Войцех Кучок - Как сон

• Название: Как сон
• Автор: Войцех Кучок
• Издательство: Азбука
• Жанр: Современная проза
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-389-01231-8

Войцех Кучок — польский писатель, сценарист, кинокритик, самый молодой лауреат главной польской литературной премии «Ника» (2004). За пронзительную откровенность, эмоциональность и чувственность произведения писателя нередко сравнивают с книгами его соотечественника, знаменитого Януша Вишневского. Герои последнего романа Кучока — доктор, писатель, актриса — поначалу живут словно во сне, живут и не живут, приучая себя обходиться без радости, без любви. Но для каждого из них настает момент пробуждения, момент долгожданного освобождения всех чувств, желаний и творческих сил — именно на этом этапе судьбы героев неожиданно пересекаются. По мнению многих авторитетных критиков, роман «Как сон» — лучшая вещь Войцеха Кучока. «Каждая минута, потраченная на чтение книги Кучока, окупается сторицей» (Януш Вишневский).

---

— Боже мой, что с вами?

Лай собаки привлек внимание человека женского пола, Роберту повезло, едва он успел нажать на звонок у ворот, как присел у забора, ослаб, болевые приступы случались все чаще и становились все более продолжительными, а боль все сильнее. Совсем недавно ему казалось, что, возможно, он привыкнет к ней, если начнет тренировать выдержку, точно так же как и в обычной здоровой жизни после каждого цикла упражнений он увеличивал нагрузку, ну скажем, количество отжиманий, так и теперь, во время болезни, он каждый раз будет стараться прибегать к анальгетикам хотя бы на несколько минут позже, четко соблюдая наложенное на самого себя ограничение; еще совсем недавно ему казалось, что с болью можно совладать, но теперь она все чаще посылает его в нокдаун; баланс простой: боль прибавляет в силе, а Роберт становится слабее. С трудом добрался он до первых построек, нажал на кнопку звонка с надеждой, что кто-нибудь откроет, и свился в клубок, чтобы переждать приступ; пригвожденный болезнью, он пока не в силах подняться, не говоря уже о приветственных любезностях и объяснениях; он ждет, пока боль отступит (волна, похоже, стала спадать, еще чуть-чуть — и будет сносно, но таблетку придется принять, вот только в горле пересохло, без глотка воды не проглотить).

— Простите… Сейчас пройдет. Если можно — стакан воды.

У Роберта пока нет сил поднять голову; он видит до пояса человека женского пола, видит домашний халатик, а через неплотно прилегающие полы — ноги, красивые и знаменитые; Роберт узнаёт их, а по ним и женщину, часто легкой походкой проходившую мимо его подвальчика; выразительные ноги, прибегавшие к исключительно выразительным шагам для рассказа самых разных историй, своих собственных и чужих, ноги актрисы, которые после каждой премьеры шли иначе, порой трагически, порой комично, в зависимости от сыгранных ролей, а порой и сгибались под тяжестью бездарно написанной жизни.

— Да, конечно, сейчас принесу, — доносится до него откуда-то сверху.

Он видит, как ноги быстро удаляются, не теряя достоинства ни на минуту; Роберт помнит, что всегда, неизменно, безотносительно к тому, какое повествование эти ноги выстукивали перед его окошком, вне зависимости от настроения и погодных условий, их отличала поступь, исполненная достоинства, свойственная женщине благородной, знающей себе цену и не ищущей постоянно подтверждения этого своего знания; в достоинстве ее поступи было своего рода примирение с жизнью, непринужденность бытия, необязательность существования, перед которой Роберт не мог устоять, потому что сам был опутан угрызениями совести и хитросплетением невыполненных обязательств; он тяжело, меланхолически, теряя ритм, тащился по этой жизни, будто был плохо пристроен к собственным ногам.

Боль отпускает, Роберт может подняться; он опирается на забор и смотрит в сторону, откуда приближается, показывается, является во всем своем великолепии — в прекрасном достоинстве и достойной красоте — Роза, относительно которой в другой жизненной ситуации Роберт принял бы ряд первых же пришедших в голову экстренных и радикальных решений, потому что она видится ему озаренной своего рода сдержанной развязностью, невинной распущенностью, моложавой зрелостью, мудрой наивностью, хрупкой твердостью, суровой нежностью, открытой скрытностью, экстравертной робостью, благосклонной недоступностью, каких он еще никогда не видал; она предстанет перед ним как женщина, лучащаяся обилием парадоксов, но внутренне симметричная, возможная и в то же время невероятная; принимая из ее рук стакан, Роберт чувствует, что ради такой женщины он мог бы отдать жизнь (однако он немедленно призывает себя к порядку, поскольку у него немного осталось, что он мог бы отдать). Он пьет и смотрит на ее ноги: «Да, на таких ногах, даже совсем чуть-чуть пройдясь, можно далеко уйти»; в нем по-солдафонски встрепенулась самцовая и скандальная мысль: «Тебя увидел, и, поверь, во мне проснулся дикий зверь», — подпевает забытый баритон из района гипофиза; Роберт слишком торопливо встал, в башке у него завертелось, и ему снова пришлось сесть, потому что он уже перестал понимать, что он говорит вслух, а что про себя; Роза спрашивает, не вызвать ли скорую, Роберт категорически возражает, после чего моментально слабнет, обмякает, Роза пытается поддержать его, полы ее халатика так удачно распахиваются, что на мгновение показывается грудь, свободная и красивая; ох как же мало теперь ему надо, чтобы потерять чувства от впечатлений, он еще раз извиняется и, отчасти сам, отчасти влекомый Розой, добирается до садового кресла, чтобы уже в нем приступить к заговариванию беспокойства.

— Спасибо большое, мне сейчас будет лучше… Просто я ослаб, понимаете, полез в горы без провианта и малость заблудился…

— Вы, наверное, нездоровы? Скоро муж придет с работы, он мог бы вам помочь, довезти до города…

— Честное слово, в этом нет нужды, вот только чуток передохну, если позволите. Ничего серьезного, не бойтесь.

— Это хорошо… А то знаете, мне никак волноваться нельзя. Что бы я делала, если бы вы здесь у меня потеряли сознание…

Господи, что это за тарабарщина, кто, в конце концов, пишет ему эти диалоги, затем ли ангелы-хранители толкнули его, смертельно больного, в руки совершенной женщины, чтобы он обменивался с ней нехитрыми любезностями? Что это за сериальные пошлости, неужели он не способен на кавалерийский бросок? Когда же, если не сейчас? Почему он не соберется с силами и не решится на последний рывок многоопытного мастера обольщений? Эх, если бы он только собрался с силами и хотя бы попытался заболтать даму в давнем своем стиле, э-эх, если бы хотя бы при первом своем появлении на сцене он не предстал тщедушным прохожим, таинственным доходягой, рахитичным дохляком, в котором не отыщешь и следа былой силы, в котором невозможно узнать дремлющую в нем мощь, которая еще совсем недавно позволяла ему покорять даже самых холодных и неприступных женщин; Роберт вспоминает, как это было, когда после первых успехов своих легкой рукой написанных сборников любовных рассказов он укладывал девушек единственной фразой, «под себя» укладывал, жонглируя автоцитатами, мастерски нанизывая друг на друга эрогенные слова, с ловкостью фокусника вытягивая сокровенные залежи бесстыдства из самых саркастически настроенных дам; было время, когда Роберт распалял огонь страсти как в девушках, так и в замужних дамах одним лишь своим появлением: его невзрачный вид и мягкий нрав как бы противоречили тем сексуальным скандалам, которые он мастерски описывал в превосходной прозе, и каждой хотелось проверить, как такое получается, что некто, производящий столь неэффектное впечатление, умеет, как никто другой, разжечь чувственный огонь одним лишь словом; довольно было задавать ему вопрос: «Откуда вы черпаете свои идеи, если можно поинтересоваться?» — и он уже не должен был отвечать иначе как смущенной улыбкой, он не должен был ничего говорить и, как профессиональный подонок, знал, что его затейливые шепотки и без того гнездятся в уме каждой хоть раз заглядывавшей в его пикантные излияния на бумаге.

Роберт знает, что на сегодня все, что он уже не может рвать «на себя», потому что с некоторого времени он непохож на себя, можно сказать, долгое время он не в себе (а что такое быть «собой», «в себе», о каком таком «себе» речь — о том ли, в котором жилось легко, просто и приятно, с которым жилось в согласии, или о том, кем он стал со временем, подвившим, апатичным и ностальгирующим по прошлому, даже по бесцветному и мрачному, потому что в прошлом была жизнь, в прошлом было здоровье, а в будущем, причем уже в ближайшем, — только догорание); он и выглядит, и мыслит нездорово, а соблазнение не входит в расчет, он не знает, как надо соблазнять свидетельницу его чахлости; если бы он только попытался заговорить с Розой как искуситель, пародия на самого себя выдала бы его, потому что время незаметно загнало его в предсмертный закоулок, а в таких закоулках нет места для пламенных любовных романов, нет больше времени бросаться в погоню за любовью всей жизни, там слишком тесно, только страх и страдание вырывают для себя куски пространства. Роза присела рядом и всматривается в него с искренним беспокойством, по всему видно, что она не привыкла не то чтобы поднимать, а даже принимать гостей, присутствие незнакомого мужчины ее явно смущает; Роберт знает, что у него осталась только одна карта, с которой он может пойти, — ведь с подвальной, лягушачьей точки зрения он знает все мелочи ее жизни, и если он их ловко поскладывает, то может оказаться, что он знает о ней больше, чем она сама знает о себе; так почему бы не попытаться рассказать ей о ней, по крайней мере несколько минут он будет наслаждаться тем, что его слушает женщина, изящнее всех сложенная из парадоксов, феноменально противоречивая, — он будет говорить ей, откуда он знает ее, и в душе проклинать несвоевременность, потому что несовпадение во времени — это ирония судьбы, подсовывающей его мужественности, увядшей на исходе жизни, такую женственность.