Антонио Нобре - Мельник ностальгии (сборник)

• Название: Мельник ностальгии (сборник)
• Автор: Антонио Нобре
• Жанр: Поэзия
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-91763-142-4

Антонио Перейра Нобре (1867–1900) – один из лучших португальских поэтов конца XIX столетия, о котором Фернандо Пессоа, символ португальской словесности нового времени, сказал: «Когда он родился, родились мы все». Антонио Нобре первый раскрыл европейцам душу и национальный уклад жизни португальцев. Автобиографические темы и мотивы – главный материал, которым оперирует поэт; они, как и географическое пространство его стихов – деревушки и города родной земли, сверкающие в его стихах волшебными красками, – преобразуются в миф.

До настоящего времени Нобре был неизвестен русскому читателю. Умерший от туберкулёза, не дожив до 33 лет, при жизни он опубликовал всего одну книгу. В этом издании представлен ее полный перевод, выполненный Ириной Фещенко-Скворцовой. Комментарии к стихам помогают читателю глубже понять атмосферу Португалии конца XIX века.

---

2

Ну, слушай, Жорж, я покажу мою страну —
Отважных моряков и белых кораблей!

Вот рыбаки идут в рассвета желтизну
Из порта Пóвоа во глубь морских полей.
Задором все полны!
Весло вонзают так, что гнёт его вода,
И ждут они волны,
И миг уж близится, знай только, не зевай!
Волна придёт, и все навалятся тогда,
Проткнут её с натужным криком: «Ну, давай!»
Ещё, ещё, а вóды за кормой сомкнутся,
Уже в открытом море – парус в небо взмоет
(И знает Бог, судилось ли вернуться…)
Надутый туго парус скорость вмиг утроит!
Они, друг перед дружкой, словно мало места:
Кто первый? Догони! А в небе дымка тает…
О, чётки парусов под пальцами зюйд-веста,
Литанию рыбачьих лодок он читает:

«Сеньора Мёртвая нивеста»[13]
Олá[14], красавица! Простим твои ошибки!
Что – орфография? Ты – из другого теста:
Сродни летучей краснопёрой рыбке!

«Синьёра Стража»!
Ты – чайка, берегись: стрелок грозит в пути!
Ты – чайка: лёгок ход, нетяжела поклажа,
Лети!
«Ты нам – апора»!
«За нас молись»!
«Вирнёмся скоро»!
«Мы нищими звались»!
«Звизда морей»!
«По ветру, чёлн, биги»!
«Вперёд, бадрей»!

Как будто Богоматери шаги!

«Сеньора Свет»! «Бежим искуса»!

Маяк, похоже[15]…

«Святая Матерь Иисуса»!

Сияет тоже!

«День всех святых»!
«Мария Мадалена»!

Орлы летают, в далях золотых
Часовни высятся – то вздыбленная пена…

«Сеньор и Покровитель моряков»!
«Сеньора удручённых»!

Всё те же шкиперы средь пенных гребешков:
Бернардо Силва Мар[1] немолод, но силён,
А сыновья среди сетей кручёных —
Вáско да Гамы будущих времён…

«Страдания святого Себастьяна»!
«Крылами Ангел осенит»!
«Святая Анна»!
«Нас Бог хранит»!
«Уходим с миром»!
Челны, вас Бог хранит!
Идите с миром!

Сегодня в море Зе[2], ветрами продублённый,
На той же лодке братья Ремелгадуш, ворчуны,
А волны лепят на воде цветок зелёный,
И пишут на цветке, как перьями, челны:
«Войска и знаменитые бароны…»[16]

Последний чёлн идёт!
Он догоняет те, ушедшие вперёд….
Как он летит, по ветру птицею гоним:

«Уходим с Богом»!

Идите лодки с Богом и вернитесь с Ним,
Ведомые Христом по гибельным дорогам…

Прощайте!

3

Ну, слушай, Жорж, я покажу мою страну
Паломничеств и шествий!
Марии наши! взгляд – и ты уже в плену!
Ах, Боже упаси от пущих сумасшествий:
Карамба! я сейчас их просто ущипну!
Их станы схожи с лавкой ювелира[17],
Манелов[18] лица вожделенье выдают!
На них сокровища бухарского эмира:
Тридцать монет на пальцах – руки в кольцах,
А грудь – для тридцати златых сердец приют!
Шнуры на шее, уши в серьгах-колокольцах!
Пойдём же! Ты – Манел, виола на груди,
Фанданго заиграй!
Целуй, им нравится, прижми смелей к груди,
Любую выбирай!
Снимаем шляпы!
Вот процессия, молчите!

И балдахин плывёт под треск ракет,
Смуглы и благородны кавалеры в свите,
Идут, за шнур держась, и каждый разодет.
Носилки высоки, украшены изрядно,
Мне Башнями Давида кажутся они!
Мария Долороза так нарядна!
А управитель праздника за шествием следит.
Смотри, грустят Мария и Господь одни:
Марии смутен взгляд: куда она глядит?
Вот ангелочки впереди!
И ходят-то с трудом!
Три годика всего, чуть только от груди!
Невидимые руки понесут их вдаль,
Так каждый человек своей судьбой ведом.

Проходит в звёздах Ночь: и бархат, и хрусталь,
(Как Та, что некогда легла над Иудеей).
Вот – Солнце: жгучие глаза растопят лёд!
Вот – полная Луна идёт аллеей!
И лунный свет из глаз подобен серебру.
И Кости та, вдали, Игральные[19] несёт,
Но потеряет всё, начав игру.
Несёт Венец Терновый с нежною улыбкой
Дитя, и нет шипов у этого цветка.
А эта светится красой, живой и зыбкой,
Ах, Губка с Желчью у неё горька!
Но нет: её рука желчь обращает в мёд!
И пчёлы вьются перед ней….

А вот с Копьём в руке в процессии идёт
Одетый стражником, и кровь блестит на стали,
И кровь с той Пятницы на стали не тускней…
Вот и последний: Саван… Видишь, дале —
Христово Тело, всё в крови от ран глубоких,
От крови странно рдеет, словно
Закат на море средь утёсов одиноких…
По Португалии Его несут любовно!
Смотреть на это больно: грусть и свет…
Какие раны! А зловонья нет…

Процессия проходит, а гулянье длится.
Народ одет и празднично, и скромно.
Какой прилив людей! Сияющие лица!
И струны северных виол рыдают томно,
То душ их фадо, набожных и нежных.

На шляпах – символ Торжества Святого.

Опаловая пыль на фоне тростников…
Царит Христос во Славе в небесах безбрежных
В сиянье ореола золотого!
Взывают трубы: будет бой быков!
Идут тореро и ведут быков коровы[20].

А выкрики вокруг: Подарки и обновы!
Бисквит от Маргариды! Чудные гитары!
А вот – для ваших деток карамели!
Зелёное вино – вас ждут кафе и бары!

Чахоточный, у двери дома на постели,
Взгляд из Другого Мира – испускает дух,
А внучка веточкой лавровой машет:
От умирающего отгоняет мух.

Могильщик между девушек весёлых пляшет.
Вот, выкрики слепого – Худого паренька с одной серьгой:
«Несчастней нет слепого!»
А этот, с искалеченной ногой!
Зловоние… Скитается без крова…
А тот, вдали, что прислонился к дверке, —
Сплошная рана, хуже не бывает.
Ступни, все в язвах, он пристроил на фанерке.
Цветенье рака: солнце раздувает,
Гангрена гасит. Жорж! Какая странная гвоздика…

Гвоздики – прелесть – чтоб носить их в бутоньерке!

О, георгины гноя, Иов – в пароксизме крика!
Чахоточные, карлики, страдальцы!
В горячке белой, в язвах, в чёрной яме слепоты!
Распухшие ревматики – негнущиеся пальцы!
А может, их сердца – прекрасные цветы!
А вот – нагой в разорванных гамашах.
Визгливые литании кликуш…
Все просят милостыню ради душ Усопших наших.
Зловонье! Униженья нет страшней!
Отверженных и прокажённых рать…

Вы, живописцы странной родины моей,
Что ж не приходите её нарисовать?

Париж, 1891–1892

Между Дору и Минью

Непорочная[1]

Химера, Тень, о ты, парящая в эфире,
Не знаю, где, но ждёшь меня ты в этом мире,
Та, что нежнее кружев Валансьена,
Под белыми покровами, как пена,
У ног священника зардевшись от стыда,
Однажды скажет мне тихонько: «Да!»
И будет ростом – Башнею Давида,
И не теряя женственного вида,
Предстанет чёрным тополем, увитым
Лозой с листом блестящим, глянцевитым,
И будут локоны кистями винограда,
Черны, как плащ вдовы, как горькая утрата.
И будет шпаге та рука подобна,
Что снег белейший пристыдить способна,
И пальцы дивные – острей кинжала,
Веретена серебряное жало.
И будут груди – гнёздами – ларцами,
Где спят мечты пушистыми птенцами,
И будет рот, как яблоко граната,
И стан воздушный – лунная соната,
Он невесом как сон, летящий снег,
Как облакам пригрезившийся бег.
И на неё взглянув восторженно – несмело,
Я вспомню горных коз на Серра-да-Эштрела…
И будет так она естественна, как травы,
Как горных горлиц в небе утреннем забавы,
И будет доброты невиданной, небесной,
И будет искренней, как радость в день воскресный,
И воспоёт её вечерний соловей,
И дальний благовест невидимых церквей,
И будет свет струить всечасно сердце в ней,
И будет лилии и льна оно белей,
Что бабушка пряла на пряслице хрустальном…
И снег, и белые цветы на платье бальном,
И мельника мука, и самый свет Луны
В сравненьи с сердцем девственным – черны!

Но на какой земле, сама того не зная,
Меня та Башня ждёт, та Грёза неземная?
Мне Фея – крёстная, пошёл я к ней узнать,
В каких краях любимую искать.
Та – палочкой своей сквозь шлейф тумана
Вела до королевства здесь, у океана.

Скажите мне, юные девы,
Чей образ так светит вдали?
О, девушки, юные девы
Родной португальской земли!

И в этот светлый день!
Ещё так рано, что жива ночная тень,
И спящих птиц едва колышет ветерок,
Моя невеста выйдет за порог.
Прощально ветви закачаются, упруги,
С улыбкой выйдет, затрепещут руки…
И с нею мать, родные… Нянюшка одна
До двери проводив, застынет у окна,
И слёзы фартуком утрёт под стук колёс,
И будет так стоять, но не убудет слёз…
И будут семь подружек при невесте:
Семь юных девственниц, достойных этой чести,
Из бедных, как они нарядами гордятся!
Их матери в толпе глядят – не наглядятся…
В Санта Ири́и, во дворе церковном
С почтением, всегда немногословным,
Народ приходский будет ждать, а я
О мелочах крестьянского житья
Затею разговор и о дожде…
Народ у нас – дитя, как и везде:
Крестьяне, радуясь вниманию сеньора,
И сами с «доктором»[21] разговорятся скоро,
И будут прибавлять не раз к своим словам:
«Храни Вас Бог, сеньор!», «Пусть Бог поможет Вам!»
И у меня на сердце будет благодать.
Но всё же Ангел мой не должен опоздать…
И вот старик воскликнет: «День уже настал!»
Но это не заря: сверкающий кристалл
Известняков Санта Ирии пробуждая,
Подобно дню, невеста выйдет молодая.
И белая, вся в белом, света безгреховней,
Покажется мне дальнею часовней.
И скажет нам пастух ближайшего местечка,
Что это от него сбежавшая овечка.
И скажет дурачок Жуан, он наш сосед,
Что это в январе рождённый лунный свет.
И скажет мельнику рыбак, суров на вид,
Что лодка у него так по волнам скользит.
И мельник рыбаку шепнёт, присев на сланце,
Что это мельница его кружится в танце.
Но Ангел подойдёт к дверям во храм,
И я, дрожа, похолодев, ей руку дам.
И глаз её благословение приму,
Через порог вступив во храма полутьму.
И будет там Христос, и тихий свет лампад,
И обвенчает нас Сеньор Аббат.

И будет свадьба, и на торжество
Придут в деревне все до одного.
Споют на свадьбе девушки села,
И в песне честь невесте и хвала.
И будут рокот кастаньет, и танцы, погляди!
И тридцать золотых монет у каждой на груди.
Невеста же сердечною улыбкой
Ответит им сквозь окон сумрак зыбкий.
И ночь накинет плащ, надвинет капюшон…
И праздник будет завершён.
И после, после Ангел будет отдыхать,
Обняв её, заплачет с нею мать…
И будут окна в сад у спаленки её,
И пением ключа наполнится жильё,
Ни звука более нигде: уснули поселяне.
Задремлет Ангел мой, воде внимая, словно няне.
Но как без Ангела горам и городку,
Её утратив, как унять тоску?
Я вновь к волшебнице, чтоб мне ответ дала:
Ни разу ль палочка её не подвела?
На небе три звезды – её ответ:
Волшебной палочкой мне написала: «Нет!»

Скажите мне, юные девы,
Чей образ так светит вдали?
О, девушки, юные девы
Родной португальской земли!

Наш Дом!
Ах, крёстная, ты покажи, что будет в нём!
И вижу: домик на холме, других не хуже:
Весёлый, белый, безыскусственный снаружи,
И чистоты тончайший аромат,
Чтоб говорили: «Там живёт Сеньор Аббат!»
Внутри же тени пусть сплетаются глухие,
Рыдают залы в тишине от ностальгии,
И мебель прежних лет, массивней, тяжелее,
Стоит, мою тоску всегдашнюю лелея,
(Чтоб о столетьях прошлых плакал дом и пел,
В которых я родиться не успел).
И за окном – прощальный свет, закат продлится,
И Безнадёжная Мечта придёт молиться,
И стареньких часов бой глухо раздаётся,
Как будто сердце умирающего бьётся.
И целый день – один я в этой келье
У очага, где огненно веселье.
Забыв про всё, не видя никого,
Уйду я в размышлений колдовство.
И буду думать, медиум печальный,
Про Божий Замысел, высокий, изначальный,
Возжажду знания на грани ведовства
О странствиях души в ночи, где плоть мертва.
И духов призову, и в мёртвой тишине
Один премудрый дух приблизится ко мне
И будет говорить, со мною не лукавя…
И в страхе все бегут, меня во тьме оставя.
Но Непорочная войдёт – сама Луна
Осветит залы – и воспряну ото сна.
И за руку возьмёт, как малого ребёнка,
А голос ласковый так будет литься звонко,
И мне, дрожащему, на сердце мягко ляжет:
«Ты не печалься», – Ангел скажет.
И сострадания полна, и благостыни,
Взойдёт на горы, спустится в пустыни,
И пронесёт супружество сквозь годы,
Сквозь мелочи досадные, невзгоды.
И будет утешением скорбящим
Участием своим животворящим.
И по субботам, в день для подаянья,
Завёрнутая в звёздное сиянье,
Всем будет помогать: слепым, увечным,
Согреет их теплом своим сердечным,
И тем ещё, кто на охрипшей скрипке
Играет и поёт о любящей улыбке,
Про гибель кораблей в тумане и во мгле…
И всем обиженным, кто ходит по земле…
И эти праведные изберёт пути,
Чтоб отмолить мои грехи, меня спасти!
И будет зашивать, не тратя лишних слов,
Дублёный морем, рваный парус рыбаков.
Благословение очей её отныне
Их охранит от гибели в пучине.
И в бурю страшную, печальна и чиста,
Поставит свечи перед образом Христа,
Молясь за души гибнущих на море,
Сама свечой горя, слезой во взоре.
А я уйду… с балкона слушать гром,
При молниях писать трепещущим пером!
И только в этом будет жизнь её…
Во Имя, Господи, Пресветлое Твоё
Всё время посвящать делам богоугодным:
Раздетых одевать, нести еду голодным,
Давать убежище и утешать в печали,
Чтоб в нашу дверь всегда несчастные стучали, —
Такая жизнь под силу лишь немногим…
И Бог: «Смотрите!», – скажет нам, убогим…
И в меру сил моих ей буду подражать,
И, поклоняясь ей, любить, как Божью Мать.
И то, что было мне оставлено отливом
От детских снов, когда я был счастливым,
Заполнится опять водой живой:
Морским простором, вольной синевой.
И будет Жанной д’Арк, услышавшей мольбу,
Вознёсшей до своей – мою судьбу,
Вливающей в меня огонь и силы…
И будет рядом до моей могилы,
И смерть найдёт, у гроба павши на колени,
Чтоб вместе нам идти Долиной смертной тени…
Но где же прячется она меж бурунами —
Земля обетованная и знамя?
Я Крёстную прошу: «Сомненья укроти:
Смогу ли Непорочную найти?!»
Та две звезды зажгла над синевой пруда:
Волшебной палочкой мне написала: «Да!»

Скажите мне, юные девы,
Чей образ так светит вдали?
О, девушки, юные девы
Родной португальской земли!

Париж, 1891