Халльгрим Хельгасон - Женщина при 1000 °С

• Название: Женщина при 1000 °С
• Автор: Халльгрим Хельгасон
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-17-085506-3

«Женщина при 1000 °C» – это история жизни нескольких поколений, счастья и драм их детства, юношества, их семейных и личных радостей и трагедий. Это история нескольких европейских народов, рассказанная от лица женщины, которая и в старости говорит и чувствует, словно потрясенный подросток. Вплетенная в мировую исландская история XX века предстает перед читателем ошеломляющим триллером; язык повествования, в котором остроумие, чувства и отказ от табу составляют ярчайший авторский стиль и рождают выдающийся женский образ. «Женщина при 1000 °C» Хатльгрима Хельгасона – его новый бестселлер, который признан в большинстве стран Европы одним из главных открытий 2013 года.

---

Вообще-то, больше всех мне нравились немецкие мужчины. Они были пропорциональной смесью рыгающего севера и воспитанного юга, аккуратного запада и дикого востока, но что говорить, война сильно их поломала. Их нужно было починить, прежде чем что-нибудь над ними учинить. А на это никто не хотел тратить время. Лондонцы были позитивные и jolly[18], но их знаменитая ироничность все время казалась мне чем-то механическим и в конце концов наскучивала. Такое впечатление, что эти иронические машинки истребили в них всяческую серьезность. Французская машинка, напротив, мелет исключительно серьезные вещи; когда соусники начинают нанизывать свои существительные, они могут довести человека до какой угодно границы. Итальянцы чествовали каждую женщину, как царицу, пока дома она не превращалась в оборванку. Янки – бодрые и мыслят масштабно: всегда хотят взять тебя в полет на луну. Но в то же время они жутко мелочные, словно какая-нибудь белошвейка, и в космическом корабле у них тотчас начинаются родильные муки, стоит кому-нибудь доесть их ореховое масло. Русские казались мне интересными. На самом деле они были самыми исландскими из всех иностранцев: всегда пили до дна, погружались в любое веселье с головой, знали множество историй и никогда не говорили всерьез; только вот порой, когда содержимое бутылки исчерпывалось, они начинали с плачем звать маму, которая жила в двух тысячах километров от них, а все равно каждый месяц приходила пешком с их выстиранным бельем. Они были совсем без тормозов и в спальне проявляли себя как бóльшие спортсмены, чем наши дорогие соотечественники, только в конце концов мне надоела вся эта постельная физкультура.

Скандинавские мужчины все такие же бестактные, как исландцы. На званом обеде они напиваются, громко хохочут и шумят, в конце концов даже принимаются «петь»; и это даже в приличных ресторанах, где публика вообще-то откупилась от постороннего шума деньгами. А их кошельки ждали себе в гардеробе в полной трезвости, в то время как исландская мошна стояла на столе, открытая для всех. В этом отношении наши поступали как самые настоящие викинги. «Слава – это все, а баба – это совсем другое дело!» – говорил мне мой Байринг из Болунгарвика[19]. Каждый вечер просто обязан быть историческим, иначе ты проиграл. А на следующий день они превращались в сонных мямлей с волей из пуха. Наверно, исландским женщинам не надоедает управлять своим браком, точно предприятием, но вот с подбором кадров им вечно не везет. Мне очень часто приходилось увольнять моих сотрудников, а лучшую замену им я находила редко.

И все же мне удалось полюбить этих неотесанных исландцев, по крайней мере, до колен. Ниже не получалось. И когда ноги моего Йоуна-Первойоуна вылезли из моей утробы в роддоме, я решила: «С меня хватит.» Это была точная уменьшенная копия: ножищи Йоуна Первого в виде бонсая. У меня тотчас возникла нетерпимость к его отцу на физическом уровне, и я запретила ему входить, чтобы посмотреть на ребенка. Я только услышала удивленные нотки в его басе из коридора, когда акушерка заявила ему, что вызвала для него такси. С тех пор у меня возник такой обычай: когда я расставалась со своими мужчинами, я вызывала для них такси.

«Машина пришла!» – это стало моей любимой фразой.

11 Йоунизация 1959–1969

В годы между Второй мировой и Тресковой[20] войнами каждого второго мужчину в Исландии звали Йоун. От этих Йоунов буквально спасения не было. Нельзя было сходить на танцы и не залететь от какого-нибудь Йоуна. За десять лет я родила троих мальчиков от троих Йоунов, и некоторые даже шутили, что я – великий йоунизатор.

Первым был Йоун Харальдссон – гладко причесанный оптовик с раздвоенным подбородком и перечным румянцем на щеках. От него у меня родился Харальд Прекрасноволосый. Оба были глухонемые.

Затем был Йоун Б. Оулавссон, знаменитый в пору «сикстиз»; его прозывали Йоумби. Он был рыжим, конопатым журналистом в газете «Время», в постели – мощный, а в остальном – мягкотелый. От него у меня родился Оулав – король бутербродов, который сейчас живет в Бергене. Ему лучше всего дышится среди буханок хлеба, и он не знает ничего скучнее визитов своей матери.

И под конец был Йоун Магнуссон – юрист и спец по генеалогиям; Нонни Магг[21], раздобревший и добродушный, больше всего ценивший искусство «ловить момент», чем он каждый день и занимался, со стаканом и с завидным постоянством. От него у меня родился наш Магги – Магнус Законник. У этих отца с сыном семья была большая, разветвленная: отец Йоуна был сыном аж троих человек. Сам Йоун похвалялся тем, что он – единственный ныне здравствующий исландец, состоящий в родстве со всеми соотечественниками. «Привет, дядюшка, привет, тетушка», – говорил он. Худшее, что он мог сказать о человеке, было: «Он мне седьмая вода на киселе».

Для удобства я зову моих Йоунов так: Первойоун, Среднейоун и Последнейоун.

12 Grosse Freiheit[22] 1960

А потом был Фридъйоун.

Вызвав такси для Первойоуна, я поспешила в Гамбург, где и прожила, если не ошибаюсь, два года. Я была еще слишком молода для исландской повседневности, мне надо было выпить больше из кубка жизни, прежде чем примириться с «послеродовой смертью»; а женщинам известно, что, дав жизнь ребенку, сами они умирают. На самом деле до того я уже рожала ребенка, но не захотела из-за этого умирать и продолжала жить, что было ошибкой. Ее я не собиралась повторять. Но после шести месяцев мне надоело таскаться в одиночку с коляской по улице Банкастрайти, в дождь со снегом с севера. Я не была создана для серых дней. Своего новорожденного сына я оставила у «Йонссона & Муттер» на улице Брайдраборгарстиг. Но мама к тому времени уже стала частью этого теплого мягкого кофейного семейства. Она жила с Фридриком Джонсоном семнадцать лет, пока мой отец счищал свастики, которые принес домой с войны.

Это была моя последняя попытка что-то из себя сотворить. Мне скоро должно было исполниться тридцать, а я так ничему в жизни и не научилась, кроме как обращаться с гранатой и танцевать танго. В Гамбурге я собиралась учиться на фотографа. Рисовать мне всегда нравилось, а в Нью-Йорке Боб приоткрыл мне щелку в мир этого нового искусства. У его отца был оригинал одной фотографии Мэна Рэя[23] и книги с работами Брессона[24] и Брассая[25], которые зацепили мой взор, подобно черным, как типографская краска, когтям. «Моменты из жизни» всегда нравились мне больше, чем постановочные фотографии. Позже я стала восторгаться Ли Миллер[26], особенно ее снимками времен Второй мировой. На родине же почти не было прекрасных штрихов, разве что Кальдаль[27], но я старалась не отставать от жизни и порой покупала Vogue и Life Magazine, когда они бывали в продаже. Ни одна исландская женщина не изучала фотоискусство с таким усердием, а отец однажды сказал, что если у меня и есть талант к чему-то, то к «искусству момента».

Я бывала в Гамбурге im Kriegzeit[28]. Тогда город лежал в руинах, но сейчас там все стало чисто и аккуратно. Немцам хорошо удается «расти над собой». Зато там был жилищный кризис, и после недолгих поисков я сделалась Mitvermieter[29]в Schansenviertel[30]. Я снимала жилье вместе с немецкой девушкой и ее подругой – француженкой по имени Жозефина. Они были гораздо младше меня, полны энергии; ночная жизнь у них начиналась рано, а день – поздно. Тем не менее я втянулась вместе с ними в развлечения, и в моей памяти жизнь в Гамбурге покрыта мраком – я курсировала между ночными клубами и темной комнатой.

Жози была одной из тех городских модниц, которые знакомятся только с «важными людьми». А в ту пору Астрид Кирххерр[31], стриженая блондинка хрупкой красоты, начавшая рукодельничать с помощью фотоаппарата, стала своего рода кумиром молодежи в клубе в районе Санкт-Паули. Тогда главными местами в районе были Kaiserkeller и Top Ten Club, и однажды вечером мы забрели в первый и увидели, как ансамбль ливерпульских мальчиков исполняет там свой зажигательный номер. Никакого взрыва в зале не последовало (это будет позднее), но все сразу почувствовали, что эта музыка таит в себе новое ощущение. Они играли американскую рок-музыку на европейский лад. Гамбургская молодежь, воспитанная на Бахе и пивном джазе, никогда ничего подобного не слыхала. Я, конечно же, плохо разбиралась в популярной музыке, но меня сразили невинность и радостная игра этих милых волосатых парней. Они излучали какую-то новообретенную свободу. Наконец-то мы хоть чуть-чуть отдалились от войны.

По крайней мере, прежде я не слышала, чтоб с этим шутили. Среди концерта предводитель повернулся в зал и сказал: «Хэллоу, бакланы! Вы знаете, что в войне победили мы!» Они не смеялись. В те годы никто в Европе не понимал по-английски. Распространители этого языка еще не заключили контракт на продажу своих пластинок.