Екатерина Мещерская - Жизнь некрасивой женщины

• Название: Жизнь некрасивой женщины
• Автор: Екатерина Мещерская
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1997

«Жизнь некрасивой женщины» — автобиографические записки княжны Екатерины Александровны Мещерской, относящиеся к периоду ее жизни в Москве 20-х годов. Отрывки воспоминаний о ранней юности Екатерины Александровны были опубликованы журналом «Новый мир» в 1988 году («Трудовое крещение»), в которых она поведала романтическую историю неравного брака родителей: 73-летнего князя Александра Васильевича Мещерского, шталмейстера Двора, и талантливой 25-летней певицы Екатерины Прокофьевны Подборской.

В 1896 году у супругов Мещерских родился сын Вячеслав, которого крестил Великий князь Михаил Александрович Романов. Когда же в 1904 году появилась дочь Катя (Китти), отца уже не было в живых. Ее крестил о. Иоанн Кронштадтский.

После революции княгиня Мещерская потеряла все… Её дочь Китти к тому времени успела проучиться три года в Московском дворянском институте. Началась полная лишений жизнь…

Екатерина Александровна Мещерская умерла на девяносто первом году жизни в 1994 году. Похоронена на Введенском кладбище Москвы рядом с матерью и мужем.

---

— Делай что хочешь, только не губи нас и разреши ему сюда к тебе войти… ведь все дни твоей болезни он был здесь…

И Васильев вошел… а я стала жить, двигаться и говорить как автомат.

Он стал каким-то кротким, и было в нем даже что-то детское и, пожалуй, даже трогательное, что иногда проявляется в сильных и преступных натурах. Он даже старался говорить тише обыкновенного, чему, вероятно, научился во время моей болезни.

Я же в душе не сердилась на него, чему сама удивлялась. К маме у меня была огромная жалость, а к Васильеву — полное безразличие. Все происшедшее никак не затронуло моей души.

8

После болезни я попыталась восстановить отношения с друзьями. Тщетно!.. Васильев сразу обращался в тигра. Он рвал в клочки любое адресованное мне письмо, ничуть не стесняясь моим присутствием, и было в этом что-то такое властное и тупое, что всякие слова и объяснения казались смешными перед грубостью этого пещерного человека. Порог нашего дома по-прежнему никто не смел переступить.

Мама во всем его поддерживала.

— Не раздражай его, — говорила она, — потерпи, не будет же он вечно около нас!.. Поедем в Петровское, устроимся там, потом он уедет в Петроград навсегда, вот мы и освободимся от его общества.

Около нашего дома и на лестнице я мельком встречала Дубова. Каждый раз он пытался меня остановить, но я этого всячески избегала, хотя приветливо отвечала на его поклоны.

Но о Виталии я скучала всем сердцем. Я соскучилась по его талантливым стихам, по его поющему французскому стиху Бодлера и Мюссе и по его синим глазам.

Виталий жил со старшим братом и няней в одном из старинных маленьких домиков Дурновского переулка, почти рядом с нами.

Виталий обожал балет, прекрасно играл на рояле, писал стихи. Михаил, строгий, немного суховатый, увлекался философией, имел критическии ум и писал статьи о литературе.

Мальчики, как мы их называли, трагически потеряли своих родителей и жили с бывшей горничной Катей и с няней одной семьей. Катя была симпатичная, тихая, немолодая девушка, а няня, вырастившая мальчиков, теперь заменяла им родителей, и между нею и молодыми людьми были самые трогательные отношения.

Она любила их беззаветно, но в то же время крепко держала в руках. Следила за их поведением, и они, как дети, побаивались своей няньки. Они уважали ее, считались с нею, заботились о ней и очень любили.

Смешно и трогательно было наблюдать, как эта маленькая, сухая, степенная старушка распоряжалась судьбой двух взрослых мужчин.

Бывая у них, я тоже заразилась их чувством и побаивалась строгой старушки, хотя и она, и Катя относились ко мне с большим теплом.

И вот, истосковавшись по этому родному для меня миру, я в одно из воскресений, когда мы с мамой пошли в церковь, остановилась на полпути и объявила маме, что хочу пойти навестить «мальчиков».

— А церковь?

— Но ведь мы, мама, живем под таким контролем, что каждый наш шаг известен, ведь другого случая увидеть Виталия у меня не будет или придется ждать еще целую неделю до следующего воскресенья.

— Хорошо, иди, — согласилась мама, — только не задерживайся больше часа и к концу службы приходи за мной в церковь. Мы должны вернуться домой вместе.

Сама строгая няня открыла мне дверь, и лицо ее показалось мне почему-то растерянным. Сзади нее бежал по коридору Виталий.

— Китуся! Китуся! — радостно кричал он. — Я просто глазам не верю! Как вы вырвались?

У меня как будто душа согрелась, когда я села на знакомый диван, когда ощутила запах бумаги и книг. Их было так много: полки, полки со всех сторон, и они радовали глаз толстыми и тонкими, старыми распухшими и новыми, с золотым орнаментом корешками. Они грудой лежали на письменном столе.

Посередине комнаты стоял большой открытый рояль с развернутой симфонией Моцарта на пюпитре.

На середине письменного стола — начатый очерк для журнала «Искусство», статья о Пушкине (оба брата были ярые пушкинисты).

В это утро Михаил уехал со студентами университета на какую-то экскурсию. Мы были одни и сидели рядом на диване. Казалось, мы не виделись целую вечность. Но разговор не вязался.

Оба нашли друг друга сильно изменившимися. Я знала, что после болезни выгляжу ужасно, но почему же Виталий так осунулся и почему так изменилось выражение его нежного юношеского лица?.. Я предполагала, что дорога ему, но теперь мне это стало ясно. Когда первая радость встречи прошла, то в складке бровей, в новом выражении глаз, во всем изменившемся облике я уловила скрытое страдание.

— Я все еще не могу поверить тому, что вы пришли. — Он смотрел на меня испытующе и нежно. — Ах, если бы вы знали, что тут мы все передумали, как переволновались. Ведь мы (он назвал имена двух своих товарищей) целыми вечерами стояли на противоположном тротуаре и смотрели в ваши окна. Мы не знали, что и думать! Одно время у нас мелькнуло даже подозрение, не бандит ли он… Но я вспомнил первое его появление у вас, ведь это было при мне, и вспомнил его фамилию. Мы справлялись на аэродроме и установили, что он действительно красный военный летчик Васильев. Понимаете ли вы, что при всей моей тревоге за вас я был бессилен? Кто бы из нас к вам ни звонил, он получал от Васильева один и тот же ответ: «Их нет дома и не будет!» При малейшей попытке прорваться в коридор Васильев хватал за шиворот… Что делать? Не драться же было с этим уголовником? К тому же мы все были поражены поведением вашей мамы, тети и вас лично. Почему вы безвыходно сидели с ним и, если выходили или, вернее, выезжали, то тоже только с ним?.. Что все это значит? Скажите, объясните, прошу вас…

— Виталек, — попросила я, — избавьте меня от объяснений, мне тяжело говорить… это бурелом, понимаете ли вы? Бурелом… трудно мне говорить, так хочется помолчать, посидеть около вас… прочтите мне то, что вы написали за это время.

— Ничего не написал, не мог. И читать стихи не могу… Я точно тяжело болен. Разве можно жить, когда болит здесь?.. — И он показал на сердце. Потом взял мою руку, прижал ко лбу.

Я почувствовала, как под пальцами бьется жилка на его виске.

Прелестный, большой ребенок!.. Я не допущу, чтобы он страдал из-за меня, он никогда не должен узнать правды, которая случилась; наоборот, я должна от него все скрыть, чего бы мне это ни стоило, во имя его юности, таланта и даже во имя его красоты… Я должна убить в нем всякое чувство ко мне, выкорчевать его с корнем!

Решение пришло мгновенно. Я в последний раз погрузилась в глубь его синих глаз и сказала себе: «Прощай, Виталек! Прощай, светлый и прекрасный сон моей юности!» Потом быстро встала с дивана.

— Виталек, — сказала я, стараясь казаться как можно спокойней, — я не стою того, чтобы вам было больно. Я совершенно иная, нежели та, которую вы создали себе. Вы хотите знать правду? Извольте: на второй же день знакомства я сошлась с Васильевым и живу с ним, просто так, без всяких условностей живу…

Пока я говорила, Виталий тоже встал. Он смотрел не мигая мне в глаза и, когда я замолчала, продолжал смотреть очень серьезно, почти строго, потом взял меня за обе руки.

— Я прошу вас оказать мне честь быть моей женой! — сказал он, а в глазах его вдруг засветилась такая беспредельная нежность, что сердце мое дрогнуло.

— Вы думаете, я лгу? — испугалась я и уже быстро заговорила, боясь, что он перебьет меня, не даст себя убедить, что волна его нежности затопит меня. — Разве можно сказать о себе такое? Разве этим шутят? Вы что, не верите? Поймите же, это правда, я люблю его… я не девушка…

И вдруг, высокий и большой, он грузно рухнул к моим ногам и, стоя передо мною на коленях, подняв ко мне бледное прекрасное лицо, горячо и сбивчиво заговорил:

— Не лгите! Не надо! Знаю все, знаю, что случилось, но не так… не так!.. Я чувствовал, я знал, что с вами несчастье. Молчите, не говорите больше ни о чем!.. Китти, я прошу оказать мне честь: будьте моей женой!.. — И крупные слезы потекли из его глаз.

Я смотрела на его мокрые густые ресницы, еле удерживаясь от того, чтобы не нагнуться и не поцеловать их. Какой испуг, отчаяние и стыд охватили меня оттого, что он, такой прекрасный, юный, страдающий, стоял передо мною на коленях, когда я этого не стоила.

— Встаньте! Встаньте! — Видя, что он не повинуется, я, не сознавая того, что делаюсь смешной, сама встала против него на колени и горько заплакала.

Так мы оба стояли на коленях друг перед другом и плакали, когда неожиданно открылась дверь и на пороге появилась няня. Она изумленно остановилась, а мы, точно пойманные на месте преступления, заметались, не зная, что делать.

Няня была достаточно умной и чуткой; молча постояв секунду на пороге, старушка медленно отступила в глубину коридора и тихо закрыла дверь…

Потом мы снова сидели с Виталием на диване, уже улыбаясь и утирая слезы. Он взволнованно развивал планы бегства в другой город, укрощения Васильева, изобретая всевозможные варианты; просил меня, чтобы я осталась здесь, у них, сегодня и навсегда, чтобы больше никуда не уходила. Он пойдет, он сам будет говорить с моей матерью и Васильевым, он все уладит…