Дибаш Каинчин - Голова жеребца

• Название: Голова жеребца
• Автор: Дибаш Каинчин
• Издательство: "Известия"
• Жанр: Современная проза
• Год: 1988

В книге алтайского прозаика Д. Каинчина прослеживается жизнь современного села, труд и заботы чабанов, табунщиков, механизаторов, сельских интеллигентов.

Художник А. Яцкевич.

---

Радостно на душе у Байюрека, а в теле силы и бодрости на десять человек. Эх, пробежаться бы сейчас вместе с этими лошадками, не отстал бы от них. Эдак раза три вокруг села. Но нельзя… Что скажут люди…

Еще очень рано. Коровы спят, а доярки, позвякивая ведрами, торопятся к новому скотному двору. «Э-эй, подождите меня!» — кричит Яйачы, молодая доярка, вприпрыжку догоняет подруг. Это она, Яйачы, в прошлом году была признана лучшей работницей и ездила в Москву на совещание ударниц… Вернулась, окружили ее односельчане, спрашивают: «Ну, что видела, Яйачы, в той Маскубе?» — «Ы-ы, — в ответ только заплакала Яйачы, — что я там только не видела, на что только не насмотрелась…» А что она там видела, так никто и не узнал. Что можно узнать от человека, который, как произнесет слово «Москва», так заливается слезами, не то от радости, не то от печали.

В конце деревни, возле конюшни, на пряслах сидят, как грачи, люди с уздечками и недоуздками, ждут, когда конюх приведет лошадей из ночного. Вдалеке поднимается пыль на холме — возвращается табун.

В центре села к недостроенному скотному двору идет, держа руки за спиной, старый Былбак — бригадир плотников. Вот он влез на невысокую стену, вскрикнул коротко «Э-эй» — сиял шапку, два раза взмахнул ею и снова спрыгнул на землю. Тут же настежь стали распахиваться двери аилов, а оттуда выскакивать люди с топорами. Бегом бегут к скотному двору. Былбак — строгий бригадир, опоздаешь — не жди от него добра. Потому-то плотники встают пораньше и дремлют у своих дверей, поглядывая на скотный двор, или ребятишек матери пораньше будят, выпроваживают на улицу, велят дежурить, чтобы не пропустить тот момент, когда Былбак махнет рукой. Вот какой этот старик Былбак, с виду неказистый, а бригада его срубила два скотных двора за два года, вместо трех лет по плану.

Человек пятнадцать собрались вокруг Былбака, отдает он распоряжения, а плотники слушают, не глядя на бригадира, точат топоры — не теряют времени даром. Кончил Былбак говорить, скинули плотники шубы, Побросали на бревна, и затюкали топоры: «Тунг-танг, танг-тунг», — тюканье теперь не прекратится до самого полдня, оборвется ровно на час, а затем снова до самой темноты вся долина будет слышать звон и стук топоров.

Из конюшни выезжают восемь парных телег — загремели колеса, защелкали кнуты, помчались лошади что было духу к горе Кыргысту. Работают споро транспортники. Лететь как птицы — закон для них. Выбьются кони из сил — заменят.

Кырлу, тоже старый человек и мастер готовить лошадей к скачкам, выводит из той же конюшни двух жеребцов. Одного, белоногого, по кличке Стрела, — для Йугуша, второго — Серко — для Сарбана. Старый Кырлу смотрит за восемью лучшими колхозными скакунами. Каждое утро он приводит двух из них к аилам Йугуша и Сарбана, двух скакунов — накормленных, оседланных.

Байюрек вернулся в юрту. Согрел вчерашний чай и выпил две пиалы. После угощения Сорпо осталось немного талкану, но Байюрек не дотронулся до него — пусть его съест сынишка. А жену Байюрек не будил. Жена Байюрека целый месяц сеяла вручную зерно в поле. Люди в этом году вот как стали говорить о ней: «Разве не заметили, в тех местах, где сеяла она, ячмень вырос отменный, крупный, как град. Видимо, сердце у ней щедрое, ласковое к людям». Услышала об этом жена Байюрека и в эту посевную, можно сказать, всю себя отдала. Как небо чуть-чуть замутнеет от рассвета, она уже уходит на поле. И вот до самой ночи, пока не свалится, с мешком на спине, увязая в пахоте, ходит она по полю и разбрасывает семена. «Если рука у меня вправду такая счастливая, благодарная, — видимо, думает она, — то мне надо засеять как можно больше. Пусть люди будут с хлебом, пусть будут сыты». И в конце сева от нее остались только кости да кожа и шаталась она даже от ветерка. Сейчас спит третий день. Утро-вечер подоит корову и спит.

— Что же замышляет Йугуш? Явно недоброе, — все сидит и думает Байюрек. Теперь свободное время, думы у него все об этом. — Мешаю я ему… Вот и пришел решающий час. Кончилась разведка. Начинается бой. Кто меня поддержит? Комсомольцы. Славный этот парень Чынчы. С ним не страшно выступить против противников. Передовики тоже станут на мою сторону. Они знают, чему обязан колхоз своим ростом, видят, кто погреться хочет за счет других, кто пользуется народным добром…

Байюрек взял узду и пошел за лошадью. Солнце уже ударило по макушкам гор. Мимо села бежал косяк кобылиц с жеребятами, а за ним еще. Эти табуны будут проходить сегодня чуть ли не весь день — лошадей в колхозе больше двух тысяч. А за ними потянутся отара за отарой, гурты за гуртами. Скот сейчас наелся новой зелени и спускается в устье долины, чтобы полизать солонца.

Якшя ба[12]! — промчался мимо Байюрека табунщик Йолдубай, догоняя табун. Крепкий мужчина Йолдубай, один из лучших табунщиков. Это он первым берет мясо из тепеши во время праздников. Йугуш сам рассаживает народ за столами во время праздников: передовики первыми допускаются к трапезе, им достается лучшее мясо, иногда им даже дают араки, а те, кто работает похуже, да старики и дети, едят после всех.

Из-за нового скотного двора вдруг выезжают Йугуш и Кепеш, оба верхом. Скрестились пути, теперь не разойтись. Байюрек все же пересек им дорогу, но обернулся на зов.

— Что это ты, Юрекбай[13] мой, так долго спал? Поздно идёшь за лошадью.

— Да вот иду.

— Молодой — вот и спишь. А время-то не для спанья сейчас: надо помнить. Ты же «шишка»! Не забывай, на кого народ равняется. На нас. Вот так-то… — Йугуш громко расхохотался, припадая к голове лошади, и продолжал, глядя в глаза Байюреку: — Ох, спокойный, тихий ты… «В рот не влезло тебе пшеничное зерно — влезла бычья голова, не влезло ржаное — влезла голова жеребца». Слыхал про такое?

— Нет, а что?

— Да так, к слову пришлось… Знаешь Йинйи, старую деву из сёка[14] тодош? Когда она была юна и прекрасна, как это восходящее солнце, сёк байлагазов решил ее сосватать этому Кепешу. Смотрины растянулись на два дня, а Йинйи еще и крошки в рот не взяла. Подумать только — ложку воды всего и выпила. «Ох, хороша, ах, прекрасна», — радовались сваты и легли спать. Засыпая, шептались: «Повезло нам. Откуда только взялась такая, скромная и пригожая? Такая никаких расходов в дом не принесет. Какое счастье!» Посреди ночи просыпаются они от шума и видят: невеста встала и на огонь казан поставила. Вытаскивает из ларя бычью голову и ее — в казан. Варит. Сварила, вытащила и обглодала. Пока ела, в казане варилась голова жеребца, видно, знала девушка, что мало ей бычьей… У сватов свет померк в глазах. Не стали ждать, пока сварится голова жеребца, решили отправиться восвояси. Сели на коней и такую песню, парень, запели: «В рот твой не влезло пшеничное зерно — влезла бычья голова, не влезло ржаное — влезла голова жеребца». Понял? — Лицо Йугуша вдруг побагровело, дернулся шрам на щеке. — Вот так знай! — резко крикнул Байюреку он прямо в лицо, потом опустил поводья и пригнулся к голове лошади. Белоногая Стрела, едва не сбив Байюрека, рванулась вперед. Гнедой, на котором сидел Кепеш, от неожиданности прянул в сторону, потом галопом поскакал за Стрелой.

Байюрек долго глядел им вслед: «Что же они замышляют? И вчера ночью вместе были». — Тут Байюрек посмотрел в сторону и увидел молодого парня, по пояс голого. Он обтесывал бревно длиною метров девять. Парень мускулист, широкоплеч, и спина его, обугленная, вся сверкала от пота. Движения его ловки, он сейчас похож на скакуна, который только что втянулся в бег, вошел в силу — ему надо бежать и бежать. Это вожак комсомольцев — Чынчы. Байюрек невольно залюбовался им со стороны. Хорошо жить на свете, когда есть такие парни.

— Якши ба, Чынчы?

— Якши, — приостановился Чынчы.

— Ты, Чынчы, вечером зайди ко мне. Надо поговорить об одном деле.

* * *

«Тунг-танг, танг-тунг», — гудит, содрогается от ударов топора бревно, которое обтесывает Чынчы.

«Тунг-танг, танг-тунг», — соревнуясь, перекликается десяток топоров.

Чынчы свои взмахи приноровил к стукам топора бригадира Былбака. Ему не хочется отставать в ударах от него. И он не чувствует ни тяжести топора, ни упругости ударов о бревно, ни того, что у него есть руки, ноги, спина и вообще, что он есть сам.

А лес свежий, тешется легко, о том, что он тешет прямо, знает сам: ему не надо целиться бревном, чтобы обнаружить в нем где-нибудь неровность или изъян, руки привычные, топор ведут сами.

Как хорошо — Чынчы и молод и силен. Во рту у него свежая смоляная щепа. Как хорошо, размахнувшись со всего плеча, изо всей силы ударять по бревну. А вокруг него лето, только начинающее густеть вверху небо, а навстречу выкатывается огромное солнце. Утренняя свежесть окружила его, наполнила грудь… Ничего, что Чынчы сегодня выпил всего две пиалы пустого чаю, ничего, что он всю ночь водил за руку девушку-избачку, до рассвета вместе с ней осматривал звезды. У него хватит силы на то, чтобы до самой темноты махать топором и снова до рассвета водить за руку девушку-избачку, и хватит на то, чтобы возглавить комсомольцев, поднимать их на строительство новой жизни. Уставать, хныкать, бояться — что это за понятия, что это за слова.