Ольга Гладышева - Юрий II Всеволодович

• Название: Юрий II Всеволодович
• Автор: Ольга Гладышева
• Издательство: Астрель
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-271-00852-5

Роман О. Гладышевой и Б. Дедюхина «Ночь» посвящен одной из наиболее трагических страниц русской истории. Ее герой — великий князь владимирский Георгий Всеволодович — был одним из тех, кто попытался сплотить русских князей в борьбе против общего врага — монголо-татар. Книга — широкомасштабное историческое полотно, правдиво и ярко рисующее картину жизни Руси XIII века, достоверно воссоздающее противоречивую политическую атмосферу той эпохи.

---

— Он защитник слабых и помощник угнетенным, — продолжал владыка, не смущенный весельем татарина. — Мы не знаем смертной казни и пыток. Мы так любили князя Владимира, что прозвали его Красным Солнышком. Мы украсили свою землю храмами, возделанными полями. Вы оставляете после себя пепелища, разор и горе!

— Как нету смертной казни? — прервал Бей-Ким. — А кто зелье растворит на убитие человеку? Его разве не смертью карают?

— Этот закон есть, да. Но он не применяется. У нас нет отравителей.

— Чего ж тогда пишете?

— А ты много о нас знаешь, — заметил Кирилл. — Кто ты?

— Благоразумец с мудростию, приличествующей мужчине… Ты живописуешь мне ваш образец совершенства, — зевнул, может быть притворно, толмач. — Но чем доски, на которые вы молитесь, лучше идолов, которых свергли?

— Мерзко Богу такое окаянное дело, как идоловерие! — воскликнул епископ.

— Откуда знаешь? — лениво спросил татарин. Он поддерживал разговор, только чтоб время шло.

— Негоже то, что верою принято, дерзкими исследовать испытаниями. Господь во благе создал человека, но, видя его злобою привлеченным и оскверненным, дал нам святого Своего лица образ. Так на иконы преславное смотрение очам нашим дано. На иконе написание Христово мысленное, а не воображенное, на само чело Божие возметаем мы очи.

— Ты знаешь, среди татар тоже есть христиане. Только они зовут себя несториане, иоанниты, ариане.

— Это уклонившиеся от истины еретики! — с сердцем воскликнул владыка.

Толмач засмеялся:

— А вы одни знаете истину, да? Мы хоть допускаем, что истин много. Единый Бог является в разных вероисповеданиях разным народам, кто как может воспринять. Зачем горячишь мысль и голос? Пусть всяк верует по-своему.

— Истина одна. Истина во Христе, — твердо сказал владыка, заблестев глазами. — Любовь наша ничем поколеблена быть не может.

— Ты называешь любовью веру вашу?

— Именно. В ней главное — любовь.

— К кому?

— К Богу. К ближнему. И все, что из этой любови проистекает: терпение, милосердие, справедливость.

— Это вероисповедание рабов, — с превосходством сказал татарин.

— Христос — высшая свобода. Он смертию искупил грехи наши прошлые и будущие и открыл нам высшие степени свободы духа. Потому зовем Его Искупителем.

— Грех!.. Что такое грех? — поморщился татарин. — Тут можно мыслить и спорить бесконечно. Что одному грехом кажется, другому ничего не кажется, и он спокоен. Ты говоришь, истина одна, что Христос — Сын. Ну а Бог Отец, Вседержитель, Дух Святой, Троица, которой вы поклоняетесь?

— Единосущна! И живоначальна! — отрезал владыка.

— А наших царевичей тоже учат Евангелию, — сообщил толмач.

— Зачем? — изумился епископ, не подозревая, что ему самому когда-то предстоит крестить одного из этих царевичей, который даже станет русским святым, основателем монастыря в родной Кириллу Ростовской епархии.

— Н-ну, на всякий случай, — уклонился татарин. — Пусть знают. Не помешает. Ведь все христиане преклонятся перед нами.

— Никогда! — вспыхнул иерарх.

— Посмотрим… Жизнь впереди длинная, — лукаво улыбнулся толмач, не подозревая, что этому усталому попу жить еще четверть века, а ему самому лишь до утра. — Но мы начинали с тобой говорить о вождях, а ты мне — о крещении.

— Это самое главное событие в истории земли нашей во всю ее ширину, — торжественно и со слезой умиления изрек владыка Кирилл.

— Это история, и потомки рассудят, какое событие самое главное. А может быть, то, которое наступит через неделю… иль завтра? Иль нынешней весной?

— На что намекаешь? — встревожился Кирилл.

— Весной погибель вам, — без тени сомнения сказал татарин как о чем-то само собой разумеющемся.

— Господь рассудит, — постарался скрыть смятение епископ, а душа его испуганной ласточкой вся встрепенулась. — Ты лжешь, ведь ты в наших руках, подумай.

— Ну и что? Прикажете убить меня? Ведь у вас нет смертной казни! Но пусть даже убьете. Это ничего не изменит.

— Как ничего? И для тебя ничего?

— Хода событий ничья смерть не изменит.

— Не скажи! — недобро возразил Кирилл.

— Предопределения Неба не изменит ничто, — повторил татарин убежденно.

— Кроме князя Владимира, наши первые святые — его сыновья Борис и Глеб, убитые братом своим Святополком Окаянным, славные мужеством, красотой, милосердием и щедростью. Князь Борис сказал: не подниму руку на брата своего, не поставь, Боже, ему в вину смерти моей! Какая же сила духа! Какая кротость! Не хотели кровь лить в борьбе за престол и жизни свои принесли в жертву мира для, подобно Спасителю Распятому. Поэтому им дана благодать прощать и исцелять всякую муку и недуги. Они покровители и защитники наши.

Просвещенный татарин качал головой, как бы соглашаясь, но в то же время отнюдь не соглашаясь и презрение испуская из черноты глаз:

— Где отвага, монах? Где гордость? О какой силе ты говоришь? Покорность баранов, добровольно идущих на заклание! И ты хочешь, чтоб я восхищался? Что изменила их смерть в вашей безвестной и вялой истории? Чему научила народы? Да вы из-за этих мучеников-то своих едва не передрались. Сначала из-за того, в какой церкви их положить, потом из-за того, кто какому роду будет покровительствовать. Мономах-то едва умирил мятеж. И стал Борис покровителем его рода, а Ольговичи взяли себе Глеба. До того дошло, что Мономах в своем Поучении не упоминает Глеба, а в роду Ольговичей ни одного княжича не назвали Борисом. Ну и что? Кто-нибудь захотел повторить их судьбу? Их участь кого-нибудь удержала от новых браней и родственных распрей? А ведь все — Рюриковичи!

— А ты, оказывается, знаешь нашу историю? — удивился епископ.

— И как видишь, неплохо, — скромно усмехнулся толмач.

— Тогда ты, может быть, слыхал об Исаии Трудолюбивом, чьим подвигом жизни было безмолвие и непрестанный труд? Вот каких людей мы почитаем и примером для подражания признаем.

— Нет, про Исаию не слыхал, — зевнул Бей-Ким. — Не в том дело, что я воин, а ты священнослужитель. Монах может сражаться как лучший воин. Отважный воин может стать монахом. Не столь уж эти миры несоприкасаемы. Дело в мироотношении, дело в том, что почитать ценностью, в целеполагании.

— Меньше всего нашу историю можно назвать вялой. Мы постоянно в бурях. С юга — печенеги, половцы, Черные Клобуки, на западе иные враги рыщут. Теперь вот — вы. А земля наша красно украшена, возделана и обильна. Оттого и соблазны великие нас захватить и пограбить. Мало быть отважными, толмач. Мало быть ратником искусным.

— Отвага — все! — поспешно перебил татарин.

— Не все! Еще терпение. Еще добромыслие. Еще любовь! Не только ко своим щеням, но ко всем людям, во грехах и заблуждениях погибающим. А ты думаешь, подвиги в том, чтобы семьсот племен под ярмо свое подвести? Может быть, вы и сильны, и сильнее всех нас во много. Но пылью развеетесь в назначенный час. Ибо ваше целеполагание ложно. Вы можете ужаснуть вселенную, но никогда вам не вызвать ее восхищения. А сейчас и страх мой перед вами почему-то совсем прошел. И стало мне скучно с тобою говорить.

— Мне было скучно с самого начала, — поспешно сказал Бей-Ким.

— Стража, уведите его! — распорядился владыка.

— А вы будете опозорены навеки! И сами рассеяны, как полова! Покоритесь и исчезнете с земли, памяти не оставив! — с радостной злобой кричал татарин, толкаемый в спину и под зад веселыми стражниками. — Хорезм исчез! А вы кто перед Хорезмом!

— Режут его, что ли? — раздался вдруг властный голос.

Вошли великий князь и Василько. С ними Жирослав Михайлович и протрезвевший к этой поре сивый ростовский боярин. Увидеть снова владыку Кирилла ему было стыдно, потому он с ходу накинулся на толмача:

— А эта тварь косоглазая что тут делает?

— Казнить хотят и пыткам подвергают! — завизжал тот в сторону Юрия Всеволодовича.

Стража остановилась, опустив руки, не зная, что делать.

— Оставьте его! — сказал великий князь. — Пусть пьет и говорит.

— Не трог, сбрешет чего! — поддержал сивый боярин без надобности, а просто из уважения к великому князю и желания показать презрение Бий-Кему.

Все опять сели.

Тут снаружи послышался шум и пререкания. Ввалились, толкая плечами друг друга, сыновцы.

Василько рассерженно сказал:

— Не соглашаются все малые дружины собрать в одну, каждый хочет под своим стягом.

— А почему это я должен тебя слушаться? — ершисто возразил Всеволод.

— Он думает, если старше, так и умнее нас! Не стану я под его стяг! — заявил Владимир тонким суровым голосом.

Юрий Всеволодович слушал в сокрушении. Вот оно горестное: се мое, а то — мое же…

— Замолкните оба! — велел он им.

Бий-Кем морщил в улыбке желтое лицо, но взгляд узких глаз оставался непроницаем.