Валерий Грузин - Гибель Киева

• Название: Гибель Киева
• Автор: Валерий Грузин
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013
• ISBN: 98-966-7689-89-6

Остросюжетный роман «Гибель Киева» – роман-ностальгия по старому Киеву, сгусток тоски по исчезающей киевской элите, навсегда утраченной неповторимой атмосфере столицы. Герои романа становятся невольными свидетелями необратимого процесса утраты духа славного Города, его геокультурной среды, разрушения давних традиций и взаимоотношений горожан. В этом романе показана драма гибели исторического и культурного наследия Киева, произошедшая на переломе XX и XXІ веков. Прежде великий город становится ареной страстей и циничной гонки за золотым тельцом и сиюминутным успехом. Ранее книга Валерия Грузина «Гибель Киева» уже издавалась в бумажном виде в серии «Мастера современной киевской прозы».

---

Мне не больно… Мне стыдно… Я просмотрела это чудовище… Не учуяла… Это не я отвела угрозу… Это человек. Вожак… Настоящий вожак… Но над ним кружатся эти чёрные… так что оставлять его одного нельзя…

Налив в стакан виски, сначала на полпальца, а потом и остатки из бутылки с тем, чтобы kill the bottle, Александр отправился покурить на кухню. За ним пришла собака и уткнула свою морду промеж его колен. Он погладил её и, сделав первый глоток, тяжело задумался, и чем больше думал, тем меньше мог припомнить питбуля, который обитал в их окрестностях. Кто-то его привёл. С какой целью? Похоже, этот кто-то стремился выбить из его обоймы защитницу? Чем-то она им мешает. Что остаётся? Правильно, отравить. Теперь на вечерних вы-гулах нельзя спускать её с поводка: в темноте не уследить, что подберёт. Тем более, что дворники разбрасывают отравленное мясо для крыс у входов в подвалы.

Но главное остаётся нераскрытым: кто они и что им нужно? Почему берут в кольцо?

Он встал и отправился в кабинет в поисках новой порции виски. Собака не отставала ни на шаг. Александр потрепал её по холке:

– Успокойся, Барбара. Эта тварь сюда не сунется.

Барбара подняла голову и посмотрела ему в глаза. Не мигая.

Чивас ригал закончился, и он принялся шарить по заначкам. В конце концов повезло: в сувенирном кожаном футлярчике из толстой кожи с тиснёным узором на мексиканские темы, где хранились три обтянутые той же натуральной кожей плоские бутылочки с надписью Cognac, Tequila, Whisky, он обнаружил желаемое. Виски, правда, оказался Johnny Walker. Red Label, но всё же…

Футлярчик хранился в башенке письменного стола. Рядом лежал конверт. Он наполнил стакан огненной водой и раскрыл конверт. Оттуда выпала дискета. Александр не стал вставлять её в гнездо дисковода, хотя ПК находился рядом. Он сделает это на полчаса позже и зело об этом пожалеет, поскольку перед ним разверзнется пропасть, на самом краешке которой он так неосмотрительно балансировал. А пока усядется за свой письменный столик.

Узенький, розового дерева с резной полочкой над столешницей, ограждённой бордюрчиком с изящным резным узором в виде летящих галок, и с угловой башенкой, напоминающей миниатюрный секретер: два ящичка с бронзовыми квадратиками ручек на панелях и дверца с окошком матового стекла. Стекло было хитрое: вроде через него лежащее в секретере не просматривалось, а вот вставленная за ним открытка читалась изумительно чётко. Даже едва обозначенная Боровиковским блуждающая на лице Лопухиной улыбка, не говоря уже о её полувопросительном, исполненном достоинства и осознанием своей красоты взгляде. Этот портрет, написанный российским живописцем в конце XVIII века, пожалуй, не уступит Джоконде.

Сработанный в начале прошлого века на Киевской мебельной фабрике «Кимайер», стол не поражал своим великолепием. Возможно, новым Хамам (выражение Мережковского) с их запросами внезапно разбогатевших мещан, а посему предпочитающих ампир и рококо, он, вероятно, не показался бы, но Александр его любил. За лаконичную простоту и безупречные пропорции, и, когда он, благосклонно обласканный полуулыбкой госпожи М. И. Лопухиной, усаживался за ним, душу посещали отнюдь не те плоские и пластиковые чувства, что возникали за новёхоньким евростолом итальянского производства, за особые заслуги выделенного ему в редакции.

А первоначально стол-то был не его. В огромной пятикомнатной квартире митрополичьего дома на улице Стрелецкой обитало четыре семьи. И в одной из комнат, надо же такое, – прямые потомки хозяев всей этой квартиры, мама и сын Орловские, с редкими как на то и даже на это время именами – Хиония и Ростислав. Люди они были скрытные и недоверчивые и судить за это их не пристало, поскольку, возможно, именно эти качества и спасли им жизнь.

Ростиславу было за тридцать. Был он от природы горбат, ходил с палочкой, волоча ногу в тяжеленном ортопедическом ботинке. Но голову держал прямо, чуть задирая в сторону массивный подбородок, в глаза смотрел не мигая. На его лице выделялся крупный крючковатый нос с горбинкой. Он напоминал большую хищную птицу, когда, нахохлившись, стоял на верхней из трёх ступенек, что вели к двери их подъезда, одной рукой опираясь на свою палочку, а другой на ажурное чугунное ограждение, опоясывающее довольно просторное углубление – ну прямо ров перед крепостью – сделанное для того, чтобы попадал свет в окна полуподвала.

Свой пост он занимал дважды в день на два часа. При любой погоде. И давалось это ему ой как тяжело. Жили они на верхнем четвёртом этаже, пролёты между которыми были не как в домах, построенных сегодня, ибо высота потолков в комнатах превышала четыре метра.

Впрочем, лифт в доме был предусмотрен, и на первом этаже стояла даже кабина, удивительно просторная и, несмотря на осевшую в ней полувековую пыль, светлая, очевидно, по той причине, что выше пояса пассажира была застеклена, судя по осколкам, великолепным венским стеклом с витражами. Старожилы утверждали, что с 1918 года, когда в неё попал шальной снаряд, в ней никто не ездил.

Взбираясь на верхотуру, что давалось ему с превеликим трудом, Ростислав на отсутствие лифта не жаловался. Он вообще никогда и ни на что не жаловался.

Много позже Александр постиг простенькую истину: скулёж и порода – вещи несовместные. Уже будучи газетчиком с именем, ему как-то подфартило съездить во Францию, где его пригласили на обед к сиятельной графине. Было ей за девяносто. Она плохо слышала и видела, говорила, преодолевая частые спазмы горла, однако, не вставая, просидела за столом два с половиной часа, так и не коснувшись спинки стула. Наверняка она не заботилась об этом и, скорее всего, даже не помнила о таких деталях. Да и не нужно ей было помнить: память о приличиях ей передали семь предыдущих поколений. Говорят, именно столько требуется для того, чтобы человек имел право называть себя аристократом.

У подросточка Александра столь колоритная личность, как Ростислав, вызывала огромный интерес, прежде всего своей непохожестью на окружающий мир. Но удовлетворять его удавалось урывками. Заглянуть в его комнату, тем более задержаться там, практически не удавалось. А если и выпадала такая возможность, он использовал любой повод, чтобы поглазеть на мебель, явно не имеющую отношение к фабрике имени партизанского командира Боженко, и на предметы, которые видел разве что в кино, когда показывали обиталища буржуев.

Воображение поражали массивные гнутые стулья с сиденьями и спинками из толстенной гладкой кожи с вытесненными на них гербами, стоящий на письменном столике бронзовый Данте в острой конусообразной шапочке и таким же острым, выдающимся вперёд подбородком, огромные бронзовые с позолотой шестисвечные канделябры и, более всего, занимавший добрые полкомнаты чёрный лакированный «Стейнвей».

Рояль не был мебелью, он звучал каждый день, поскольку Ростислав занимался пением с преподавателем и относился к этому серьёзно. Он обладал сильным и довольно редким, как тогда и особенно теперь, драматическим баритоном. Казалось, по звучанию он немного уступал Лисициану, в окрасе тембра входившему тогда в силу Нелеппу мог и фору дать, ну а о единственном в те годы певце Киевской оперы Данииле Колоде и говорить нечего.

Репертуар у него был до такой степени строго классический, что неаполитанские песни в нём считались отчаянной вольностью. Однако именно они и принесли ему потрясающий успех на его единственном перед публикой выступлении в клубе работников пищевой промышленности, что на Подоле (название «Пищевик» продержалось почти до конца перестройки, перед тем как превратиться в базар или в чёрт знает что ещё).

Как донесла потом молва, якобы присутствовавший на концерте какой-то партийный руководитель обронил фразу по поводу того, что, мол, что?.. В Киеве уже не осталось певцов без палочки? Столь глубокое замечание тут же приобрело ранг инструкции.

Во всяком случае, путь на сцену Ростиславу перекрыли. А ведь он перепел весь репертуар драматических теноров не только Киевской оперы, но и Большого и Мариинки. И как перепел!

Александр тоже пытался петь, правда предпочитая партии лирических теноров. Был даже такой период, когда он вознамерился снискать славу оперной примы, да сосед купил редкостный по тем временам аппарат – магнитофонную приставку и записал на плёнку в исполнении Александра арию Ленского. Подросточек прослушал своё выступление два раза подряд и после этого на карьеру певца не покушался до конца жизни.

Но не в этом дело. Как ветер имеет свою внутреннюю сторону, так и личность Александра украсилась мощью чувств, порождаемых оперой. Может, в том и роль Ростислава заключалась? Кто знает, пал бы на поле жизненном Александр, стрелой пронзённый, иль мимо…

Ростислав и на этот раз не сдался. Он овладел фотографическим делом, и настолько профессионально, что его начали приглашать на съёмки производственных коллективов. Он даже патент купил, и однажды по этому поводу к ним в квартиру проник остроносенький фининспектор.