Чарльз Диккенс - Сверчок за очагом (пер.Линдегрен)

• Название: Сверчок за очагом (пер.Линдегрен)
• Автор: Чарльз Диккенс
• Жанр: Классическая проза

(англ. Charles Dickens) — выдающийся английский романист.

---

— Иногда мы намѣчали себѣ жениховъ среди знакомой молодежи, — продолжала миссисъ Пирибинглъ. — Имъ и въ голову не приходило, какъ могутъ сложиться обстоятельства. Я, напримѣръ, никогда не думала о Джонѣ, отлично помню это; его-то ужъ совсѣмъ не было у меня на умѣ. А еслибъ я вздумала поддразнить тебя, что ты выйдешь за мистера Текльтона, то навѣрно получила бы колотушку. признайся, Мэй?

Хотя Мэй не сказала „да“, но не сказала также и „нѣтъ“, и не выразила этого никакимъ знакомъ.

Текльтонъ оглушительно захохоталъ на весь домъ. Джонъ Пирибингль вторилъ ему со своимъ обычнымъ добродушнымъ и довольнымъ видомъ; но его тихій смѣхъ совершенно заглушало грубое ржаніе Текльтона.

— И все-таки вышло не по вашему. Вы преспокойно попались намъ, какъ изволите видѣть, — сказалъ игрушечный фабрикантъ. — Мы-то вотъ на лицо! Мы на лицо! А гдѣ теперь ваши молодые женихи?

— Иные умерли, — отвѣчала Дотъ, — иные позабыты. Нѣкоторые изъ нихъ, еслибъ могли очутиться среди насъ въ этотъ моментъ, не повѣрили бы, что мы тѣ же самыя существа. Не повѣрили бы, что мы тѣ же самыя существа! Не повѣрили бы, что могли забыть ихъ. Нѣтъ, они не повѣрили бы ни одному слову всего этого!

— Что съ тобою, Дотъ? — воскликнулъ фургонщикъ. — Малютка моя!

Она говорила такъ серьезно и съ такимъ жаромъ, что ее, конечно, слѣдовало образумить. Замѣчаніе мужа было мягко, потому что онъ вмѣшался въ разговоръ, думая только защитить Текльтона; однако, его слова подѣйствовали, потому что Дотъ сейчасъ же спохватилась и примолкла. Но, даже замолчавъ, она не могла преодолѣть своего волненія, которое не ускользнуло отъ Текльтона. Онъ ясно замѣтилъ его, уставившись на молодую женщину своимъ полузакрытымъ глазомъ, и твердо запомнилъ, на всякій случай, то, что запримѣтилъ.

Мэй не сказала на это ни хорошаго, ни дурного, но сидѣла молча, потупивъ глаза, какъ будто нисколько не интересуясь происходившимъ. Тутъ въ бесѣду вмѣшалась ея мать, добрая старушка, и прежде всего заявила, что молодыя дѣвушки всегда молодыя дѣвушки, а что прошло, то прошло, и пока молодежь молода и безразсудна, она, вѣроятно, будетъ вести себя по примѣру всѣхъ молодыхъ и безразсудныхъ особъ; эти истины подтверждались двумя-тремя нравоученіями такого же неопровержимаго свойства. Затѣмъ достойная лэди присовокупила, въ духѣ набожности, что всегда благодаритъ небо за такую послушную дочь, какъ Мэй, твердо помнящую свой долгъ. Она не ставитъ себѣ этого въ особенную заслугу, хотя имѣетъ полное право видѣть въ достоинствахъ дочери плоды ея собственнаго воспитанія. Что же касается мистера Текльтона, то съ нравственной точки зрѣнія она считаетъ его превосходнымъ человѣкомъ, и увѣрена, что изъ него выйдетъ образцовый зять, въ чемъ не можетъ усомниться ни одинъ здравомыслящій человѣкъ. (Эти слова были произнесены почтенною миссисъ Фильдингъ съ большимъ чувствомъ). Что же касается семейства Фильдинговъ, въ которое онъ будетъ принятъ, послѣ нѣкотораго домогательства, въ весьма скоромъ времени, то мистеру Текльтону, вѣроятно извѣстно, что хотя они ограничены въ своихъ средствахъ, однако, имѣютъ нѣкоторыя права на дворянство и еслибъ не обстоятельства, отчасти извѣстныя ему, то ея торговля индиго процвѣтала бы теперь, и она, пожалуй, сдѣлалась бы обладательницей громаднаго состоянія. Къ несчастью, все случилось иначе, и если она упоминаетъ объ этомъ, то лишь между прочимъ и вскользь. Собственно ей не слѣдовало намекать на прошлое, какъ не стоило упоминать и о томъ, что ея дочь отвергала нѣкоторое время ухаживанье мистера Текльтона; какъ не стоило говорить многихъ другихъ вещей, которыя въ концѣ концовъ все-таки были высказаны ею. Въ заключеніе, основываясь на многолѣтнемъ опытѣ и личныхъ наблюденіяхъ, она принялась увѣрять, что браки, въ которыхъ нѣтъ ни тѣни того, что носитъ романическое и глупое названіе любви, бываютъ самыми счастливыми и что она ожидаетъ величайшаго благополучія отъ предстоящаго брачнаго союза благополучія не восторженнаго, но прочнаго и постояннаго. Въ видѣ финала своей прочувствованной рѣчи она возвѣстила собравшимся, что завтрашній день будетъ для нея желаннымъ, для котораго ей только и стоило жить, а когда онъ минуетъ, то ей было бы всего пріятнѣе быть положенной въ гробъ и зарытой въ землю на какомъ нибудь кладбищѣ для благородныхъ особъ.

Такъ какъ на эти рѣчи было рѣшительно нечего отвѣтить, что составляетъ счастливое свойство всѣхъ рѣчей, далеко уклоняющихся отъ цѣли, то онѣ измѣнили теченіе разговора и отвлекли общее вниманіе къ телятинѣ и ветчинному паштету, къ холодной баранинѣ, къ разварному картофелю и торту. Чтобы воздать должное привезенному пиву, Джонъ Пирибингль предложилъ выпить, въ счетъ завтрашняго дня, — за здоровье жениха и невѣсты, прежде чѣмъ онъ тронется въ путь.

Дѣло въ томъ, что фургонщикъ останавливался у Калеба лишь съ цѣлью дать отдыхъ старой лошади. Ему предстояло сдѣлать еще четыре или пять миль дальше, а на обратномъ пути онъ обѣщалъ заѣхать за своими домашними и снова погостить у добрыхъ друзей по дорогѣ домой. Таковъ былъ порядокъ дня на всѣхъ предшествующихъ пикникахъ съ самаго ихъ установленія.

Еще двое присутствующихъ, кромѣ жениха и невѣсты, отнеслись равнодушно къ предложенному тосту. Однимъ изъ этихъ лицъ была Дотъ, слишкомъ раскраснѣвшаяся и смущенная, чтобъ обращать на что нибудь вниманіе; а другимъ — Берта, которая поспѣшно поднялась съ мѣста, раньше остальныхъ, и вышла изъ-за стола.

— Прощайте, — сказалъ бравый Джонъ Пирибингль, напяливая на себѣ непромокаемое пальто. Я буду обратно, какъ всегда. Прощайте всѣ!

— Прощайте, Джонъ, — отозвался Калебъ.

Онъ говорилъ какъ будто машинально и сдѣлалъ привѣтственный жестъ рукою съ тою же безсознательностью, потому что его вниманіе было привлечено Бертой, за которою онъ слѣдилъ съ тревожнымъ, недоумѣвающимъ лицомъ, никогда не измѣнявшимъ своего выраженія.

— Прощайте, юноша! — произнесъ веселый фургонщикъ, наклоняясь поцѣловать своего ребенка, который тѣмъ временемъ заснулъ и былъ положенъ совершенно благополучно своей нянькой, работавшей теперь ножомъ и вилкой, на маленькую постельку, приготовленную Бертой. — Прощай! Будетъ время, я полагаю, когда ты самъ отправишься мерзнуть на холодѣ, мой дружочекъ, предоставивъ своему старому отцу наслаждаться своей трубкой и грѣть ноющія отъ ревматизма кости у очага. Вѣрно я говорю, а? Но гдѣ же Дотъ?

— Я здѣсь, Джонъ! — отвѣчала, вздрогнувъ, миссисъ Пирибингль.

— Иди сюда, иди, — продолжалъ мужъ, звонко ударяя въ ладоши. — Гдѣ же трубка?

— Я совсѣмъ забыла о ней, Джонъ.

— Забыла о трубкѣ! Слыханное ли это дѣло! Она! Забыла о трубкѣ!

— Я… я сейчасъ набью ее. Это недолго.

Однако дѣло пошло не такъ гладко. Трубка лежала на обычномъ мѣстѣ — въ карманѣ непромокаемаго пальто фургонщика, вмѣстѣ съ маленькимъ кисетомъ, ея собственной работы, изъ котораго Дотъ всегда наполняла ее табакомъ. Но ея рука дрожала такъ сильно, что завязла въ карманѣ (хотя она была такъ мала, что ее можно было свободно вынуть оттуда, я увѣренъ), и молодая женщина ужасно копалась. Набивка и зажиганіе трубки, эти маленькія обязанности, которыя исполнялись Дотъ съ такимъ мастерствомъ, рѣшительно не удались ей на этотъ разъ. Текльтонъ все время стоялъ молча, лукаво посматривая на нее своимъ полузакрытымъ глазомъ, который, встрѣчаясь съ ея взглядомъ или поймавъ его, — потому что едва ли можно сказать, что онъ встрѣчался съ чужими взорами, а скорѣе онъ ловилъ ихъ, какъ въ западню, — только увеличивалъ смущеніе молодой женщины самымъ явнымъ образомъ.

— Ай, какая ты неповоротливая сегодня, Дотъ! — замѣтилъ Джонъ. — Право, я могъ бы сдѣлать это самъ лучше тебя.

Съ этими добродушными словами онъ вышелъ вонъ, и скоро его голосъ послышался на улицѣ, вмѣстѣ съ лаемъ Боксера, топотомъ старой лошади и стукомъ фургона, покатившагося подъ эту музыку по большой дорогѣ. Впродолженіе всей сцены задумчивый Калебъ не двигался съ мѣста, наблюдая за своей слѣпою дочерью съ тѣмъ же выраженіемъ лица.

— Берта, — тихо произнесъ Калебъ, — что случилось? Какая страшная перемѣна произошла съ тобою, моя милочка, въ нѣсколько часовъ, съ сегодняшняго утра? Ты ли это, такая молчаливая и мрачная цѣлый день! Что съ тобою? Скажи мнѣ!

— О, отецъ, отецъ! — воскликнула слѣпая дѣвушка, заливаясь слезами. О, моя жестокая, жестокая участь!

Калебъ провелъ рукою по глазамъ, прежде чѣмъ отвѣтить ей.

— Но подумай, какъ весела и счастлива была ты, Берта, какъ добра и какъ любима многими!

— Это поражаетъ меня въ самое сердце, дорогой отецъ. Всегда столько вниманія ко мнѣ! Всегда столько доброты!

Калебъ тревожно старался вникнуть въ смыслъ ея рѣчей.

— Быть… быть слѣпою, Берта, моя дорогая бѣдняжка, — пробормоталъ онъ, — большое горе; однако…

— Я никогда не чувствовала этого! — подхватила дѣвушка. — Я никогда не чувствовала этого во всей полнотѣ! Никогда! Порою мнѣ хотѣлось, чтобъ я могла увидѣть тебя, или увидѣть его — только разокъ, милый отецъ, только на одну минуточку — чтобъ я могла знать, что я такъ почитаю — она приложила руки къ груди — и храню вотъ тутъ! Чтобъ я могла имѣть вѣрное понятіе о васъ! Иной разъ (но то бывало еще въ дѣтствѣ) я плакала за вечерней молитвой при мысли, что когда ваши образы поднимались изъ моего сердца къ небесамъ, они, пожалуй, не имѣли вѣрнаго сходства съ вами. Но эти чувства не были продолжительны. Они проходили, и я становилась вновь спокойной и довольной.