Николай Семченко - Что движет солнце и светила (сборник)

• Название: Что движет солнце и светила (сборник)
• Автор: Николай Семченко
• Жанр: Любовные романы

Книга рассказов и повестей о любви и её отсутствии.

---

— А ну, брось папиросу! — закричала Люба. Она считала, что курят только самые распутные женщины. — Сколько раз умоляла-просила тебя не делать этого!

— Счас! Докурю и брошу, — лениво протянула Валечка. — Ты бы помолчала, а то ничего не скажу…

Любя, скрепя сердце, замолчала, но, отгоняя от себя сигаретный дым, демонстративно замахала рукой, как веером.

Валечка, не стесняясь, рассказала, как однажды ей позвонила Юлька, с которой они вместе учились на курсах. «Хочешь отдохнуть? — спросила. — Не бойся. Парни приличные. А своему скажешь, что к матери поехала». Валечке было скучно, тем более, что Юра ушёл до утра охранять свою контору. И она, недолго думая, согласилась. Юре оставила почти честную записку: поехала, мол, к Юльке кроить платье, может, там и заночует — это на всякий случай, для «отмазки».

Что они вместе с Юлькой делали в той компании — об этом Валечка скромно умолчала, но зато с воодушевлением поведала о дальнейших событиях:

— Представляешь, мы ещё спим, вдруг звонок в дверь. Это, оказывается, Юрочка приехал. Парни ему культурно говорят: «Никого тут нет. До свиданья!» А он как разорется: «Притон! Вертеп! Вы мою жену тут изнасиловали!» Парни: «Заткнись по-хорошему, если не хочешь в рог получить». А он, прикинь, сел в «тачку», взял ребят из своей кодлы и обратно к нам вернулся. Ну, наши знакомые не захотели с ними разбираться. «Что ты хочешь? — спрашивают. Может, не будем шума поднимать?» А Юрочка вдруг и говорит: «Так! Значит, вы, братаны, девочек эксплуатировали всю ночь? Эксплуатировали! Та-ак… Какая такса интим-услуг за час? Ага, двести рублей. Значит, сколько вы должны заплатить каждой? Как минимум, по тысяче». Юлька верещит, как угорелая: «Какие интим-услуги, козёл?! Мы не проститутки!» Юрочка ноль внимания: «Платите! Иначе, козлы, рога вам обломаем!» И что ты думаешь? Парни за нас заплатили!

— Ужас, — прошептала поражённая Люба. — Да как же ты могла с этой Юлькой пойти на такое дело?

— А что, взаперти мне, что ли, сидеть? — огрызнулась Валечка. — И никуда даже не выйти?

— Да ведь не на блядки же!

— Юрочке, значит, можно, — сказала Валечка. — Он и в сауну, и на какие-то заимки ездит, и ту же Юльку — она мне рассказывала — ещё как зажимал. А мне, выходит, одно остаётся: сиди на обоссанном матраце и жди, когда это чмо нарисуется…

— Если живёшь с мужчиной, значит должна принимать его правила, заметила Люба. — А от энуреза лечат даже в нашей больнице. Не хочет в больницу — пусть сюда приезжает, я его к бабке Поле отведу. Она знатная травница!

— Да пошёл он куда подальше! — не сдавалась Валечка. — Терпеть его не могу.

Люба, скрестив руки на груди, молча походила взад-вперёд по кухне. Валечка, не обращая на неё внимания, продолжала эксперименты со своими ресницами: пробовала то коричневую, то черную тушь, то смешивала обе и, подобно художнику, отставив кисточку в сторону, вертела головой перед зеркалом.

Когда дочь была ещё подростком, только-только начала интересоваться мальчиками, Люба ежедневно внушала ей такое правило: «Никогда никому ничего ни за что!» Она очень боялась, что восторженная, нежненькая Валечка по своей неопытности запросто может залететь. Вон сколько девчонок матери украдкой приводят к доктору Пиневичу, который берётся делать аборты даже на больших сроках!

«Нет на свете никаких чудес, — внушала Люба дочери. — Кроме одного чуда — любви! Но на пути к ней много соблазнов. Ты их за любовь не принимай…»

Учила-учила уму-разуму, ото всего берегла, всё сама старалась делать, Валечка, как принцесса, и понятия не имела, как печку растопить или правильно курицу разморозить, чтобы суп сварить — настоится ещё, бедолажка, у плиты, как замуж выйдет, но, видно, только зря старалась: вон какая чувырла получилась!

Люба, конечно, догадывалась, что первое чувство всегда чрезмерное и, может быть, ошибочное. И чем оно сильнее, тем безнадёжнее: не каждый выживает в поле его высокого напряжения. Но Люба считала, что порядочная девушка просто обязана не попадать в него, а если уж её занесло туда, то пусть борется за своё счастье. До неё не доходило, что в любви упражнения в борьбе — бесполезное и бессмысленное занятие, особенно если внушил себе: этот человек — именно то, ради чего стоит жить. Он, может быть, думает совершенно по-другому, а ты не отпускаешь его, держишь, загоняешь в угол, хочешь поставить в отношениях вполне определенную точку: свадебный марш, штамп в паспортах. О многоточии, которое не отнимает надежды, Люба совершенно забывала. И очень не любила книги и фильмы, которые кончались вроде бы ничем: никак не поймёшь, кто с кем остался и чем успокоилось сердце главных героев — ей была понятна только полная определённость. Этому она учила и Валечку. «Увидишь, что человек надёжный, хорошо к тебе относится только тогда доверяй ему, — внушала Люба дочери. — Нам, женщинам, ошибаться нельзя».

Валечка внушения матери помнила, но поступала по-другому. Как, впрочем, и сама Люба не очень-то следовала своей теории о борьбе за счастье. Поначалу, правда, она пыталась усовестить Александра, вернуть его к семейному очагу, но потом поняла: он захлёстнут другой жизнью и другими чувствами. Люба решила, что это ненадолго, недаром же старые люди говорят: «Седина в бороду, бес — в ребро». Всё пройдёт — сам прибежит, как миленький.

Но ей было тяжело жить одной, ни о ком не заботясь, и ещё она очень хотела хоть как-то досадить Саше и тем самым, быть может, снова привлечь его внимание. Потому особо и не сопротивлялась, когда Володя бесцеремонно предложил ей любовь и свою защиту. И вот — нате вам! — родная дочь её за это осуждает.

Валечка красилась. Люба молча думала о своём. И неизвестно, как бы долго это продолжалось, если бы в дверь не постучали. Пришёл Володя.

— Всем привет! — весело гаркнул он. — Мамочка, я принёс ананас…

Люба, не взглянув ни на него, ни на ананас, неторопливо ушла в спальню. А уже вполне накрасившаяся Валечка весело взвизгнула:

— Ешь ананасы, рябчиков жуй! День твой последний приходит, буржуй! О, как я их давно не ела! Где взял? Неужели сам купил?

— Да торгаш один дал, — лениво ответил Володя. — Они тут все ещё непуганые. Ништяк, есть где развернуться…

— Наезжаешь на кого-то, да? Опять за решетку захотел?

— Тю! Дурочка! — присвистнул Володя. — Мы с ребятами культурненько собираемся работать.

— Ты только матери об этом не говори. Ночей спать не будет! Знаешь, как она переживает…

— А вот о её любимом Санечке я, пожалуй, скажу, — улыбнулся Володя, и его весёлые глаза похолодели. — Наедем на него так, что не скоро очухается.

Услышав это, Люба вздрогнула. И тут же в подполье что-то ухнуло и ударило в пол. Будто с банки маринованных огурцов сорвалась плохо закатанная крышка.

11

Люба отправилась к бабке Полине ещё раз. Суседка совсем лишила её покоя: то застучит в подполье, то среди ночи навалится на грудь да как дыхнёт в лицо теплым воздухом. Люба спрашивала, к худу или к добру, но суседка ничего не отвечала, только дула на неё, будто старалась согреть.

— Чудно мне всё это, — сказала бабка Полина. — Суседка с тобой вроде как подружилась. Ни у них, ни у домовых это не в обычае. Их обыкновенно можно видеть лишь через хомут и борону, и чтобы у хомута непременно были гужи — это обязательное условие. А тебе суседка запросто показалась. К чему бы это?

Старые люди знали, что домовой и суседка — это не то же самое, что нечистая сила. Они берегут дом, стараются предупредить хозяев о надвигающихся бедах. Домовой, например, перед смертью отца семейства садится по ночам на его место, делает его работу, надевает его шапку и даже показывается в ней. Вообще, увидеть «дедушку» в шапке — это самый дурной знак. А суседка, она характером мягче, добрей и уж коли показалась Любе, то не для того, чтобы перепугать.

— Что у тебя случилось после того, как она сказала «к худу»? допытывалась бабка.

— Да как такое скажешь? — смутилась Люба. — Живу я с одним человеком…

— Э, матушка! — насупилась бабка. — Суседка, видно, о нём тебя предупреждала. Как бы беды не случилось!

Люба, сама не своя, повинилась: живёт с Володей из страха остаться одной. В посёлке брошенок не уважали, потому как считалось: от хорошей бабы мужик не уйдёт, и коли бросил — значит, что-то у неё не в порядке. А уж если такая женщина долго остаётся никому не нужной, то на неё и вовсе машут рукой: «Сухостоина, видать! В бабе дрожжи должны бродить, а у ней всё засохло, сгнило, выморочилось…»

Неприлично женщине в возрасте оставаться одной, да и трудно без мужика жить: сама дрова коли, уголь таскай, весной — огород поднимай, прохудившуюся изгородь городи, в общем: «Я и лошадь, я и бык, я и баба, и мужик!»

— Охо-хонюшьки, — бабка Полина вздохнула и грустно посмотрела на Любу. — На каждый роток не накинешь платок. Не за одно, так за другое осудят и ославят. Думаешь, не шушукаются у тебя за спиной, не злорадствуют? Связалась, дескать, с тюремщиком…