Ахат Мушинский - Шейх и звездочет

• Название: Шейх и звездочет
• Автор: Ахат Мушинский
• Издательство: Татарское книжное издательство
• Жанр: Современная проза
• Год: 1991
• ISBN: 5-298-00398-2

Судьба свела под одной крышей старинного особняка на тихой тенистой улице Казани, друзей-подростков, астронома и дезертира. С каждым днем растет пропасть между домочадцами и человеком, выдающим себя за фронтовика, а на самом деле все годы войны прятавшимся в тылу.

Эта книга и о первой отроческой любви. Это и объяснение в любви автора родному городу, родной улице, отчему дому, которого давно уже нет.

---

Шаих сказал:

— У-уф! — И облегченно разогнулся.

— Обормот! — сказал Ханиф.

Я все сразу и вспомнил, и понял. Понял, что утонул и что меня вытащили, откачали, но кто и как — не знал.

А дело было так.

Когда я затрепыхался и стал орать, Шаих, менявший наживку, поднял голову: не то я по-настоящему тону, не то разыгрываю. Он смотрел в мою сторону, а руки сами собою стягивали башмаки, брюки… Лишь когда я исчез и не показывался дольше, чем мог бы, он бросился по бревнам ко мне. До берега не добежал, нырнул с плота.

На песчаном дне он обнаружил меня сразу. Нащупал ногу и поволок к берегу. Дыхания хватило. Так, за ногу, и вытащил. Затем проще пареной репы: руки в стороны — на грудь, в стороны — на грудь. Тут-то и подбежал Ханиф. Он рыбачил рядом, за навалом бревен. Услыхал мой булькающий вопль и примчался, однако поспел лишь к моему благополучному возвращению на этот свет.

Попало обоим. Мне — за то, что вымахал с телка, а плавать не умею, и за то, что, не зная броду, лезу в воду. А Шаиху в общем-то для острастки. Но я видел, как смотрел балтиец на моего друга, как лежала его сильная рука на остром плече новоиспеченного спасателя.

Шаих раскладывал на плоту выжатую рубаху, в которой кинулся за мной, рядом сохли на солнышке носки. Я сказал, оправдываясь:

— Кто знал, что на таком шикарном пляже ямы!

— Оправдываться перед прокурором будешь, — сказал он, выжимая трусы.

На берегу затарахтел мотоцикл. Перебили Ханифу рыбалку.

3. Шейх багдадский, ремень солдатский

В школу в тот день мы, несмотря на то, что учились во вторую смену, опоздали.

Зашли на школьный двор.

У каждого он свой — красный уголок детства, безгранично вольный, беспечный. Не только детства — всей довзрослой жизни. Хотя, глядишь, какой-нибудь там дядя Вася нет-нет да и погонит, засучив штаны, футбольный мяч, забегается до седьмого пота. Были свои дяди Васи и в наше время, не обходили они школьного двора, преследовали мяч, расталкивая мелюзгу, до хрипоты споря по поводу и без повода и в качестве самых веских аргументов отвешивая подзатыльники. И в карты с ребятами постарше резались — в очко, в буру, в свару, и в чику дулись, разве что махнушку не выбивали. «Что их сюда тянет? — думалось мне. — Как дети!» Теперь с каждым годом все яснее — что.

Школьный двор таился в окружении густых яблонево-грушевых садов. И сама-то улица, на которой стояли и школа, и наш дом, называлась Алмалы — яблоневая, значит. Нынче таких улиц не встретишь. Представьте, весь май осыпает дорогу кипящий над заборами яблоневый цвет, а в июне начинает царствовать липа, выстроившаяся вдоль тротуаров по обе стороны улицы. Идешь под желто-зеленой липовой крышей — пчелы звенят, а аромат, будто округу медом окатили! Позже опять властвует яблоня. Плоды ее день и ночь гулко бьются оземь, выкатываются, как румяные колобки, из-под ворот и калиток, выбирай на вкус — антоновка, анисовка, золотой ранет… Примиряются яблоня с липой лишь осенью, когда ветер-листобой раздевает соперниц одинаково нещадно до последнего желтого листочка.

Так или иначе, но улица называлась Яблоневой, не Липовой и не Грушевой, хотя таких урожаев груш, как у нас, смею утверждать, ни одна из других улиц города не знала.

Наш школьный двор был не очень большой, но уютный, со слегка покатым футбольным полем, с баскетбольно-волейбольной площадкой, с какими-то сараями, закоулками, тупичками, посадками фруктовых деревьев, на которых, удивительное дело, плодов увидеть было невозможно: мы их, как саранча, еще по весне поедали, чуть ли не в цветах, это мы-то, пацаны с Яблоневой, по жилам которых вместо крови, наверное, яблочный сок струился.

За посадками и следующим за ним картофельным полем начинались Ямки. Но о них вкратце я уже говорил.

На дворе в тот день было тесно. Играли и в баскет, и за обитым мячом кустарником — в чику… Но господствовал футбол. Тут были и наши однокашники из седьмого «А» Жбан с Килялей, самые «авторитетные» на школьном дворе пацаны, пыхтел вечно юный дядя Вася (правда, скоро, когда развернулись события, он растворился, ушел незаметно), торчал в воротах мальчик на побегушках Титя, мельтешила прочая ребятня. В кутерьме, демонстрируя чудеса техники, ярко вырисовывался десятиклассник Сашка Пичугин, парень в наших краях новый, но уже с «весом». В люди у нас можно было выбиться или за партой, или на школьном дворе. Профессорский сынок преуспел и там, и тут. Первый математик школы, без пяти минут медалист, краса и гордость района, он завоевал симпатии не только учителей и девочек, но и широкой дворовой публики. В стильном пиджачке и неизменных брючках-дудочках с разрезами у щиколоток (иначе не полезут), в остроносых неудобных для игры туфельках из крокодиловой кожи, как он виртуозно манипулировал мячом! Он почти не бегал, однако мяч у него отобрать было делом чрезвычайно трудным. И мячи не забивал он, а элегантно, обмотав вратаря, вкатывал в ворота. Частенько здесь, на школьном дворе, он и в карты игрывал, и я просто диву давался, когда он уроки учит, когда готовится к математическим олимпиадам, на которых и побеждать умудряется. Я поражался калейдоскопичности его увлечений и способностей. А вот об одной его страсти — страсти коллекционера старинных открыток я до того дня не знал.

Но все по порядку.

— Шейх, вставай в ворота, — завидев нас, крикнул Титя, — мне домой надо.

К Шаиху на школьном дворе отношение было сложное. Хотя это я теперь так думаю. Наоборот — примитивное, одноклеточное, какое-то прямолинейно-насмешливое и ехидное. Каждый считал своим долгом задеть его, испытать на нем свое остроумие, пускали в ход и руки. Почему, с какой стати? Да потому, что у него отсутствовало поголовно владевшее нами всеми чувство стадности, он выделялся, во многих ситуациях поступал иначе, чем остальные, и при этом, несмотря на внешнюю ершистость, был мягок нравом и безответен на «злодейства» сверстников. Видел всю их пустячность, лишь голову задирал в ответ, дул, выпятив нижнюю губу, на челку и уходил. Получалось это у него высокомерно, будто от назойливых мух отмахивался, — нос кверху, взгляд вдаль, ни сдачи тебе, но и ни заискивания — вот что более всего выводило из себя местных архаровцев и побуждало все к новым и к новым наскокам.

«Кого ты из себя гнешь?» — пытали его. И летело вдогонку еще в начальных классах набившее оскомину:

Шейх багдадский —
Ремень солдатский,
Кесарь ржавый,
Карман дырявый.

В куплете том была своя истина. В пятидесятые годы, да и в начале шестидесятых сын дворничихи не имел возможности одеваться наравне, скажем, с сыном профессора. Это сегодня все смешалось, поди-ка, отличи внешне приемщика стеклопосуды от доцента университета или их детей друг от друга. Сын нашей дворничихи нынче мимо тебя с таким хрустом-скрипом всего новенького пройдет, так безразлично скользнет по тебе взглядом сквозь дымчатые стекла фирменных очков, что потеряешься, сам не зная отчего.

Латаных-перелатаных штанов, распущенных внизу, но все одно коротких, Шаих не стеснялся. Из себя он «гнул» себя и никого иного. Об этом я отлично знал, потому-то, может быть, и тянулся к нему. Оттого другие над ним куражились. Как это, сын дворничихи, маленькой психованной тетки, с которой на улице заговорить-то стыдно — начнет горланить! — над которой из-за ее неотесанных деревенских замашек насмехалась вся Алмалы, — и такой гордый?! Даже Титя — Колька Титенко, — у которого тоже не было отца, а мать крутилась посудомойкой в заводской столовой, и тот не упускал случая подкузьмить и обязательно так, чтобы побольше ребят видело. А ведь в общем-то был смирным мальчиком, этот Титя. Потом его фотография как-то попалась мне в газете — передовик, завидного мастерства скорняк… Как все извилисто в жизни и как трудно прожить ее без помарок. Ведь и я, Ринатка Аглиуллин, друг первый, порой не терпел его внутренней независимости, казавшейся мне высокомерием и упрямством. Чем я отличался от других, так всего лишь тем, что никогда за счет него не старался выпятиться и не стеснялся открытой дружбы с ним. И не более. Хотя и был ему единственным близким из сверстников и желал добра. Желал… И не более.

Как хочется порой переписать жизнь набело! Сколько в ней ошибок — и мелких, пустячных, и непоправимо-постыдных, которые поминать-то тошно.

4. Как хочется порой переписать жизнь набело

Шаих обыкновенно сторонился футбольных схваток. Поэтому и позвал его Титенко — хорошего игрока в ворота не затянуть.

Неожиданно Шаих согласился. Он деловито поинтересовался, кто за кого в командах, скинул башмаки, засучил штанины, поплевал в ладони и, хоть игра шла у чужих ворот, решительно изготовился. Он попал в команду девятиклассника Алика Насыбуллина, уже тогда, как и Пичуга, защищавшего цвета «Трудовых резервов» на первенство города.

Я устроился на бревнышке за воротами, приготовившись и посмеяться над горе-вратарем, и поболеть за него.