Николай Семченко - Что движет солнце и светила (сборник)

• Название: Что движет солнце и светила (сборник)
• Автор: Николай Семченко
• Жанр: Любовные романы

Книга рассказов и повестей о любви и её отсутствии.

---

Этот непредсказуемый мой «мальчик», каких-то полчаса назад взвившийся стрелой от одного только Зоиного предложения пойти ко мне, решил, видно, отдохнуть. Как будто вовсе и не он, подлый, мешал мне идти, и я смущался, и мысленно заклинал его опуститься. Ну, что подумает обо мне добропорядочная женщина, когда я сброшу с себя шубу, и она увидит вздыбленные брюки в районе ширинки? «Мальчик» внял моим мольбам, но, мелкий мститель, объявил забастовку.

Зоя, кажется, это поняла, и удивила меня тем, что попыталась помочь, легонько поглаживая то, что упрямо не хотело превращаться в копье любви. Она скользила головой по моей груди всё ниже, ниже, и от её волос шёл слабый ток, и я вздрагивал, но ничего, ничего, ничего не получалось.

— Бывает, — шепнула Зоя. — Ты просто устал, я понимаю, — и взглянув на часы, холодно заметила, прикусив нижнюю тубу: Уже поздно. Мне пора. Позвони мне, ладно?

Весь следующий день я был сам не свой, и всё мне казалось не так и не эдак, и на работе сослуживцы заметили наконец: «Да что с тобой? Случилось что-то? Письмо из дома плохое получил?»

Я улыбался в ответ, а сам — думал: «Ну, что вы, как на грех, тут засели? То, чуть утром за стол — скок, как тут же и выпрыгиваете — по делам, магазинам и тэ дэ и тэ пэ. Позвонить мне надо. Чёрт бы вас побрал!».

В городе я бы эту проблему решил просто — на каждом углу стоят таксофоны: выскочил, набрал номер и говори. А в нашем селе, пусть и райцентре, он есть только на почте, но там вечно народ. Буду звонить — все поймут — кому. «Сарафанное» радио тут же разнесёт по посёлку новую сплетню: мол, скромница Лямцина-то с Серёжей связалась. И тут меня позвали к телефону.

— Сергей Леонидович! — незнакомый женский голос, явное смущение.

— Да.

— Одну минуту. С вами будут говорить…

И я услышал голос Зои.

— Здравствуй! Я от подруги звоню, ты не удивляйся, ладно?

Спиной я ощупал взгляды двух своих сослуживцев; в комнате было так тихо, что казалось: каждое слово, сказанное на том конце провода, слышно как из динамика. Я крепче прижал трубку к уху.

— Ты не можешь говорить, Серёжа?

— Да.

— Вечером я пойду к подруге и зайду к тебе, часов в восемь. Ты будешь дома?

— Конечно!

* * *

Итак, свидание назначено. До конца рабочего дня оставалось часа полтора, но я нашел повод улизнуть, и обежал магазины, накупил всякой всячины; вымыл в своей комнатке пол, стер с подоконника пыль и, когда, заправляя диван, менял простыню, то представил, что и как в этой постели произойдёт. Пусть это будет похоже на сцену из фильма «Дневная красавица», примитивно и грубо: сразу, без всяких слов и объяснений, да и к чему они, когда времени будет в обрез, ведь Зое нужно сделать перед матерью вид, что была у подруги, и к тому же Зоя — женщина, a не девица неопытная, чего церемониться-то? Сама, в конце концов, хочет секса. У меня и в мыслях не было соблазнять замужнюю женщину — она сама навалилась. Таких моя бабка называла «навалихами» и, предостерегая меня, внушала: «Смотри, не путайся с ними! От них мужчинам одна морока и мучение…»

Господи, да разве ж это мучение — обладать хорошенькой женщиной, которая сама этого хочет? Но тут я подумал про свою осечку, и сердце замерло: а вдруг она снова случится?

От этих мыслей я весь горел, и, стесняясь самого себя, молил Бога, чтобы на этот раз всё обошлось без осечек, и Всевышний, кажется, услышал меня: строптивый мой «дружок» напрягся — да, всё в порядке, да, отличней не бывает; с нахлынувшим резким, почти болезненным желанием нужно было что-то делать, и я взял ведро и сходил за водой к колонке, по пути набрал в полиэтиленовый пакет снега — хрустящего, сухого, похожего на белую слюду дома растёр им лицо, руки, грудь, живот.

Эту ежедневную процедуру закаливания я проделывал в те времена с удовольствием. После неё чувствуешь себя посвежевшим — в движениях появляется лёгкость, и так хорошо и славно на душе, и кажется: идешь, не касаясь ногами земли. Летишь!

* * *

В тот вечер всё у нас было чудесно и замечательно, и мы не могли наговориться, и насмеяться; и слушали пластинки с записями концертов Поля Мориа. Пластинки были виниловые — такие теперь в продаже не увидишь, разве что в антикварных салонах. Они мне достались от прежнего владельца комнаты вместе с той самой люстрой, которую иногда я использовал как сушилку для своих рубашек. Уезжая на материк, он почему-то оставил тут проигрыватель «Аккорд» и стопку пластинок в ярких конвертах: «Абба», «Спейс», «Битлз», «Тич ин», «Роллинг Стоунз», оркестр Поля Мориа, Джо Дассен…

И под «Воздушную кукурузу» как-то само собой случалось то, что и должно было случиться.

Любовь, ты ли это была? И если ты, то почему, скажи, мне нужно было только это гибкое, ласковое тело, и эти волосы, в которые так приятно зарываться лицом, и разнообразие ласк, выдуманных ни ходу, а, может, воскрешённых памятью из каких-то неведомых глубин веков — потом, уже позже, через много-много лет, увижу фрески лупанариев и знаменитого индийского Храма Любви и, пораженный, вспомню всё то, что мифический Приап, лукаво улыбаясь, нашептывал сердцу и заставлял тело двигаться странно, радостно и раскованно. И если это ты была, Любовь, то почему в душе не пели птицы, и в груди не было волнения — как в книгах пишут о тебе, Любовь, и удары сердца не отдавались гулко в голове, почему? И если это ты была, Любовь, то как же так случилось, что я вдруг будто воспарил и над самим собой, и над Зоей — и смотрел на нас и сверху, и сбоку, анфас и профиль — два тела в хрустальном кубе! — и увиденное почему-то смущало, и возбуждалось тело, а сердце замирало в необъяснимой печали.

Так что же это было, и почему утром так болела голова, и никуда идти не хотелось, и видеть никого не мог, и хорошо, что была суббота — нерабочий день, и, валяясь на простынях, пахнувших горьким миндалем — любимые духи Ольги, я лениво листал роман «Немного солнца в холодной воде» Франсуазы Саган, и пил потом чай, и всё было как-то обычно, будто ничего и не произошло, и ворс розового пледа уже не колол спину, и нашлась та маленькая золотая сережка с аквамарином — ах, как мы её искали, как искали, Боже мой, а она, негодная, скользнула в карман пиджака, который висел на стуле рядом.

Но вечером мы встретились вновь, и постепенно наша тайна стала привычкой, и было нам хорошо и славно, и оттого ещё, быть может, что ничего друг другу не обещали, ни-че-го, и были в поступках свободны, и бескорыстны, и беспечны, и щедры…

— На ордалиях меня помилуют, — смеялась Зоя. — Бог на стороне любовников.

— Что ты такое говоришь, Зоя?

— Тёмный ты, тёмный! — язвительно колола Зоя. — Не читал про Изольду? Она была замужем за королём Марком, но её полюбил рыцарь Тристан. И вот на ордалиях — божьем, значит, суде — ей пришлось держать раскалённый брусок железа и клясться, что никто её не держал в объятиях, кроме мужа и вот этого нищего паломника, который перенёс её через трясину. И ведь она сказала правду! Паломником был её любимый — Тристан! И Бог не смог наказать Изольду…

— И тебя не накажет?

— Не сможет, потомy что виноват сам. Зачем он сделал так, что любовь приходит и уходит? Ещё Сеченов это подметил: лучшем случае супруги живут в полной любви два-три года, а потом — инерция, привычка, дружба, что угодно, но не любовь, понимаешь, глупыш? И зачем он сделал так, что на моём пути встретился ты?

— Ты не любишь своего мужа?

— А вот это — табу, — Зоя рассмеялась и отвернулась от меня. — Своего мужа я ни с кем не обсуждаю, малыш!

Но я не унимался:

— А что же тогда у нас с тобой?

Зоя приподнялась на локтях, окинула меня долгим, оценивающим взглядом и пожала плечами (нарочно? конечно, нарочно).

— Не знаю, Серёжа…

— A про Изольду и Тристана я читал, но, знаешь, почему-то забылось, что она — замужняя дама, матрона, можно сказать. Забылось почему-то, и всё тут.

— Я знаю, почему, — Зоя смотрела мне в глаза прямо, не опуская взгляда. — Потому что ты думаешь: любовь — привилегия свободных, не обременённых брачными узами людей. Это у тебя в подсознании сидит, и ты недаром забыл, что влюблённая Изольда чья-то жена.

И тут я совсем смутился и признался:

— Да нет, всё проще: я читал отрывки в хрестоматии зарубежной литературы…

— Не люблю хрестоматии, — нахмурилась Зоя. — Люблю подлинники. Ох, мне пора!

Зоя уходила всегда как-то вдруг сразу: минуту назад ещё целовала меня, и вот — у двери, почти собранная, сапоги надевает. Я к этому привыкнуть так и не смог.

* * *

Иногда мы не виделись день — два, а то и больше. Однажды мой друг намекнул, что Юрка Астахов по-прежнему пользуется Зоиной благосклонностью, и всё у них замечательно — обходятся без кофеев, разговоров о Гессе, теориях Сеченова и тэ дэ и тэ пэ, сразу в койку, a то и без нее обходятся — разве что на абажуре ещё не кувыркались. Она у него и в рот берёт, обожает это дело, а тебе разве ещё не сосала?