Вальтер Беньямин - Берлинское детство на рубеже веков

• Название: Берлинское детство на рубеже веков
• Автор: Вальтер Беньямин
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2012
• ISBN: 978-5-91103-120-6, 978-5-7525-2783-8

«Эта проза входит в число произведений Беньямина о начальном периоде эпохи модерна, над историей которого он трудился последние пятнадцать лет своей жизни, и представляет собой попытку писателя противопоставить нечто личное массивам материалов, уже собранных им для очерка о парижских уличных пассажах. Исторические архетипы, которые Беньямин в этом очерке намеревался вывести из социально-прагматического и философского генезиса, неожиданно ярко выступили в "берлинской" книжке, проникнутой непосредственностью воспоминаний и скорбью о том невозвратимом, утраченном навсегда, что стало для автора аллегорией заката его собственной жизни» (Теодор Адорно).

---

Павлиний остров и Глинике

Лето вплотную подводило меня к Гогенцоллернам. В Потсдаме неподалеку от нашей летней дачи находились Новый дворец и Сан-Суси, пейзажный парк и Шарлоттенхоф, в Бабельсберге – дворец и парки. Близость этих династических владений никогда не мешала моим играм, ибо земли под стенами королевских сооружений я попросту захватывал. Можно было бы написать историю моего правления, которое началось возведением меня на престол с соизволения летнего дня и завершилось переходом моей империи под власть поздней осени. Да и вся моя жизнь была заполнена сражениями за империю. Велись они не с каким-нибудь императором-врагом, а с самой землей и духами, которых она посылала воевать со мной.

Самое тяжелое поражение постигло меня в послеобеденный час на Павлиньем острове. Кто-то мне сказал, что можно найти там, в траве, павлиньи перья. Насколько же заманчивее стал в моих глазах этот остров, едва лишь он посулил столь великолепные трофеи! Но вот я понапрасну переворошил траву на всех газонах, обшарив их вдоль и поперек в поисках обещанного, и меня охватила печаль куда более сильная, чем обида на павлинов, прохаживавшихся во всей своей нетронутой красе возле вольеров. Для детей находки – что для взрослых победы. Я искал сокровище, которое остров мог бы отдать мне в полную собственность, подарить мне и только мне. Одно-единственное перо, и я завладел бы не только островом: весь этот день стал бы моим, и переезд на пароме из Закрова – заодно с пером они досталось бы мне в полную и неоспоримую собственность. А теперь остров был потерян, а с ним и мое второе отечество – Земля Павлинов. И лишь тогда я, перед тем как вернуться домой, прочитал в блестящих окнах дворца высвеченные ярким солнцем таблички: в тот день мне нельзя было войти туда.

Горе мое не было бы столь безутешным, не лишись я вместе с пером, которого не нашел, еще и всех наследственных земель. И точно так же не было бы столь великим мое блаженство, когда я научился ездить на велосипеде, если бы на нем я не покорял новые земли. Учился я в одном из асфальтированных залов, где во времена моды на велосипедный спорт этому умению, которое сегодня дети запросто перенимают друг у друга, обучали столь же основательно, как вождению автомобиля. Зал находился неподалеку от Глинике; он был построен в ту эпоху, когда спорт и свежий воздух еще не стали неразлучными друзьям, когда еще не подружились между собой и различные методы обучения. Каждый зал ревниво старался отличаться от прочих благодаря собственным помещениям и крикливым костюмам. А еще в этот ранний период тон в спорте – особенно том, каким здесь занимались, – задавали эксцентрические выходки. Поэтому наряду с мужскими, дамскими и детскими велосипедами по залу раскатывали модные сооружения, у которых переднее колесо было в четыре-пять раз больше заднего, а легкое высокое седло служило стойкой акробатам, разучивавшим свои номера.

В купальнях часто устраивают отдельные бассейны для неумеющих плавать и для опытных пловцов; вот и в этом зале было подобное разделение: новички должны были кататься по асфальту, другим же разрешалось выезжать из зала и кататься в парке. Я далеко не сразу перешел во вторую группу. Но в один прекрасный летний день меня выпустили на волю. Я был потрясен. Дорога покрыта гравием, камешки скрежетали, и ничто не защищало глаза от слепящих солнечных лучей. На асфальте-то везде лежала тень, и не было там никаких дорог – сплошное удобство. А тут опасности подстерегали за каждым поворотом. Велосипед имел тормоз, дорога поначалу шла ровно, а все же велосипед покатился словно сам собой. Я почувствовал себя так, словно сел на него впервые в жизни. Руль начал проявлять норов. Всякий бугорок на дороге старался нарушить мое равновесие. Я давно уж забыл, что значит падать, но тут на беду сила тяжести предъявила свои права, как будто сто лет дожидалась подходящего случая. Дорога после небольшого подъема вдруг резко пошла под уклон; над земляным валом, с гребня которого меня понесло вниз, заклубилась туча пыли и камешков, да еще и ветви хлестали по лицу; но в тот самый миг, когда я уже простился с надеждой усидеть в седле, впереди замаячил отлогий подъем к воротам тренировочного зала. Сердце колотилось жутко, однако я нырнул в тень зала со всего разгона, который получил на пригорке. И соскочил я с велосипеда, преисполненный чувством, что этим летом мне без всякого труда достались Кольхазенбрюк с железнодорожной станцией, озеро Грибнитцерзее и перголы, ведущие от его берега к причалам, замок Бабельсберг с его суровыми зубцами и благоуханные крестьянские сады Глинике, ибо я обручился с этой землей; вот так же легко мне достались бы герцогства и королевства, женись я на особе из императорской фамилии.

Весть о смерти

Мне было лет пять, наверное. Однажды вечером, когда я уже лежал в кровати, в комнате появился отец. Он пришел пожелать мне доброй ночи. Может быть, не совсем по своей воле он сообщил мне о смерти одного родственника. Тот был пожилой человек, мало интересовавший меня. Отец упомянул и о каких-то подробностях. Я не очень хорошо запомнил его рассказ. Зато комната в тот вечер запомнилась так живо, словно я знал, что однажды мне вновь придется вернуться к этой истории. Я давно уже был взрослым, когда услышал, что тот родственник умер от сифилиса. Отец же зашел ко мне тогда, чтобы не сидеть в одиночестве. Однако не со мной ему хотелось побыть, а просто – в моей комнате. Им с комнатой никто другой не был нужен.

Цветочный двор, 12

Ни один звонок не звенел радушней. За порогом этой квартиры я чувствовал себя даже более защищенным, чем дома. Кстати, улицу я называл не Цветочный двор, а Цвет-точный: был там громадный цветок из плюша, который внезапно, вынырнув из своей пышной обертки, оказывался у меня перед носом. А в глубине цветка сидела бабушка, мать моей мамы. Она была вдова. Мы навещали эту старую даму, проводившую дни в застланном ковром и украшенном низенькой балюстрадой эркере, который смотрел на Цветочный двор, и трудно было представить, что в прошлом она совершала большие морские путешествия и даже выезжала на экскурсии в пустыню – их устраивало туристическое бюро «Штанген-райзен», куда она обращалась раз в несколько лет. Из всех квартир высокой знати, в которых я бывал, лишь эта принадлежала гражданам мира. По виду самой квартиры ничего подобного нельзя было заметить. Но открытки с видами Мадонны ди Кампильо и Бриндизи, Вестерланда и Афин и прочие, присылавшиеся путешественницей, хранили воздух Цветочного двора. А крупные, разборчивые строчки, бежавшие внизу или клубившиеся на небе картинок, не оставляли сомнений: бабушка так хорошо обжилась на новом месте, что оно сделалось колонией Цветочного двора. А когда передо мной вновь открывалась родная страна бабушки, я ступал по плашкам паркета робко – казалось, будто и они, как когда-то сама хозяйка, танцевали на волнах Босфора, и чудилось, что в персидских коврах еще осталась пыль Самарканда.

Какими словами описать стародавнее чувство буржуазной надежности, исходившее от этой квартиры? Обстановка и утварь ее многочисленных комнат нынче не оказали бы чести ни одному старьевщику. Ведь, несмотря на то что вещи семидесятых годов намного солидней, чем более поздние, в стиле модерн, ни с чем несравнимой была в них беспечность, с которой они принимали все на свете, а в том, что касалось их собственного будущего, всецело полагались на добротность материала, но отнюдь не на благоразумный расчет. Преобладала здесь мебель, своенравно соединившая в своем убранстве черты различных эпох и потому преисполненная веры в себя и собственную долговечность. Нужда не могла бы угнездиться в этих комнатах, где не находилось места даже смерти. Умирать здесь было негде – посему обитатели квартиры умирали в санаториях, а мебель, отписанная наследникам, незамедлительно шла на продажу. Смерть здесь не была предусмотрена. Поэтому днем здешняя обстановка казалась воплощением уюта, вечером же становилась царством морока. Подъезд, куда я входил, превращался в логово коварного альва, по чьей воле тяжелели и слабели мои руки и ноги, когда же до заветного порога оставалось две-три ступеньки, злой дух своими колдовскими чарами сковывал меня необоримо. Подобные кошмары были ценой, которую я платил за уют.

Бабушка умерла не в Цветочном дворе. Долгое время в доме, стоявшем как раз напротив, жила мать моего отца, которая была еще старше. Она тоже умерла не дома. И улица эта сделалась в моих глазах чем-то вроде Елисейских Полей, царством теней бессмертных, но покинувших нас бабушек. А так как фантазия, набросившая на Цветочный двор свою вуаль, любит, чтобы края этого покрова затейливо волнились от ее непостижимых прихотей, то она и превратила магазин колониальных товаров, расположенный неподалеку, в памятник моему деду, коммерсанту, – лишь потому, что владелец лавки тоже носил имя Георг. Поясной, в натуральную величину портрет рано умершего деда, парный с портретом его жены, висел в коридоре, который вел в дальние помещения квартиры. Эти дальние комнаты пробуждались к жизни от случая к случаю. Визит замужней дочери заставлял отвориться дверь давно не использовавшейся по назначению гардеробной; другая комната принимала меня, когда взрослые ложились отдохнуть после обеда; из третьей в те дни, когда в дом приходила портниха, доносился стрекот швейной машинки. Но среди всех отдаленных помещений этой квартиры ни одно не шло в сравнение с лоджией: то ли потому, что ею, более скромно обставленной, пренебрегали взрослые, то ли потому, что сюда доносился приглушенный уличный шум, а может, по той причине, что с лоджии я видел чужие дворы, а в них швейцаров, детей и шарманщиков. Собственно говоря, находясь на лоджии, я не столько видел какие-то фигуры, сколько слышал голоса. К тому же квартал этот был из благородных, так что жизнь в здешних дворах не очень-то кипела: должно быть, некая толика спокойствия, присущего богатым людям, ради которых тут работали, передалась самой работе и на донышке рабочей недели поблескивала капелька воскресенья. Потому-то воскресенье и было днем лоджии. Все прочие комнаты и помещения квартиры были как бы прохудившимися и не удерживали воскресенья – просочится сквозь них да убежит, – лишь лоджия, смотревшая во двор, с его стойками для выбивания ковров, с другими лоджиями, сберегала воскресенье, и ни одна партия колокольного груза, который наваливали на нее церковь Двенадцати Апостолов и церковь Святого Матфея, не срывалась вниз, все до единой они громоздились там до конца воскресного дня.