Вадим Полуян - Юрий Звенигородский

• Название: Юрий Звенигородский
• Автор: Вадим Полуян
• Издательство: Астрель
• Жанр: Историческая проза
• Год: 2003
• ISBN: 5-271-06878-1

Новый роман известного современного писателя-историка рассказывает о жизни и деятельности одного из сыновей великого князя Дмитрия Ивановича Донского — Юрия (1374–1434).

---

Такая встреча согрела. Приятно было, что кое-кто из старых посадских узнавал на улицах, ломал шапку.

В кремлевском тереме, пожалованном еще государем-братцем, бурно встретили отца старшие сыновья. В их обществе пришлось ждать не один долгий день, пока придет черед Даниле сидеть в привратницкой. Юрьичам показалось странным рвение родителя свидеться на старости лет с бывшей мамкой, давно уж монахиней. Да стоит ли удивляться? Какая только своеобразная мысль в пожилую голову не взбредет! Василий Косой, впав в отрочество, вдохновенно поведывал, как собирал цветы для венка дочери Всеволожа в день обручения государя с княжной Марьей Ярославной. Такой неожиданно тяжкий день для боярышни и такой многообещающий для старшего Юрьича! Дмитрий же уговорил родителя посетить раннюю службу у Пречистой и показал тайно свою невесту, княжну Заозерскую. Девичий лик в шелковом черном платке князь нашел кротким, смиренным. Одобрил сыновний выбор.

Сообщение Елисея, что пришел час посетить обитель, смутило Юрия Дмитрича, прозвучало внезапно. Он изъявил желание ехать в карете.

При виде белых кирпичных врат вспомнились проводы матуньки на пострижение, затем последний приезд сюда в день ее кончины. Из глубин памяти извлеклась и единственная встреча здесь с инокиней Мелитиной.

И вот он опять в привратницкой. Монахиня велела ждать в своей каморке об одном окне. Деревянный стул, скобленый стол, сонм образов в переднем углу — и вся утварь. Князь ждал, стоя. Услышал шаги. В низкую дверь, сгорбясь, вошла инокиня. Откинула черный покров с лица, воззрилась на пришлеца.

— Кто ты? — поспешил спросить Юрий Дмитрич. И присовокупил: — Жду Домникею.

— Ангельчик! — прикоснулась старуха костлявой рукой к его плечу. — Домникеи твоей давным-давно нет. Я Мелитина.

«Боже мой! — наполнила голову князя горькая мысль. — Боже мой! Во что превращает нас долгое земное существование! Мы уже не мы!» Однако совсем иной голос задиристо произнес: «Нет, ты это, ты! Силен! Молод! Готов дерзать, действовать, преодолевать препоны! Ты полон сил и деятелен, каким всегда видишь себя во сне. А просыпаешься, — тело уже изношено: мышцы — лоскутья, кожа — ветошь, члены — хоть кукловода вызывай! Такова разница духа с материей». Пока длилась неоспоримая эта мысль, стоящая перед князем инокиня почти зримо преображалась: он стал видеть перед собой прежнюю Домникею, любящую и по-сыновни любимую. Стал слышать не шамканье, а сочный, сладостный голос:

— Ты всегда для меня красивый, всегда умник.

Юрий приник щекой к иноческому плату, пожаловался, как в детстве:

— Вразуми! Не хватает ума.

— Чем же я тебя вразумлю, неутихающая боль моя? — прошептала старуха.

— Когда-то спрашивал, — напомнил старый князь, — могу ли в крайности прийти, попросить совета. Ты разрешила: «В крайней крайности за советом приди». Вот и скажи: добиваться ли с мечом в руке своих прав? Любой ценой добиваться ли?

Инокиня, отпрянув, перекрестила князя:

— Боже упаси! Боже остереги! Многажды проливала слезы в молитве пред страстотерпцами Борисом и Глебом. Подолгу лежала ниц перед образом Богоматери. Одно думаю: в благоденствии и тишине житие свое доживи. Неуживчивого покарает Господь!

— Всегда говорила мне то же самое, — раздражился князь.

— Иного и не скажу, — устремила на него горящий взор Домникея. — Потому что больше ты ко мне не придешь.

Он хотел возразить, но вошла привратница, подала быстрый знак и инокиня Мелитина, кратко, но глубоко вздохнув, исчезла, словно бы обратилась в легкое, мимолетное дуновение.

Князь не задержался в Москве. Попрощался со старшими детьми, пообещавшими навестить его в Галиче после великокняжеских свадебных торжеств. На зов посетить златоверхий терем, поступивший от племянника с матерью, отговорился срочной необходимостью возвратиться к себе в удел. Извинился, дал слово вернуться вскоре.

И вот уже добрый конь мчит его домой, ветер освежает лицо, дальние дали постепенно становятся близкими. Хороша летом северная Русь! Сосновый воздух. Речная свежесть. Простые избы на взгорках кажутся чуть ли не уютнее теремов. Так и видишь: взойдешь, а проворная баба вынет из печи свежий хлеб, босоногая девка достанет из погреба жбан стоялого молока, снимет с него сметану, — обмакни хрусткую ржаную краюху и насладись!

Наконец, на рысях миновали Ярославль. Сделали стоянку у реки, заложив в подвешенные над кострами котлы свежей рыбы. Через придорожный стан проехал с вооруженными кметями литовский выходец Наримантов, возвращаясь из Костромы в Москву.

— Здрав буди, князь Юрий Дмитрич! — крикнул с коня.

— Здрав буди, князь Юрий Патрикеич! — ответствовал звенигородский и галицкий владетель.

Обошлось все, как между добрыми людьми. Словно и не враждовали. Перекинулись вместо беседы несколькими приветствиями при встрече, как бывает, коли недосуг.

В Галиче, в княжем тереме, хозяина прежде всех встретил Семен Морозов. Поздравствовавшись, сказал:

— Вид твой, Юрий Дмитрич, меня, будто праздник, радует. Выглядишь, как Владимир Храбрый после Донского побоища.

Князь, спешиваясь, молодцевато ответил:

— Одолел я дракона! Теперь заживем спокойно.

Ивашка Светёныш оповестил:

— Господине, боярин Всеволож в сенях ждет с утра.

Князь поспешил подняться.

Иван Дмитрич встретил с немым вопросом во взоре.

— Нет, друже, — еще не здравствуясь, вскричал Юрий Дмитрич, исполненный радостного волнения, — не сяду на конь, не вскину копье, не опояшусь мечом. Хочу дожить век в согласии с любым супостатом.

— А вятчане готовы, — упавшим голосом доложил боярин, — сорок телег оружия и табун коней. Путила Гашук с Левонтием Макарьяничем просят кланяться.

— Нет, нет и нет! — трижды взмахнул руками князь. — Пойдем-ка лучше, потрапезуем, друже, и помыслим об общем мире.

— Благодарствую за приглашение, — хмуро вымолвил Всеволож. — Не ведая часа твоего появления, я уже отобедал. Потороплюсь снова в Тверь к свойственнику Борису. Мыслю, твой мирный настрой недолог. Дай знать, коль понадоблюсь.

Юрий Дмитрич глядел на боярина. Гость приблизился к выходу. Хозяин в шутку преградил ему путь.

— Не поставь во гнев, друже, стороннее любопытство. Волей случая ты ездок по большим делам. Где же в настоящее время обретается дочь твоя? В Твери?

Лик Всеволожа стал вовсе хмур.

— В Москве она. В вотчинном терему.

Князь освободил путь:

— Всенепременно дам знать, дорогой Иван Дмитрич, коли возникнет нужда нам свидеться. Я тоже мыслю: возникнет она скоро.

— Дай Бог, дай Бог, — приговорил Всеволож и откланялся.

По его отбытии князь еще долго стоял у окна, глядел по-над городом в теплую золотую даль, наслаждался успокоительной думой: «Все пойдет как надо. Все сладится. Счастливы будут не только мой Дмитрий Шемяка с сиротой Софьюшкой. Пусть вкусит счастья старший, оторва Васька Косой. Вестимо, боярышня княжичу не чета, да зато душенька незабвенной Настасьюшки будет довольна!»

Спустя двадцать лет

В первом часу серого декабрьского дня, едва рассвело и стражники открыли уличные рогатки, промчался по Москве длинный поезд литовского посла Семена Едиголдова. В Кремль въехал через Фроловские врата. Остановился у высокой ограды из красного кирпича, занял боярский двор, по-видимому, давно лишенный хозяина и приспособленный для иноземных гостей.

Вскоре двор покинули: сперва всадник в кольчатом бахтерце поверх теплого полукафтанья, затем — карета с занавешенными оконцами. Первый — должно быть посол — отправился с охраной в златоверхий терем. Вторая — неизвестно кто — без конного сопровождения покатила в собор, к Пречистой, где совершалась обедня.

Нищие на паперти видели, как из возка с помощью служанок сошла старуха в шубе-бармихе и, осенившись крестом, скрылась в храме. Тут же поползли слухи, что с литовским вельможей прибыла на Русь его родная сестра, чего никогда и нигде не водилось. Вящие жены сидели по своим иноземным замкам, когда мужья правили посольство. А тут — сестра! Кто-то со знанием дела назвал ее чуть ли не московлянкой, ну ясно, не коренной, а когда-то здесь жившей, изрядно говорящей по-русски. Его оспаривали с пеной у рта. Однако спорщики посрамились, едва кончилась служба и гостья среди прочих знатных особ явилась на паперти, стала нисходить по ступеням. Да, она была стара, но еще красива. Очи — уголья, брови, будто писаны мастером, уста сложной резьбы. Сними с лица сеть морщин и любуйся мужским любованием!

Попрошайки потянули к ней алчущие руки. Она же подошла к старику, что, опершись о стену, свесив седые космы, безучастно глядел в свою шапку. Литвинка достала горсть голых денег[108]… Вдруг ее рука задержалась, не дотянулась до нищего. Всех и вся заставила смолкнуть русская речь иноземки: