Тебе все бабы вокруг завидуют!

Я же задыхалась в такой жизни и с ужасом сознавала, что изменить что-либо бессильна: так будет нынче, завтра и всю жизнь. Каждый день Ника удивлял или, вернее, ужасал меня какой-нибудь новой чертой характера.

К этому времени относится история с моим портретом. В 1921 году я с двумя подругами вздумала сниматься. Выбор наш пал на фотографию «Джон Буль», находившуюся на Тверской. (Теперь это небольшой театральный магазин в доме ВТО.)

Хозяин фотографии — средних лет, очень милый и культурный человек, в прошлом артист (как он сам себя нам отрекомендовал). Фотограф снял нас, через определенное время мы получили свои фотографии, которыми остались очень довольны.

Прошло некоторое время, и вдруг я услышала, что мой портрет, сильно увеличенный, выставлен на витрине Тверской.

Мы с мамой сейчас же пошли к «Джону Булю». Мою маленькую карточку хозяин увеличил в рост кабинетного портрета, который красовался в центре витрины.

Как мы с мамой ни просили продать нам портрет, упрямый хозяин отказывался и говорил, что сделал его для себя и продавать не желает. Никакие деньги упрямца не прельщали.

Настал день, когда и Васильев увидел этот портрет. Он буквально осатанел.

— Мерзавец! — взревел он, врываясь к «Джону Булю». — Портрет моей жены на Тверской улице выставил! — И не только снял с витрины и забрал себе портрет безвозмездно, но еще к тому же жестоко избил несговорчивого фотографа.

Конечно, Васильеву, как всегда, и этот поступок сошел безнаказанно, хотя «ввиду болезни хозяина» «Джон Буль» был закрыт на четыре дня.

Мне казалось, что я никогда не привыкну к нраву этого дикаря!.. На меня напала невероятная тоска, и я объявила, что не пойду больше ни в ресторан, ни в театр и с этого дня буду все время лежать дома и читать книги.

Сначала Ника был этим неприятно удивлен, потом рассержен, было крупное объяснение, которое, конечно, кончилось тем, что ни один из нас не понял другого. Я заявила ему, что от той жизни, которую он называет «счастливой», готова повеситься.

«Бежать. Бежать!» — горело теперь в моем сознании. Но как… А главное, куда?.. К маме?.. Это значит вернуться с повинной, сломить себя, чего я не в силах сделать…

И все же я решила бежать и привела свой план в исполнение.

Судьба играла мне на руку: вернувшись вечером из Клина, из командировки, Ника рано улегся спать. Поздно ночью я затаив дыхание тихонько вылезла из-под одеяла и стала одеваться. Написав на подоконнике при свете лампады записку Нике, чтобы он оставил меня в покое, я сняла его подарок — бриллиантовые серьги, — положила их на записку, затем надела шубу, шапочку, ботики и неслышно проскользнула в парадную дверь.

Я не могла поверить своему счастью, когда очутилась на улице, на свободе! Быстро пробежав Брестскую, выскочила на Тверскую и увидела сквозь стекло окна, что часы в аптеке показывали всего половину одиннадцатого. Какая удача! Не так еще поздно, и я зашагала по Тверской, перебирая в голове адреса людей, у кого могла бы переночевать хотя бы эту ночь. Но таких не находилось. Все это были те «друзья» и знакомые, для которых мое «бегство» было бы очередной сенсацией и долгожданным поводом к сплетням. Так, погруженная в мысли, я шла по Тверской, пока невольно не замедлила шаг около знакомого переулка. Дегтярный!.. Милый Дегтярный!.. Здесь ждали меня малыши в детском саду «Галочка». Сюда каждое утро провожал меня на работу Юдин.

Дорогие, милые сердцу воспоминания!.. Я свернула в знакомый переулок, остановилась перед большим серым домом, где, как и в те счастливые дни, висела доска: «Галочка. Детский сад при Коммунистическом университете имени Свердлова».

Малыши мои, наверное, выросли, и их место заняли другие, незнакомые… а руководительницы? Те ли, что работали со мной?..

Окна детского сада были темны, кроме самого крайнего, я знала — это горел свет у Софьи Артуровны, кухарки детсада.

Пожилая интеллигентная немка, жившая до революции в домах воспитательницей. Она была одинока, честна и устроилась в детсад благодаря своим исключительным кулинарным способностям.

Я робко позвонила, хотя рассудок мой и протестовал: «Поздно, может быть, Софья Артуровна рассердится. Удобно ли просить о ночлеге?» Но сердце подсказывало, что Софья Артуровна меня очень любит и не сможет отказать, приютит.

— Кто там? — испуганно спросила Софья Артуровна. Она держала дверь на цепочке, но, услышав мой голос, сразу узнала, обрадовалась, впустила, расцеловала…

21

Неделю я «нелегально» жила у Софьи Артуровны. Спала на сундуке за шкафом в ее маленькой комнатке на кухне. «Нелегально» потому, что в детском саду не имел права жить и ночевать ни один посторонний человек.

После первой же ночи под кровом «Галочки», встав утром, я пошла к Николаю Сергеевичу Понятскому. Он принял и обласкал меня, как родную, сейчас же дал работу — перевод, выдал авансом немного денег и обещал как можно скорее устроить на работу официально.

— Но, милое дитя, — сказал он, ласково глядя на меня, — дело-то не в работе! На нее я вас всегда устрою, вы мне нужны. Но дело идет о вашей, так сказать, легализации. Ведь для того чтобы устроиться на работу, нужно иметь твердую прописку, иначе говоря, постоянное местожительство. А вам, наверное, даже взять справку о выписке со старого адреса неудобно, ведь это значит идти туда и увидеть Васильева.

Я молчала.

— А потом, — уже тише продолжал Николай Сергеевич, — я со своей стороны посоветовал бы вам вернуться к матери на Поварскую. Раз вы решились разойтись с мужем, то вам нужны постоянный угол и твердая прописка.

Я не хотела говорить ему того, что мне рассказала одна из руководительниц «Галочки», которая через общих знакомых знала, что мама после моего ухода раздарила все мои вещи, вплоть до кровати, сожгла мои портреты и сказала всем, что я для нее умерла. При ней даже старались не упоминать моего имени…

Таким образом, я очутилась в самом безысходном положении.

В первый же день я сняла с руки обручальное кольцо червонного золота (больше у меня ничего не было) и продала его. А затем старательно засела за переводы. День мой начинался с того, что я как можно раньше, пока еще не пришли в сад дети, бежала из Дегтярного на Большую Дмитровку в библиотеку университета и принималась за переводы. Это было очень удобное место для работы. Но мысли мои были отравлены тем, что я не имела права стеснять Софью Артуровну, да еще, живя нелегально, подводить ее своими недозволенными ночевками. Знала я также и то, что Ника меня разыскивает — и разыщет.

Я не ошиблась. На двенадцатый день моей самостоятельной жизни он предстал передо мной в читальном зале библиотеки университета.

Оказалось, что он искал меня через милицию и уголовный розыск, побывал уже у мамы на Поварской, у Пряников на Арбате и обежал всех наших знакомых. Потом вдруг вспомнил о Понятском. С утра пришел к нему на квартиру, но не застал дома, а его сестра и брат сказали, что ничего обо мне не знают. Тогда Ника пошел в университет искать самого Николая Сергеевича. Тот читал лекцию, и, дожидаясь его, Ника зашел в библиотеку, где совершенно неожиданно увидел меня.

Ника стоял передо мною какой-то тихий, не похожий на себя и радостный. За эти несколько дней он очень изменился: одутловатость лица, мешки под глазами. Разговор был недолог. Я быстро собрала книги, торопясь покинуть стены университета: я боялась публичного скандала и трепетала от одной мысли, что Васильев может хотя бы намеком оскорбить дорогое и светлое для стольких людей имя Понятского.