Василий Брусянин - Опустошённые души

• Название: Опустошённые души
• Автор: Василий Брусянин
• Жанр: Русская классическая проза

Семья Брусяниных. Фото 27 октября 1903 г.

Брусянин, Василий Васильевич — рус. писатель. Род. в купеческой семье. В 1903-05 — ред. «Русской газеты». Участвовал в Революции 1905-07, жил в эмиграции (1908-13). Печатался с сер. 90-х гг. Автор сб-ков очерковых рассказов: «Ни живые — ни мертвые» (1904), «Час смертный. Рассказы о голодных людях» (1912), «В рабочих кварталах» (1915), «В борьбе за труд» (1918); романов «Молодежь» (1911), «Темный лик» (1916) и др., историч. романа «Трагедия Михайловского замка» (т. 1–2, 1914-15).

---

— Так-с!.. Так-с!.. Значит, одна часть интеллигенции напрасно искала Бога-то, не нашла и давай его строить, а другая — всё ещё ищет… Ну-ну!.. И занятно, я вам скажу!.. Из какого они материала-то будут строить? Коли вложат в постройку-то свою камень, может и выйдет что-нибудь, ну, а коли опять это «не убий» подложат, так, я думаю, строителей-то этих этот самый новый-то Бог и придавит… А? Ха-ха-ха!.. Выйдет штука неожиданная!.. Ей-Богу!.. Строят, строят вавилонскую башню-то, а она их же и придавит… вроде вон, как Петра моего. Его придавило, а он всё «не убий» кричит… А?.. Пётр, как ты думаешь?.. Не ходи, брат, с интеллигентами строить Бога, потому — раздавит он тебя…

Пётр молчал. Молчал и Травин. И странно, их обоих мучили одни и те же мысли и чувства. Слова Завьялова волновали их и даже раздражали, точно он бередил в их душах что-то обнажённое, чуткое, нежное… И всё же ни тот, ни другой не нашли в запасе своих слов ни одного такого слова, которым можно бы было опрокинуть всё издевательство старика с блестящими тёмными глазами. Они оба боялись взглянуть в эти глаза и молчали.

Завьялов как-то разом смолк и точно опустился. В его глазах, блестящих и возбуждённых, как-то вдруг померк огонёк. Он встал, протянул Травину руку и сказал:

— Как-нибудь зайду, Николай Иваныч, потолковать, а пока до свидания…

— Куда же вы спешите? Скоро придёт Соня… Она больше меня знает.

— Нет уж, пойду!.. Зайду ещё к одному интеллигенту… Надо мне обмозговать всё это…

— Что? Что обмозговать-то?..

— Да вот, что мы говорили о богостроителях-то. Занятно это! Право… В искателях-то Бога и я состоял с младенчества, а вот насчёт богостроительства, это много позанятней выходит… Только одно у меня сомнение: из какого материала будут Бога-то строить?.. Ну, пойду ещё к одному человеку… А ты, Пётр, воздержись пока к богостроителям-то ходить, потому — не знаю, что у них выйдет…

— Ну, ладно… иди… иди… зарапортовался!.. — с насмешкой в глазах провожал дядю Пётр и в прихожую за ним не вышел.

— Отчего вы так на него? — спросил Травин после ухода Завьялова.

— Болтушка какой-то. Сам не знает, что мелет!..

— Ну, это вы напрасно, товарищ!.. У Завьялова голова крепкая! Человек он интересный!..

— Какое там интересный!.. Интеллигенция-то разбежалась вся, ушла от нас да там разным богостроительством занимается, похотью и чертовщиной… Что же и нам за ними идти?.. И нам бросить своё жизненное дело?.. У нас вон тысячи безработных, и не знают люди, как завтрашний день прокормиться… А они — «богостроительство».

Он насмешливым тоном протянул последнее слово и ушёл мрачным и озлобленным.

После ухода Петра, Травин точно в бреду каком-то лежал с закрытыми глазами, минутами забывался… А в ушах его всё ещё звучал насмешливо грубый голос Завьялова. Чем-то новым дохнуло на него от этого человека, но он не мог сразу разобраться в нём, как не мог осмыслить и всего того, что тот говорил. Странно, после беседы с Завьяловым, он как будто открывал в себе какой-то новый интерес к жизни. Ещё так недавно он без сожаления и с насмешкой относился и к другим, и к себе… Смеялся он и над своим недомоганием, а теперь… Ему припомнилась грубая сцена с доктором Ладыгиным, и он пожалел, что всё это случилось.

«Может быть, он помог бы мне, ведь он — знаменитость», — подумал он.

Травин думал о докторе, а эти думы вытеснялись другими. В его груди разлагаются остатки жизни и сил, а в душе ноет скорбная тягучая нота, точно скребётся там кто-то грубой рукою по чутким струнам. А в мозгу бродит беспокойная тёмная дума, как будто в голове кто-то потушил все огни жизни…

XIII

Часу в десятом вечера пришла Соня и не узнала кузена. Он был неразговорчив, мрачен и не волновал Соню своими обычными выходками и насмешками. Она с тревогой смотрела ему в глаза и не знала, с чего начать беседу. Начал он:

— У меня только что был Завьялов…

— Что ж, не поздравляю тебя с этим, — сухо и даже сердито сказала Соня.

— Какая-то новая струя пахнула от него на меня… и стало грустно… — точно не слыша замечания Сони, продолжал Травин.

— Странный он человек, — сказала Соня.

— Все его считают таким, а вот сейчас что он говорил… Соня… Соня… Вы все не правы!.. В этом человеке таится какой-то новый источник. Из глубины его души бьёт этот источник… Не забывай, что ведь он не то, что мы… Он сам, одиноко ищет смысл жизни и идёт как слепой ощупью… А мы шли по указке и ни к чему не пришли…

— А он к чему пришёл? К эксплуатации своего же брата рабочего…

— Голубчик Соня, но спеши с приговором!.. Это сложный процесс его души, а не простой выбор удобства жизни… Другие с его миросозерцанием или кончают с жизнью, или идут в монастырь… Вообще прячутся от жизни. А он остаётся в самом пекле жизни с опустошённой душою и что-то ждёт, чего-то ищет… Вот я… У меня душа опустошена, и я не могу жить, хотел покончить с собою. Переменил решение… Жил мыслью, что у меня в груди умирает моё я… Радовался этому… А вот пришёл он, поговорил и точно вернул меня к жизни… Соня!.. Соня!..

Он протянул к девушке руку и точно молил её о чём-то.

Она взяла его горячие пальцы, жёсткие в изгибах и худые. Он тянулся к ней, глядел куда-то в тёмный угол комнаты и продолжал:

— Соня!.. Соня!.. Мне так страшно… Так грустно…

— Отчего, Коля?..

— Оттого, что я… Что я умру… Ещё вчера я смеялся над жизнью, а теперь…

Он поднял лицо, широко раскрыл лихорадочно блестевшие глаза и выкрикивал:

— Мне хочется жить!.. Жить!.. Всё равно, что делать, но только жить! Жить!.. Чувствовать, что я не ухожу от вас, что я с вами, ещё с вами… Чувствовать, что я пригоден ещё для какого-то дела… Соня, говори что-нибудь, уверяй меня, что я ещё буду жить… Что я имею на это силы. Ну, уверяй же меня!.. Дай мне эту веру, дай мне силу!.. Если бы я сказал тебе всё, что у меня на душе… Ты поняла бы, что я… что ты… Ты могла бы вселить в меня и новую веру, и новую силу… Впрочем, не буду говорить об этом… Ты с таким испугом смотришь на меня… Твои глаза расширены… Ты точно боишься меня…

— Успокойся, Коля!.. Коля, я не боюсь тебя!.. Скажи, что у тебя на душе.

— Потом, потом, Соня!.. Может быть, я и скажу…

Он опустил голову на подушку, не выпуская из цепко сжатых пальцев руки девушки. И закрыл глаза.

Скоро он заснул…

Соня сложила его беспомощные руки на груди, отошла и опустилась на стул. Горькое раздумье всё ещё отражалось в её широко раскрытых глазах. И сердце ныло от предчувствия чего-то близкого, но не понятного, дорогого, но уже потрясённого дыханием утраты.

Она ушла, оставив Травина заснувшим, и всю дорогу спрашивала себя: ужели же есть то, что она подозревала за последнее время?

«Ужели же он меня любит?» — спрашивала она себя. И боялась ответить на этот вопрос.

XIV

Дней через десять Завьялов пришёл к Травину, когда в его комнате сидели Загада, Весновский, Соня, Пётр и Николай Николаевич.

Завьялов вошёл, не постучав в дверь, и это многим не понравилось. Особенно недовольна поведением нового гостя была Соня.

Она сказала:

— Вы, Завьялов, появляетесь как тень…

И, заметив смущение на лице Завьялова, поспешила добавить мягким, дружеским тоном:

— Здравствуйте!.. — и протянула ему руку.

— Здравствуйте-то здравствуйте, — ответил тот, — а если не в добрый час, так могу и уйти…

— Ну, что вы, Пётр Игнатьич, — прервал его Травин и даже протянул к нему обе руки. — Я очень рад.

— Кто вас знает, рады ли вы буржую, — здороваясь с остальными, продолжал Завьялов.

Он уселся в ногах Травина на корзину, хотя Соня и придвинула к нему стул. С лица его сбежало смущение, и он сказал:

— Подхожу я к двери и слышу — смеётесь вы тут так весело. «Ну, — думаю, — секретов нет, если люди весело смеются»…

— И отлично! — улыбнувшись сказал хозяин.

Какое-то неловкое, точно вынужденное молчание стеснило всех. Сидели и молчали, и не знали, отчего это вдруг оборвалась непринуждённая беседа о повести Горького «Исповедь». Пришёл Завьялов и точно спугнул их мысли.

— А пришёл я к вам, Николай Иваныч, вот о чём поговорить: об этом «богостроительстве-то»… Мудрёную штуку люди удумали и хо-о-ро-о-шую штуку!.. А?.. Господа товарищи, как вы думаете?..

— Как вам не стыдно говорить об этом серьёзно! — выкрикнул Николай Николаевич, встал и отошёл к окну.

На него все покосились, а Завьялов так даже повернулся к нему и долго рассматривал его лицо.

— Мы тоже вот говорили об этом, — вставила Соня и, посмотрев на Завьялова, спросила, — читали вы «Исповедь»?

— Как же, читаю…

— Вопрос этот довольно сложный, — отозвался Загада, для которого вопрос о религиозных исканиях приобрёл за последнее время особое значение, раздражающее его и повергающее в уныние.