Николай Лейкин - В родильном приюте

• Название: В родильном приюте
• Автор: Николай Лейкин
• Издательство: С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Товарищество "Печатня С. П. Яковлева". 2-я Рождественская ул., No 7 1903
• Жанр: Русская классическая проза

«Лейкин принадлежит к числу писателей, знакомство с которыми весьма полезно для лиц, желающих иметь правильное понятие о бытовой стороне русской жизни… Это материал, имеющий скорее этнографическую, нежели беллетристическую ценность…»

М. Е. Салтыков-Щедрин.

---

— Копорками насъ только дразнятъ, а мы съ дуру откликаемся. Копорки тутошныя, изъ Копорья. А у насъ на огородѣ было двадцать женщинъ и дѣвушекъ и ни одной копорки. Все новгородскія да псковскія. Я новгородская.

— А мы тверскія… Мужъ мой въ дворникахъ служитъ, — сообщила темнорусая женщина. — Пріѣхали съ мужемъ тоже отъ голодухи и безкормицы, да такъ въ Питерѣ и остались. Вотъ уже четвертый годъ здѣсь живемъ. Здѣсь живемъ, а въ деревню свекру и свекрови все-таки посылаемъ. И на работницу посылаемъ, и на подати посылаемъ. Старикъ со старухой ой какіе строгіе и сурьезные! А у самихъ себя семья здѣсь. Тоже поить, кормить надо. Вотъ Богъ и третьяго ребенка посылаетъ.

У круглолицей безбровой тяжелый вздохъ.

— Ахъ, при мужѣ-то ребенокъ однѣ радости, а вотъ каково дѣвушкѣ-то! Только срамъ одинъ… — говорить она и слезливо моргаетъ безбровыми глазами.

— Конечно. Полюбовникъ или мужъ! Полюбовникъ, миленькая, только до ребенка, а чуть узнаете что виновата такъ убѣжитъ, словно чортъ отъ ладона, прости, Господи. И некому тебя пожалѣть, некому приласкать, — шептала темнорусая женщина.

Круглолицая, безбровая женщина заплакала и стала утирать глаза воротомъ рубахи. Сосѣдка по кровати продолжала:

— Вѣдь вотъ меня мужъ ужъ два раза навѣстилъ, пока я здѣсь лежу, бараночекъ мнѣ принесъ, калачикъ, кума была и два яблока принесла въ гостинецъ. А къ тебѣ кто придетъ?

— Боже мой, Господи! Да если-бы я только знала! — шепчетъ сквозь слезы круглолицая и не договариваетъ. — Ну, куда я теперь съ ребенкомъ!..

— Мать знаетъ?

— Ни — Боже мой… Она убьетъ, коли узнаетъ. И такъ-то, бывало, съ парнями въ деревнѣ, такъ она и то сейчасъ за косу… а то ругать…

— Не убьетъ. Гдѣ убить! А развѣ поколотитъ только… Такъ вѣдь и за дѣло-же. Поѣзжай въ деревню, повинись ей и претерпи.

— Срамъ-то какой, милая! Вѣдь вся деревня засмѣетъ, проходу ни отъ кого не будетъ. А мать прямо скажетъ: «вотъ, дочка, поѣхала въ Питеръ, чтобы намъ помогать, а сама намъ-же изъ Питера лишній ротъ привезла».

— Ну, какой это ротъ!

— Выростетъ, такъ ротъ будетъ. Черезъ годъ ротъ. Да и теперь обуза… Всему дому обуза.

Пауза. Круглолицая женщина всхлипываетъ.

— Гдѣ грѣхъ-то случился? — участливо опрашиваетъ темнорусая женщина.

— Охъ, не спрашивай, душечка! И такъ тяжко.

— Разскажешь, такъ легче будетъ. Душу облегчишь. Я отъ сердца спрашиваю, жалѣючи тебя, спрашиваю, а не для того, чтобы язвить.

— Охъ, на огородѣ!

— Работникъ?

— Солдатъ. Гряды у насъ но веснѣ копалъ. Землякъ нашъ, тоже новгородскій. Говоритъ, что двѣнадцать верстъ отъ насъ… Я посмотрѣла на него и припомнила, что дѣйствительно раза два видѣла его у насъ въ церкви на погостѣ. Стала съ нимъ разговаривать и вижу, что онъ и лавочника нашего знаетъ, и многихъ кого изъ нашихъ. Ну, дура была, обрадовалась земляку… Да что! Не стоитъ разсказывать про него, подлеца!

Круглолицая безбровая женщина откинула выбившуюся изъ-за уха прядь волосъ и уткнулась въ подушку.

— Порядокъ извѣстный, что ужъ они подлецы особливо солдаты, — согласилась темнорусая женщина:- но разсказать-то отчего не разсказать? А ты говори, ругай его, облегчи сердце, и тебѣ на душѣ легче станетъ. Я когда сердце сорву, мнѣ всегда легче. Ну, и что-жъ? Ты и прельстилась имъ?

— Ничего я не польстилась, а уже видно, что такъ грѣху быть. Вотъ я изъ лица кругла, а надо мной товарки смѣяться стали:, сова да сова… Кто мѣсяцемъ дразнилъ, кто днищемъ. И мужики тоже… «Эко мѣсяцъ-то у тебя расплылся!» Это про лицо мое. А я виновата-ли, что изъ лица кругла? Мнѣ обидно было. Я плакала. Ну, а онъ заступился.

— Кто?

— А Иванъ-то, солдатъ-то. Поколотилъ даже одного. Ну, вижу ласковость выказываетъ… сталъ угощать… Сѣмячекъ два раза купилъ.

Въ свою очередь приподнялась на локоть и темнорусая женщина и вся обратилась во вниманіе.

— Ну, такъ, такъ… Всѣ они нахальники на одинъ покрой, — говорила она. — А дальше-то что?

— А дальше фунтъ сахару принесъ… «Вотъ, говоритъ, тебѣ, Настя, попей чайку въ накладку».

— А потомъ?

— А потомъ сажали мы капусту, такъ онъ ужъ и сватать меня сталъ… «Служба моя солдатская, говоритъ, только до осени. Кончаю я службу. Въ октябрѣ я къ себѣ въ деревню пріѣду, ты вернешься — давай и перевѣнчаемся, коли я тебѣ любъ. Придетъ Покровъ, говорить, и вѣнцомъ насъ прикроетъ».

— Вишь, какъ пoдъѣзжалъ! Ну, а ты что?

— Ну, что-же мнѣ! Я вижу, что онъ защита мнѣ, защита и отъ дѣвокъ да и отъ мужиковъ… Парень онъ ласковый, не пьющій… Другіе пили, а онъ тверезый…

— А ты, дура и поддалась?

— Вотъ ужъ дура-то. Доподлинно дура. Вотъ теперь и плачусь, и убиваюсь на свою дурость.

— И долго вы миловались?

— Да сейчасъ-же послѣ Николы и угнали его въ лагерь.

— Ну, да, въ лагерь. Они всѣ обязаны въ лагеряхъ быть, у меня деверь такъ то-же самое… А изъ лагеря такъ ужъ и не пріѣзжалъ къ тебѣ?

— Нѣтъ. И по сейчасъ ни слуху и ни духу… Говорили мнѣ, гдѣ онъ. На Ильинъ день пошла его искать, да что! Срамъ одинъ. Только насмѣшки. Что я насмѣшекъ натерпѣлась отъ солдатъ! Да и озорники.

— И не нашла?

— Ахъ, на нашла! И по сейчасъ не знаю, гдѣ!

Круглолицая женщина уткнулась въ подушку и начала рыдать.

Темнорусая, молча, смотрѣла на судорожное вздрагиваніе ея плечъ и тоже отерла съ глаза слезу.

III

Родильница, назначенная на выписку, все еще не переодѣлась въ свое платье, по прежнему сидитъ въ казенномъ бѣльѣ, держитъ у своей груди ребенка и продолжаетъ плакать.

— Припасены-ли у тебя, по крайности, пеленки-то съ одѣяльцемъ для ребенка? Вѣдь въ казенномъ добрѣ ребенка отпустить нельзя:- говоритъ ей вертящаяся тутъ-же сидѣлка. — Казенныя пеленки и одѣяла у насъ всѣ на счету,

Родильница молчитъ.

— Одѣяльце-то у тебя свое съ пеленками, говорю, есть-ли для ребенка? — повторяетъ сидѣлка.

— Нѣтъ, — тихо произносить родильница.

— Ну?! Какъ-же это ты такъ? Приготовилась родить, а даже одѣяльце съ пеленками не припасла!

Опять молчаніе.

— Надо барышнѣ сказать, акушеркѣ,- продолжаетъ сидѣлка. — Да не реви! Чего ревѣть-то! Какъ-нибудь ужъ мы тебя выпустимъ. Послѣ девятаго дня намъ здоровую родильницу здѣсь держать нельзя, не имѣемъ права. У барышни иногда пожертвованныя одѣяльца съ пеленками и свивальниками бываютъ. Вотъ спросимъ.

Опять появляется акушерка вся въ бѣломъ и отирающая руки полотенцемъ. Она подходить къ плачущей родильницѣ.

Плачущей родильницей начинаютъ интересоваться и другія родильницы и, не поднимаясь съ кроватей, спрашиваютъ сидѣлку, въ чемъ дѣло. Та объясняетъ и прибавляетъ:

— Ни денегъ, ни бѣлья для ребенка, ничегошеньки! А еще родить пришла! Даже и квартиры нѣтъ. Надо уголъ нанимать, а у ней всего восемнадцать копѣекъ. Чудачка!

— Ахъ, и угла даже нѣтъ! — произноситъ женщина съ распущенными волосами и покачиваетъ головой.

— Въ томъ-то и дѣло.

Извѣстіе это передается отъ одной кровати къ другой. Къ плачущей родильницѣ выражается сожалѣніе. Начинается складчина. Родильницы лѣзутъ подъ подушки и достаютъ кто двугривенный, кто мѣдный пятачокъ и подаютъ свою лепту сидѣлкѣ. Слышатся слова: «вотъ ей на булку и на ночлѣгъ».

— Вѣдь общество вспоможенія какое-то при родильныхъ пріютахъ есть, — замѣчаетъ родильница съ распущенными волосами.

— Есть, — отвѣчаетъ сидѣлка. — И попечительница отъ этого общества для пріюта есть, помогаютъ, но развѣ можно сейчасъ все это сдѣлать? А ей, какъ выйдетъ отъ насъ, сейчасъ гдѣ-нибудь приткнуться надо! Ну, дадимъ адресъ попечительницу и наша барышня акушерка камердацію напишетъ, а она придетъ къ попечительницѣ и дома ее не застанетъ. Да и что ей выйдетъ? Три рубля. Много пять рублей. Изъ общества, какъ хочешь, ближе трехъ, четырехъ дней ничего не получить. А ей ночевать надо, ребенка не во что запеленать. Вотъ развѣ барышня поможетъ чѣмъ- либо.

— Я слышала, пріютъ такой есть, гдѣ послѣ родовъ… Пошлите ее въ этотъ пріютъ, — слышится съ другой кровати.

— Да, дожидайся! Пріютъ-то всегда полонъ и переполонъ. Мѣста-то караулить надо. Да и то берутъ такъ, что кто ежели со стороны попроситъ. И удивительное дѣло — чего она раньше молчала! А тутъ на выписку женщинѣ надо, а она объявляетъ, что ей дѣться некуда, что у ней квартиры нѣтъ, да и денегъ всего восемнадцать копѣекъ.

— Вотъ ей гривенничекъ… на что-нибудь все-таки хватить… — протягивается рука съ третьей кровати.

Сидѣлка принимаетъ сборъ и бормочетъ:

— Народъ тоже! Публика! Сбираются родить, а ничего не припасаютъ! Восемнадцать копѣекъ…

— Паспортъ-то еще есть-ли? — слышится гдѣ-то.

— Ну, вотъ… безъ паспорта и родить нельзя, — даетъ отвѣтъ сидѣлка.

— Врешь, врешь. Родить нельзя погодить. Родятъ и безъ паспорта.

Въ палатѣ нарушается обычная тишина. Идутъ толки и разговоры о безпомощной родильницѣ. На всѣхъ кроватяхъ происходить обсужденія ея положенія. Акушерка приносить какое-то ветхое одѣяльце и пару пеленокь, въ которыя и завертываютъ ребенка. Приходитъ вторая акушерка. Что-то пишутъ даютъ плачущей родильницѣ какіе-то адреса и, наконецъ, выпроваживаютъ ее изъ палаты.