Борис Фрезинский - Судьбы Серапионов

• Название: Судьбы Серапионов
• Автор: Борис Фрезинский
• Издательство: Академический проект
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003
• ISBN: 5-7331-0168-7

Книга Б. Я. Фрезинского посвящена судьбе петроградских писателей, образовавших в феврале 1921 г. литературную группу «Серапионовы братья». В состав этой группы входили М. Зощенко, Н. Никитин, Вс. Иванов, М. Слонимский, К. Федин В. Каверин, Л. Лунц, И. Груздев, Е. Полонская и Н. Тихонов.

Первая часть книги содержит литературно-биографические портреты участников группы (на протяжении всего творческого и жизненного пути). Вторая — на тщательно рассмотренных конкретных сюжетах позволяет увидеть, как именно государственный каток перемалывал судьбы русских писателей XX века, насколько губительным для них оказались попытки заигрывать с режимом и как некоторым из них удавалось сохранять человеческое достоинство вопреки обстоятельствам жестокого времени. Автор широко использовал в книге малоизвестные и неопубликованные материалы государственных и частных архивов. В качестве приложения публикуются малоизвестные статьи участников группы, а также высказывания их коллег, критиков и политиков 1920-х гг. о Серапионовых братьях.

---

При перевесе сюжетных заданий стиль автора подчинен им и обычно исполняет роль сюжетного задержания. Это отзывается в комическом расширении фразы путем введения «точных» эпитетов и описаний и нарочито шутливого штиля: «Профессор постоял с минуту, поглядел вслед убегавшему и, покачав головой, с непреложностью направился к месту своего назначения. Но беспутной судьбе было угодно во второй, а впоследствии и в третий раз нарушить его спокойствие» (стр. 97); исключительно задерживающую роль играет лекция профессора; иногда это отзывается искусственностью (реплика студента, стр. 96), а порою пародический стиль автора слишком молод и переходит в Studentensprache (стр. 97 — вступление профессора в университет, пародические эпитеты), — но все это выкупается остроумием композиции.

Нельзя не отметить, что В. Каверин стоит несколько особняком, что, в то время как его товарищи связаны с теми или иными русскими традициями, в нем многое — от немецкой романтической прозы Гофмана и Брентано.

Но при всем различии всех направлений у «братьев» есть общее: некоторое упрощение задач прозы, с тем чтобы увидеть ее, стремление «сделать вещь». Первый альманах «Серапионовых братьев» не дает еще ничего нового; это лишь отражение их общей работы; но работа делается, она нужна, и нужны книги «братьев», список которых, приложенный к альманаху, уже довольно плотен.

1922. МАРИЭТТА ШАГИНЯН Серапионовы братья

Никогда русский читатель не ждал так свежей беллетристики, как сейчас. Беллетристика укрепляет представление о скачущих предметах; она канонизирует быт. Пока ее нет — перемена душит нас; нам кажется, что мы не живем, а только терпим, что мы — страдательные фигуры истории. Но родилась она, и хаос становится космосом; новая форма быта укрепилась в образе; на фоне ее опять выступил человек, — он действует, с ним нечто происходит, он стал повелителем перемены, активным делателем истории.

Читатель узнает в нем себя, свое; видит осевшую наземь «перемену», и сознание его пронизывает счастливейшее чувство современности: значит, «не зря»! Хаос родил жизнь — и хаос оправдан.

В Петербурге возник целый коллектив рассказчиков. Он присвоил себе гофмановское название «Серапионовых братьев». Родословную его выводят из формальной школы молодых филологов, — и это, на мой взгляд, грубо ошибочно. «Серапионовы братья» возрождают как раз те явления, против которых выступила формальная школа: психологизм, реалистическую манеру письма, линейную композицию (не закругляют повествованье, а разворачивают его по линии), преобладание темы над фабулой, «содержания» над занятностью. Словом, Серапионовы братья, несмотря на формальную купель, в которой они были крещены, не начинают собой новой беллетристики, а возрождают исконную русскую классическую повесть.

Но «Серапионовы братья» все же кое-чем обязаны и формальной школе, — правда, очень немногим. Они ввели в рассказ принципы устной речи, сказыванье, как один из пособников наибольшей занятности; предполагается, что читатель — слушает. Это различно выразилось у каждого. Одни пользуются рефреном (см., например, очаровательный прием рефрена в «Диком» М. Слонимского), другие ведут рассказ, совершенно в него не вмешиваясь и давая логике действия разворачиваться с почти музыкальною строгостью («В пустыне» Л. Лунца), третьи, наоборот, все время вмешиваются в рассказ, давая от себя нечто вроде прибаутки:

«Банан — фрукт вкусный. Впрочем я банана не ел, и учитель Отчерчи тоже не ел, но по утрам любил мечтать — провести бы по карте полушарий земных одну параллельную черту, а одну перпендикулярную и в точку скрещивания поехать. Интересные события бы могли быть…»

(В. Иванов. «Глиняная шуба»)

В рассказе банан ни к чему; и приплетается он не к слову, а именно как прибаутка. Таких приемов можно наблюсти много, почти у каждого из Серапионовых братьев. С принципом «устности» связан у них также и лексикон. Книжных и «письменных» слов они старательно избегают, выискивают речевые слова и словца, иной раз совсем свежие; тяготеют к Ремизову, к сказке, к лубку.

На том влияние формальной школы и заканчивается. Прочтя подряд несколько рассказов Серапионовых братьев, вы не можете удержаться от удивления: как будто за короткие годы передышки, за годы, когда замолчал острейший прозаик Сологуб, — ликвидировано и стилистически, и тематически то течение, которое некогда называлось «декадентским». Не в смысле его ухода со сцены (оно уже давно ушло), а в смысле вырванности с корнем, не продолженности в будущее, не генетичности. Молодежь, возросшая в Петербурге, ни в стиле, ни в теме не отразила ни малейшего влияния, — например, Сологуба. Белый повлиял на нее тоже лишь косвенно, через эпигонов, и так незначительно, что и говорить об этом не стоит. Сам Ремизов, которому больше посчастливилось, отразился только в манере и в языке, но не в духе и не в задании. Корни же этой молодежи, как оно ни странно, уходят в «консервативную» русскую прозу, — к психологическим реалистам, к М. Горькому, Куприну, Бунину, Зайцеву, к московскому «Знанию», к «Земле», к петербургскому «Шиповнику»; таково ближайшее родство. Никогда новое не было более знакомым, чем это наше новое «сегодня». Никогда новое не было менее революционным. Почему это случилось? Не знаю. Хорошо это или плохо? Не знаю. Но это жизненно.

Есть времена, когда тонкое становится безразличным, когда оно уже ничего не выражает, — нужны более грубые единицы меры для измерения бытия. Символическое отражение было бы сейчас нарочито и невыразительно. Наше поле зрения наполнилось непривычными вещами. Мы не запомнили, не остановили еще их первого прямого значения, — как же знаменовать ими тайные, вторые смыслы вещей? Старый мир так долго стоял на месте, что сквозь него засквозила вечность; новый мир не успел даже осесть на место, он еще в движении и вещи его не сквозят ничем, а если б даже сквозили, глазу хочется заслонить эти скважины, чтоб узнать и увидеть прежде всего вещь. Символы ее — пока скрытая тайна, ибо искусству надлежит еще познать ее лик и наименование; для русской беллетристики наступила пора наивного натурализма.

В этом и только в этом смысле — новизна Серапионовых братьев. Они храбро вступают во владение новыми формами жизни; они делают современность содержанием искусства; они оформляют для нас текучую и прыгающую злободневность, даруя ей «лик и число». Ни один, кажется, не ушел от современности ни в стилизацию, ни в ретроспекцию. Самая старая тема — мировая война; обычно же Серапионовы братья пишут о гражданской войне, о революционном быте, о сегодняшнем обывателе, о страде обывательской, о новом человеке, о новом учреждении, о новом мироощущении. И вот что замечательно: они начинают выходить из ранней своей стадии поверхностного отражения событий, из стадии «трагикомической юмористики». Трагикомедия есть легчайший способ преломления действительности; взятый в большом масштабе — он опорочивает жизнь, делает ее невсамделишной, фарсовой. Соблазны такого опорочения были у Серапионовых братьев, но соблазны эти избыты. В последних рассказах, читанных недавно авторами на двух публичных вечерах, — победило серьезное.

Говорить о каждом авторе в отдельности — преждевременно. Все они талантливы, но ни один (кроме Никитина) не дал чего-нибудь решающего — и авторские индивидуальности еще неразборчивы.

О Н. Никитине — разговор особый. Никитин написал «Кол».

Мне думается, если б ничего не было написано ни одним русским писателем за текущий год, а только один этот «Кол» одиноко стоял бы в русской литературе, — мы все же имели бы художественный образ эпохи. «Кол» — полновесное, несомненное, густое, до верху насыщенное оформленной жизнью, хорошею русской традицией вскормленное, художественное произведение. Необъяснимо и невероятно, что это — первая вещь двадцатитрехлетнего юноши; но это так.

О «Коле» говорили, как о вещи с политикой; на самом же деле — здесь чистая и нелицеприятная стихия искусства, отразившая только то, что есть в жизни, — и потому отразившая больше, чем захотело бы и смогло однобокое человеческое сознание. В «Коле», как и в жизни, никто ни в чем не виноват; каждый пьет свою чашу и меряет своей мерой; а надо всеми, никого не щадя и ни в чем не разбираясь, перекатывается безликая волна истории. Тоже по-своему правая и всегда побеждающая.

Глухая деревня на реке Свияге; радостный поп, упорный староста Трифон, круглолицый Тимошка (председатель совдепа), комендант Огарыш, анархист Медведев, инструктор Галяшкин, делающая свое дело ревтройка и волостной исполком, «калектив», спор о «леригии»… Вот элементы рассказа (кстати названного Никитиным сказ). Как преломился большевизм в деревне, показано с бесподобной точностью. Но дорога читателю глубокая мудрость рассказа. Он трагичен. Но ненависти нет места и нет места разделению; слитный образ искусства дал высшую, примиряющую правду. Вот единственно-мыслимая «агитация» подлинного искусства: утишающая. Величавою тишиной веет ото всего воплощенного. Кусок бытия, показанный Никитиным, так художественно воплощен, что достиг этой тишины.