Мария Голованивская - Уроки русской любви

• Название: Уроки русской любви
• Автор: Мария Голованивская
• Жанр: Классическая проза
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-17-087294-7

Антология “Уроки русской любви” представляет собой корпус признаний из русской классической прозаической литературы от Карамзина до наших дней. В антологии также представлены эссе популярных современных писателей и журналистов к некоторым из включенных в антологию отрывков. Среди авторов Сергей Гандлевский, Александр Генис, Татьяна Толстая, Аркадий Ипполитов, Алена Долецкая и другие.

---

Большую роль в истории болезни, что в конце концов Psyche в Psycho превратила, сыграла повесть “Любовь Психеи и Купидона”, прелестная вещица Жана де Лафонтена, появившаяся на свет в 1669 году. Повесть рассказывает о четырех статусных интеллектуалах, во время посещения Версаля в свободных беседах занимающихся ремейком Апулея. Статусные интеллектуалы a priori публика продажная и сволочная – герои Лафонтена таковыми и явлены. Они страшно хотят быть популярными и модными и свой ремейк предваряют славословиями в адрес Короля-Солнце, правителя куда менее достойного, чем Антонин Благочестивый, подобно тому, как современные престижные радикалы расшаркиваются перед фондами, оплачивающими их радикальность. Впрочем, интеллектуалы сволочны и продажны потому, что жизнь – продажная сволочь, и с волками жить – по-волчьи выть. Лафонтен, являя типичный пример интеллектуала на продажу, бесстыдно заявляет: “Моя основная цель – неизменно нравиться”, провозгласив в предисловии принцип популярности и модности.

Далее он определяет свой стиль: “Мои персонажи требуют некоторой галантности, но их приключения, во многих случаях сопряженные с чудесами, предполагают тон героический и приподнятый”, – тем самым предвосхищая постмодернизм и Умберто Эко аж на триста лет. Результатом стал высококачественный образчик галантного классицизма – с удовольствием введу такой термин в оборот, – тут же ставший не менее успешным, чем “Имя розы” в наши дни. В интерпретации Лафонтена рассказ пьянчужки, обладавший высокой простотой и благородным величием пейзажей Фессалии, утончился, истончился, и превратился в сложнейше организованную игру в высокую простоту и благородное величие Версальского парка. Эллинка опарижанилась и ожеманилась, и это было как раз то, что надо для ее имиджа – в последующем веке рококо Психея стала чуть ли не самой популярной мифологической героиней, снова вызывая зависть Венеры-Афродиты.

Два произведения, появившиеся во время Великой французской революции, подытожили путь европейской Души: “Жюстина, или Несчастья добродетели” де Сада и “Психея, разбуженная поцелуем Амура” Кановы.

Жюстина, страдающая невинность и добродетель, оскверненная пороком через все семь отверстий своего тела, но чистоту сохранившая, одна из наиболее ярких интерпретаций образа страдалицы-Психеи; скульптура Кановы – одна из самых красивых. Жюстина де Сада породила Дивину из “Богоматери цветов” Жана Жене, скульптура Кановы – “Сделано на небесах” Джеффа Кунса. Как ни крути, а путь бедняжки Души в ее странствиях в эпоху Просвещения был предрешен. Уготовано было Психее в XX веке докатиться до “Психо” Хичкока, став трансвеститом-убийцей не без обаяния, а в конце века принять образ героини и музы Кунса, порнозвезды Чиччолины, пробавляющейся то искусством, то политикой и тоже очень похожей на трансвестита. В веке XXI Психея и вовсе оборотилась Кончитой Вурст, Идейкой-Колбасой, восторжествовав над Европой, подобно тому, как на картинах барокко, изображающих “Непорочное зачатие”, торжествует над миром жена, облаченная в солнце: имя Conchita является уменьшительным от испанского Concepcion, Непорочного Зачатия, – так называли девочек в честь Девы Марии, и вариантом латинского Conceptio, “руководящая идея”, – концептуализмом называет себя ведущее направление современного искусства, утверждая, что единственно достойной задачей художника является создание идей, концепций. Кончита похожа и на жену, облаченную в солнце, и на жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными: двойственность современности, перековавшей духовность на концептуализм.

В России Психея появилась как раз тогда, когда она стала империей, при Петре I, но расцвела, как будто выпорхнув из перевода Лафонтена, поздно, во время Екатерины II, также баловавшейся галантным классицизмом. В гениальной “Душеньке” Богдановича, по достоинству оцененной Пушкиным, а сейчас почти позабытой, офранцуженная гречанка обрусела и Псишей стали звать прежнюю Психею. Она стала “простой и нежной”, приобретя славянское добродушие. Под стать сладчайшему Богдановичу и Душенька-Псиша на рисунках Федора Толстого: его гравюры-иллюстрации к поэме, тоненькие и изящненькие, как перышки, листочки и крылышки в его натюрмортах, воплотили в себе всю тоскливую усадебную нежность русского ампира. Чтение “Душеньки” Богдановича, Екатериной II ценимой, побудило ее присвоить своим любимцам, внуку Александру и его суженой Елизавете, урожденной Луизе Марии Августе, прозвища Амура и Психеи. Наша Душенька чуть ли не современница Жюстины; второе произведение времен Французской революции, “Психея, разбуженная поцелуем Амура”, также оказалось в России, так как вариант скульптуры, купленный Н. Б. Юсуповым у Кановы в Риме в 1796 году, был тут же им привезен на родину. Поэма Богдановича, русифицировав иностранку Психею в Псишу-Душеньку, ввела героиню Апулея в русское сознание: Душенька продолжена карамзинской Лизой, бедной утопленницей, и в ней появилось нечто русалочье-ускользающее. Успех “Жизели” в России можно объяснить именно родством сюжета с незаслуженно позабытой “Бедной Лизой”.

Далее в русской литературе Душенька-Психея предстает то пушкинской Татьяной, то блоковской девушкой в церковном хоре, и не случайно весь период имперской России заканчивается циклом картин “История Амура и Психеи” Мориса Дени, этакой виньеткой в конце повествования. Живописный цикл Дени стал последним в русской истории большим творением европейского художника, заказанным русским коллекционером, закончив и историю русского меценатства в XX веке, и историю приобретений западных Психей, начатую Петром I и блистательно продолженную русской покупкой Кановы. Исполненная в 1907 году для московского особняка Морозова серия картин Дени, размонтированная революцией и из особняка вытащенная, мыкалась потом по запасникам музеев во времена советской власти, как Психея по земной жизни, и, обретя благодаря истории – вообще-то живопись Дени не то чтобы ах, не Джулио, но это уже не имеет значения – глубину символа, то есть субстанциального тождества идеи и вещи, отождествила историю Амура и Психеи с “Россией накануне 1914 года”, вскоре погибшей. Кузмин Апулея заново перевел, не мог он пройти мимо Апулея, и в поэзии Серебряного века постоянно слышится шуршание крылышек бабочки-души-психеи. То когда “Понемногу челядь разбирает Шуб медвежьих вороха; В суматохе бабочка летает”, то в танце Ольги Глебовой-Судейкиной, “капризницы, соломинки, психеи”, и много где еще, – и зимой, и летом все бабочка-психея по России снует, и тут, и там. Бабочка то легко порхает:

… Пунш – и лепет
Бальных башмачков по хриплым
Половицам. И – как призрак —
В полукруге арки – птицей —
Бабочкой ночной – Психея!

– то, уже с Серебряным веком распрощавшись, но все еще его помня, грузно рыдая, чего-то требует:

Не самозванка – я пришла домой,
И не служанка – мне не надо хлеба.
Я страсть твоя, воскресный отдых твой,
Твой день седьмой, твое седьмое небо.

Там, на земле, мне подавали грош
И жерновов навешали на шею.
Возлюбленный! Ужель не узнаешь?
Я ласточка твоя – Психея!

– и все лучшее, что духовностью нашего Отечества зовется: бедная лиза, дворянское гнездо, чистый понедельник, набоковская машенька и вишневый сад, – все чистое, нежное: девушки в белых платьях среди белых цветущих яблонь в белые ночи, белые статуи с неоклассическими урнами на грустных кладбищах, пение соловьев и жужжание комаров, желтые усадьбы, смотрящиеся в пруд, роса, заря, скиты в печерских лесах, полные отроков и отроковиц с нестеровскими ликами, и сугробы, скрип полозьев, гимназистки румяные, от мороза чуть пьяные, – все слилось в Душеньке-Психее. Из сознания Психея переместилась в подсознание, а оттуда и вовсе перепорхнула в область бессознательного – в СССР, насколько мне известно, к образу Психеи обращался только Бисти в своих иллюстрациях к цензурированному “Золотому ослу”. Зато петербургские неоакадемисты под руководством Тимура Новикова свой проект-манифест 1994 года посвятили именно роману Апулея.

Что ж, Достоевский не мог не заметить Психею. О том, что сказка Апулея аукнулась в Достоевском, написал еще Вячеслав Иванов, сравнивший брак бога и смертной с браком Ставрогина и Марьи Тимофеевны Лебядкиной и узнавший в Хромоножке прообраз Души-Земли “в аспекте Земли русской”. Против этого сравнения ничего не возразишь. Существует также статья, написанная итальянкой Розанной Казари под названием “«Прекрасная сказка» об Амуре и Психее в творчестве Достоевского”, в которой автор разбирает вопрос о том, читал или не читал Достоевский Апулея, и в дополнение Вячеславу Иванову ставит пару князь Мышкин – Настасья Филипповна. Статья прекрасна и аргументированна, но как-то не слишком убедительна: в отличие от Лебядкиной Барашкова на Психею мало походит, уж больно горда и совсем не наивна. Не Жюстина, а Жюльетта, да и Мышкин как-то не Амур, а уж сам, скорее, Психея. Казари, тем не менее, права, Психея столь важна для Петербурга, что если даже Достоевский Апулея и не читал (что сомнительно, его читал даже Евгений Онегин), то про Психею знал и без нее, конечно, обойтись не мог.