Алексей Кольцов - Письма

• Название: Письма
• Автор: Алексей Кольцов
• Жанр: Биографии и Мемуары

70 писем В. Г. Белинскому, А. А. Краевскому, В. А. Жуковскому, П. А. Вяземскому, Ф. А. Кони, В. Ф. Одоевскому, В. П. Боткину, и другим лицам.

---

В ней я живу теперь тихо, покойно, дышу свободно; а отдыхаю, сколько угодно; ем хорошо, обед готовят хороший, сплю довольно; и это так меня успокоило, что здоровье мое стало лучше. Я бросил все сплетни и даже нарочно ездил к моей доброй сестре и к двум другим с извинением, и просил прощения в нанесенном мною им, может быть, оскорблении. Помирился, просил их, чтоб и они меня не беспокоили и не сердили. Бог с ними! Им как ни жить — все равно, они здоровы; да им даже моя сплетня дала жизнь, движение. — Да мне-то что из этого? Мне надо думать о себе, и о здоровье, а всякое огорчение меня расстраивает.

Итак теперь, милый мой Виссарион Григорьевич, я живу, слава Богу, хорошо пока. Горе упало с плеч. Черное время пережил; силы моей жизни и в самые горькие убийственные минуты поддерживали меня, и я еще живу и пишу к вам, и силы мои лучшают, — не говорю: духовные, их еще нет, но я рад пока и физическим. они мне необходимы. С отцом редко вижусь, дел он мне не наваливает. Оскорблять — пока не оскорбляет. Необходимое, кроме денег, дают, но я рад уж и последнему. Вот почему я так долго к вам не писал. Теперь у меня все положено ждать весны. Пост своею ростепелью страшить; однако лекарь мой говорил, чтобы я за себя не боялся. Болезнь продолжится, но за жизнь он ручается, и я ему вполне верю. Конечно, о себе, о болезни и делах семейных я сказал вам все. Мир им.

Мое последнее письмо, как я и думал, вас уж в Питере не застанет. Эту пору вы были в Москве, и я думал, оно к вам не дойдет; но вчера, получивши второй номер «Записок», увидел «Поминки» и успокоился: значить, вы его получили. «Демон» Лермонтова переписан и готов, и я бы его уж послал, да в первом номере увидал, что его не напечатают, и потому теперь не пошлю, — он вам не нужен.

Журнал ваш «Отечественные Записки» ужасно поздно у нас получается, после всех журналов: 1 No получен 2-го февраля, 2 No — 25 февраля. В Курске же 1-й получен десятью днями раньше. Меня ужасно опечалило, когда я услышал, что губернатор получил от внутреннего министра номера на «Отечественные Записки» и раздает через думу. Это значит, что подписка была пустая и Андрей Александрович прибег к этой мере по необходимости. Плохо. Издавай у нас после этого хорошие, умные журналы! Не знаю, как в других местах, ау нас большая часть голосов в пользу «Записок». А другие побранивают: они не по их мозгу. «Библиотеку» все бранят, но ее кредит так утвердился, что бранят, бранят, а все-таки выписывают. Они не хотят прямо сознаться в своем тупоумии, а внутри всякой идиот чувствует, что «Библиотека» ему по плечу, а с «Записками» горе: их надо читать с толком. «Библиотеку» можно читать без толку. А о других журналах у нас почти не говорят, их как будто нет на свете.

Первый номер «Записок» чрезвычайно хорош, все отделы полны интересом. «Актеона», повесть Панаева, весьма хороша, и ее все читают и хвалят, кроме помещиков, особенно молодых; тем она не по нутру. Жаль, кой-где в ней Иван Иванович хочет смешить и силою натягивает комизм. Его у него нет, а у него очень много светской, тонкой, язвительной иронии. Эта сторона ему далась — и недавно; важное приобретение, владеть иронией — великое дело. Ольга Павловна у него тоже натура новая, удивительная натура и поставлена художественно — в эти мерзкие характеры, между низкими подлыми душонками. Она погибла между ними без воплей, без страданий, но за то какие задушены внутри ее души вопли и страдания, и как они громко раздаются в каждом чувствующем человеке, и какая к ней возбуждается в душе любовь и сожаление, и как готов торжественно проклясть ее палачей и губителей!

А «Письмо учителя»! Его не читаешь, а пожираешь, и не в один раз, а в несколько. Статья Сабурова о сельском хозяйстве дельная, умная статья, за которую многие, многие скажут спасибо. Это не то, что писалось из иностранных теорий статьи в «Библиотеке». Здесь видишь человека чисто русского, образованного, умного, наблюдательного, с тактом, который не простыми, а вооруженными глазами смотрит и в воздух и в землю. Подобные вещи для журнала сокровище. Письма Анненкова — чудо как хороши; он пишет прямо и просто, — как, что видел, думал, подслушал, не мудрствуя лукаво, — и живой интерес в них так и трепещет.

Вашу критику прочел с остервенением, прочел и перечел. В ней много уж вами сказанного, но тут оно получило новый интерес, там было отрывочно, здесь исторически, в порядке от начального интереса следует до последней строки с такою ясностью, определенностью и убеждением. Одно мне не понравилось: напрасно вы ее расположили в разговорную форму. Разговорная форма необходима в драме, на сцене, в драматических отрывках; но, кажется, уж никак не в критике и ученой статье. Как-то второе лицо останавливает всегда и охлаждает внимание. Видишь каждую минуту в нем миф, который, по приказу первого лица, иногда затеет новый интерес, потом либо сейчас же откажется, или согласится с первым; тогда как первое ежеминутно все ползет вперед, как жизнь в человечестве. По-моему, критика должна высказываться прямо от одного лица и действовать повелительно и державно. Во втором номере критика хороша, умна, тактично умна; в ней на многое указано метко и искусно; но она толпе не понравится, она ее не поймет. При разборе драмы Неелова — указан материал для драмы глубоко провидящего человека в историю человеческой жизни; именно на этом моменте могла бы быть образцовая драма.

Лермонтова «На украинские степи» чудо как хорошо, из рук вон хорошо! «Беснующийся» Одоевского повесть глубокая, превосходная и мастерски рассказанная.

Вы смеетесь, может быть, что я пустился в такие рассуждения; но я имею причину говорить об них. Болезнь так меня ошеломила, что у меня до сей поры нет ни памяти, ни мыслей, и я как-то живу дураком… И мне бы хотелось услышать от вас, хорошо или глупо понимаю вещи, о которых сейчас говорил, и о тех пьесках, которые я вам послал. Хорошо — ладно, дурно — говорите, не жалея, и чем о дурном скажете горче, тем для меня будет лучше, полезней.

Как вы живете? Здоровье ваше? дела? Как живут И. И. Панаев, А. А. Краевский, Комаров, Языков? За морем Катков? Мне бы весьма хотелось знать.

Месяца три назад А. А. Краевский писал к моему знакомому Черткову, чтоб он его уведомил, как я живу, что делаю, в каком здоровье. Не знаю, по какому случаю и зачем не ко мне прямо. Правда, больше года я не пишу к нему, но не потому, чтобы не хотел, или забыл, а о чем я буду писать, и как я буду писать, когда я знаю, что у него гора дел без меня, а я еще собой буду время отнимать. Чертков же, хотя мне и знаком, но он моих домашних дел не знает, как и все чужие. К чему я буду о них рассказывать, помогут ли мне они? Сам о них говори, — это другое дело. Следственно, что Чертков обо мне ни написал, все не так. Если что нужно, то сообщите Андрею Александровичу обо мне. Люди, которые подписались на «Отечественные Записки» в думе, не получили еще до сей поры ни первого, ни второго номера! За это сердятся.

Новая беда грозить мне впереди: после Святой опять в Воронеж приедет та женщина… Если в самом деле приедет, и я с ней встречусь, то чувствую вперед, что от этой встречи добра будет мало. А я уж с охотой жду, и в моей душе к ней злобы нет.

Кому можно, поклонитесь от меня, всем, кого я люблю, — вы всех сами знаете. Вас вижу сию же минуту у себя живого и крепко обнимаю и целую. Ваш Алексей Кольцов.

69 В. П. Боткину

27 февраля 1842 г. Воронеж.

Вот, милый мой Василий Петрович, вы так извинялись передо мною весною в письме, что долго не писали ко мне, что много раз сбирались и откладывали до завтра. А лучше ли теперь сделал я, исправней ли поступил? Писал ли даже на ваше письмо, — не помню. А сколько с той поры прошло время, — ужас! Вы уж заняты, и у вас больше рассеяния, больше людей, которых любите, а у меня и время свободно, и ничего не делаю, и людей в целом Воронеже ни одной души; не только некому сказать двух слов, но и не у кого пожать руки… И кажется, надо будет писать письмо без извинений. Но не думайте, однако ж, чтобы я не хотел к вам писать, или не имел желания; но были причины, и теперь есть, и их много, и причины уважительные. И сколько могу, рады ль вы будете, — не рады, а я вам их сообщу, — нельзя не передать, хочется. Больше некому, — Виссариону Григорьевичу и вам. Ему я их все передал, теперь — вам.

Живя в Москве, вы все знали, что я делал, думаю, какие были мои и семейные обстоятельства, и что уж там меня начали тревожить темные предчувствия, которые после разрешились — и много хуже, чем я думал.

С первого приезда домой, отец мой обошелся весьма холодно. Дело, которое я выиграл, его нисколько, при рассказе о нем, не порадовало. Это меня поставило в тупик. Я не жил никогда в одних комнатах с ними. Притом, в доме нашем есть мезонин, я одну зиму уж в нем зимовал; без меня его не топили. Я хочу перейти в него, — мне говорят: живи с нами. Живу неделю: скучно, беспокойно. Топлю мезонин, перехожу силой; мне не дают дров. Берем ночью, крадучи. Не дают свечей, чаю, сахару. Плохо. Я к отцу, — говорю об этом. Он: «Я говорил, — живи с нами, и я писал тебе: хочешь остаться в Москве, — останься; я и не ждал тебя; думал, ты там останешься. Кой-как пробился до весны. Весной дров не надо, и я стал жить покойней; но отец меня шибко огорчил. Это на меня шибко подействовало. Я начал шляться кой-куда и без дела; дела мне опротивели.