Василий Брусянин - Опустошённые души

• Название: Опустошённые души
• Автор: Василий Брусянин
• Жанр: Русская классическая проза

Семья Брусяниных. Фото 27 октября 1903 г.

Брусянин, Василий Васильевич — рус. писатель. Род. в купеческой семье. В 1903-05 — ред. «Русской газеты». Участвовал в Революции 1905-07, жил в эмиграции (1908-13). Печатался с сер. 90-х гг. Автор сб-ков очерковых рассказов: «Ни живые — ни мертвые» (1904), «Час смертный. Рассказы о голодных людях» (1912), «В рабочих кварталах» (1915), «В борьбе за труд» (1918); романов «Молодежь» (1911), «Темный лик» (1916) и др., историч. романа «Трагедия Михайловского замка» (т. 1–2, 1914-15).

---

— Софья Александровна, зачем вам их понимать?

— Как зачем?.. Я же хочу знать, что вы думаете?..

Николай Николаевич только усмехался.

В беседе с Травиным и Загадой, Соня с явным неудовольствием говорила:

— Мне кажется, Николай Николаевич просто отстал от жизни. Ему ещё надо пережить какую-то полосу, которую мы перешагнули.

— Да, ему надо перешагнуть эту полосу, — перебил Соню Травин. — Надо ему захлебнуть и нашего разочарования…

И, подумав, добавил:

— А, может быть, он и счастливее нас: чаша наших разочарований миновала его…

Как-то раз Травин спросил Верстова:

— Почему вы не пошли с Соней на реферат?..

— И никогда не пойду, — угрюмо ответил Николай Николаевич.

— Почему?..

— А потому, что все эти «богоискания» считаю вредными. Интеллигенция разочаровалась и устала. Теперь ей только и осталось — искание Бога… потому, прежние-то идеалы подмокли… А я человек другого поколения: для меня ещё не померк и мой старый Бог…

— А в каком состоянии ваш Бог? — с ехидством спросил Травин.

Николай Николаевич смолчал…

IX

Как-то раз Соня привела к Травину доктора Ладыгина.

Раньше Травин часто встречал этого старика с бородой как у патриархов.

Доктор Ладыгин — «бывший народоволец». В период свобод он изменил себе и примкнул к кадетам.

Однажды Травин в разговоре с Ладыгиным выпалил:

— Лука Лукич, а меня не удивляет то обстоятельство, что вы перекочевали от народничества к кадетизму… Дедушке политических увлечений следует на старости лет позаботиться и о покое…

Старик Ладыгин обиделся на «ершистого» студента, и они долго ходили и сухо здоровались.

Незадолго до болезни Травин и Ладыгин встретились на каком-то реферате в «Соляном городке», и доктор сказал студенту:

— Ну, что, Николай Иваныч, теперь мы с вами опять друзья?

— То есть, почему же это?..

— Да как же… Революция ликвидирована. Надо опять сплачивать оппозицию без партийной вражды…

В ответ на эти слова Травин расхохотался и сказал:

— Ах, дедушка!.. Дедушка!..

Рассмеялся и дедушка.

После этой встречи Ладыгин перестал обижаться на Травина, и когда Соня сказала ему о болезни Травина, он выразил большое желание полечить молодого человека.

— Что же это вы, голубчик, расхворались? А я и не знал, — здороваясь за руку, говорил Ладыгин.

— Да-а, опоздали… Кровь хлынула вовсю!..

Пока доктор прослушивал пульс, прикладывал ухо к груди и спине и просматривал клочок бумаги, на котором Соня аккуратно отмечала температуру, Травин с улыбкой рассматривал морщинистое лицо доктора — лоб с редкими седыми волосами и с залысинами на висках, густую бороду и брови, — и думал: «Наверное, каждый волосок этой старой и пустой головы — свидетель чьей-нибудь смерти. Сколько людей доктор проводил на тот свет и, наверное, каждого утешал… Вот и меня будет утешать… наверное»…

Он не ошибся. Просмотрев запись температуры и соображая о чём-то, доктор сдвинул брови, а потом сказал:

— Ну, что ж! Всё идёт к лучшему!.. Комнатку-то я советовал бы вам переменить, — осматриваясь по сторонам, продолжал Ладыгин, — а то немного темновато у вас да и кухней попахивает…

— Я уж говорила, но… — начала было Соня, но Травин резко её перебил:

— Я так и знал, что вы начнёте меня утешать! Ведь это долг каждого врача!..

Ладыгин смутился, но не выказал своего смущения, взялся за цилиндр, а потом опять поставил его на стол.

— Я констатирую на основании данных, — сказал он строго. — Вычертите по этим цифрам кривую, — указал он на запись температуры, — и вы получите…

— То, что называется утешением? — прервал его Травин.

— Ну, да…

— Как жалка наука, если и она прибегает к утешениям…

— Ничего нет удивительного, — возразил доктор, — медицина имеет дело с живыми людьми.

Доктор окончательно решил уйти и взялся за цилиндр.

— А я вот сейчас смотрел на ваши волосы и думал: «Наверное, каждый ваш волос — свидетель смерти»…

Брови доктора сдвинулись. Он молча пожал Травину руку и направился к двери.

— Лука Лукич, что же вы сердитесь? — бросил ему Травин вдогонку насмешливые слова. — Ведь мы друзья, Лука Лукич, и нам надо подумать о сплочении оппозиции…

Соня пошла проводить доктора в прихожую, а когда вернулась, сказала:

— Как тебе не стыдно, Коля!? За что ты его оскорбил?

— А почему ты, не посоветовавшись со мною, притащила этого осла!?

Соня опустила глаза.

— Эти доктора напоминают мне каких-то плакальщиков у постели больного. У одра мёртвых полагаются плакальщицы, а у постели больного — плакальщики-утешители…

Чтобы переменить разговор, Соня сказала:

— Я уже давно тебе говорила — перемени комнату.

— Прожил я в этой комнате три года, привык к хозяйке и никуда не поеду… Да и Мавра Андреевна как-то сказала, что ей было бы очень приятно, если я умру у неё… Понимаешь — приятно!..

— Она тебе сказала?

И в глазах девушки вспыхнул огонёк досады.

— Успокойся, друг мой!.. У неё хватит такта, чтобы не говорить со мною об этом. Я просто случайно подслушал её разговор с какой-то соседкой.

Соня осмотрела грязно-жёлтые обои и большие окна с тусклыми стёклами, и ей стало страшно.

Недалеко от окон возвышалась кирпичная стена соседнего флигеля, застилавшая свет, и ей показалось, что эта стена с каждым днём приближается к окнам комнаты Травина и вот-вот прильнёт к ним и замуравит в тесной комнате и его, и её.

Разговор не клеился. Соня, впрочем, скоро примирилась с неприглядной комнатой. Она знала, с какой родственной нежностью относится к Травину квартирная хозяйка, и не сомневалась, что в другом месте Травин не найдёт такого хорошего отношения. Вспомнила она и о сыне Мавры Андреевны, о товарище Петре, как звали литейщика Лупарева. Этот интеллигент из рабочих относится к Травину как к товарищу, и они оба были очень дружны.

— Иди, Соня, если тебе куда-нибудь нужно, — неожиданно прервал молчание Травин.

Она встала и с неудовольствием посмотрела на кузена. За последние дни Травин часто прерывал беседу предложением оставить его. Соню это обижало, но она скрывала обиду и всегда подыскивала какой-нибудь предлог, чтобы уйти.

— Пожалуй пойду, — сказала она, — сегодня реферат XX.

Она назвала популярное в литературных кружках имя.

— Ага! Этот XX… Отъявленный богоискатель, как назвал его Загада.

— Да, но мне хочется послушать Y. Y.

Она упомянула имя молодого журналиста из марксистов.

— Что же это, и Y. Y. занялся богоискательством? — изумился Травин.

— Ну, что ты!.. Он выдвигает вопрос о богостроительстве…

— Что?.. Что ты сказала?.. Ха-ха-ха!..

И Травин раскатился неприязненным, нервирующим смехом и добавил:

— Богоискатели!.. Богостроители!.. Ужели же интеллигенция сожгла все былые корабли?..

— Голубчик, Коля!.. Но, ведь, эти же искания в области философии…

— Я думаю, что не искания это, а погребение обломков былой свободы…

Он попросил Соню рассказать всё, что она знает о настроениях интеллигенции, и особенно заинтересовался «богоискательством» и «богостроительством». Как могла, Соня рассказала. Травина не удовлетворил рассказ Сони, и он сказал:

— Это любопытно!.. Иди скорее, а завтра расскажи, что говорил Y. Y.

X

Как-то раз Травин, лёжа в кровати, задавался праздными вопросами о смысле жизни и был доволен своим мрачным одиночеством.

Меланхолические январские сумерки гасили краски заката. Небо темнело, сгущая сумрак. И что-то печальное и нудное ныло в душе Травина.

В такие минуты он беспокойно ворочался в постели, силился заснуть, но сон бежал его. Он не выносил приступов сильнейшей меланхолии… Тихая грусть — нечто другое, она ласкает… Он уже давно разучился мечтать: будущего для него не было. И чем-то живительным вливалась в его душу безотчётная, острая злоба на людей, на жизнь, на себя… Точно жадно выпивая бокал вина, он втягивал в себя эту злобу и жил ею…

В соседней комнате, за тонкой стенкой, послышались голоса.

У Петра Игнатьича были гости. Он знал, кто говорит густым деревянным басом, заканчивая свою речь гулким раскатистым хохотом. Это говорил Пётр Иваныч Завьялов, дядя товарища Петра. Племянника он зовёт «тёзкой», посмеивается над «завиральными» идеями интеллигента из рабочих, а Травина не любит за то, что тот вместе с Петром оспаривает «старого рабочего», как Завьялов называет себя не без гордости.

Как-то раз, в разговоре о человеческих слабостях, Завьялов сказал Травину:

— Я — каменный! Меня не проймёшь! А вот вы-то с тёзкой моим, с интеллигентом-то, захиреете… потому — сработаны вы из мягкого теста да и замешаны-то на плохой опаре…