Светлана Бондаренко - Стругацкие. Материалы к исследованию: письма, рабочие дневники, 1985-1991

• Название: Стругацкие. Материалы к исследованию: письма, рабочие дневники, 1985-1991
• Автор: Светлана Бондаренко
• Издательство: ПринТерра-Дизайн
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-98424-170-0

Эта книга завершает серию «Неизвестные Стругацкие» и является шестой во втором цикле «Письма. Рабочие дневники». Предыдущий цикл, «Черновики. Рукописи. Варианты», состоял из четырех книг, в которых были представлены черновики и ранние варианты известных произведений Аркадия и Бориса Стругацких, а также некоторые ранее не публиковавшиеся рассказы и пьесы.

---

«Новые люди» Стругацких изо всех сил стараются справиться с трудной ролью справедливых и милосердных богов, спасающих немногочисленных местных праведников, носителей «искры разума», тех, кто в будущем сможет способствовать, как мечтает Антон, созданию «Арканарской Коммунистической Республики». Им очень хочется не нарушать гуманистические табу, что так просто в идеальном мире Утопии и так сложно за ее пределами, в мире, об обитателях которого благородный дон Румата говорит, что «все они почти без исключения были еще не людьми в современном смысле слова, а заготовками, болванками, из которых только кровавые века истории выточат когда-нибудь настоящего гордого и свободного человека… Психологически почти все они были рабами — рабами веры, рабами себе подобных, рабами страстишек, рабами корыстолюбия». О том, что сам он в данном случае оказывается рабом двойной морали, делящей мир на своих и чужих, следуя которой «богом» быть легко, а остаться человеком крайне трудно, Антон-Румата не задумывается. И неудивительно, что «в своих горячечных снах землянина, прожившего пять лет в крови и вони, он часто видел себя именно таким вот Аратой (предводитель восставших. — В. С.), прошедшим все ады вселенной и получившим за это высокое право убивать убийц, пытать палачей и предавать предателей». Романтический герой и не заметил, что, так и не став Аратой, он оказался способным на предательство, не «своих», конечно, а всего лишь «похотливой кошки» — доны Оканы. Право же на убийство ему было предоставлено вполне буднично — высшим земным начальством в лице дона Кондора: «Убить, физически убрать… При чрезвычайных обстоятельствах действенны только чрезвычайные меры».

Хотя очевидная недостижимость утопических целей гуманными средствами и заставляет колебаться юного супермена, но подлинный выбор для него, в сущности, невозможен. Отсутствие элементарной независимости мысли неотвратимо оборачивается для героя подчинением, самым что ни на есть прямым и грубым. Полубог Румата — почти уже идеальный винтик набравшего космические обороты механизма Утопии.

<…>

Только в одной книге («За миллиард лет до конца света»), действие которой происходит в наше время, герои-рационалисты лишены и последней надежды. Торможение представляется им ни больше ни меньше как законом самого мироздания, действующим неотвратимо и тотально и пресекающим все попытки человека создать «сверхчеловеческую цивилизацию». Молодые интеллектуалы, остро ощущающие свою оторванность от «человеческого стада» и допускающие возможность вновь «стать в его ряды» лишь в случае «ужасной космической агрессии», могут рассчитывать в борьбе с этим глобальным тормозом исключительно на себя. И у героя повести, рыцаря прогресса, действительно не остается иного достойного выбора, кроме как забраться на мистический Памир и продолжить там свои запрещенные «механизмом торможения» исследования. Другой путь избрал в не менее безнадежной, пожалуй, ситуации, как мы помним, Кандид, но это уже не был путь Утопии.

<…>

Проще всего упрекнуть писателей, воспользовавшись известной присказкой классика: «Пугают, а нам не страшно». Но дело в том, что и в данной повести и в более поздних книгах Стругацких «чертовщине», всем этим черным спутникам, таинственным странникам и прочим фантомам земного и космического происхождения отводится роль в духе вполне традиционной «демонологии»: они не столько наводят ужас, сколько провоцируют и искушают героев. Если же что-то и должно здесь пугать, так это готовность трезвых, отнюдь не мистически, а скорее даже суперрационалистически настроенных героев идти на контакт с кем и с чем угодно, будь то очевидно безразличная к добру и злу космическая сила или сатана собственной персоной. Что там слегка помешавшийся на НЛО инженер Лозовский, которому и черные собаки-роботы не смогли помешать проникнуть в «летающую тарелку». Лучший писатель-бард державы Банев («Гадкие лебеди»), «с некрасивым, но мужественным лицом бойца, с квадратным подбородком», млеет от похвалы «мокреца» Зурзмансора, склоняющего его к сотрудничеству, хотя прекрасно видит, кто перед ним («Тьфу… Изыди, нечистый дух», — мысленно говорит герой, наблюдая за «страшными» превращениями с лицом собеседника). Обман зрения, легко успокаивает себя «прекрасный утенок» Виктор Банев, оказываясь ничуть не лучше откровенного конформиста Аполлона из «Второго нашествия марсиан», также не пожелавшего заметить зеленых марсианских щупалец.

<…>

Утопическая программа, которую реализуют мокрецы и помогающие им таинственные земляне-«архитекторы» вроде Голема и эмансипированной сексапильной красавицы Дианы, буквально содрогающейся от отвращения к нашему «лучшему из миров» и его обитателям («Все люди — медузы, и ничего в них такого не замешано… Медузы… черви в сортире»), — программа эта отнюдь не внеземного происхождения. Мокрецы, соблазняющие и похищающие детей Земли, лишь осуществляют в жутковато-магических формах старую утопическую мечту о чистых, юных строителях «нового мира». Эта идея, как мы помним, навязчиво преследовала еще Ивана Жилина в Стране Дураков, а затем обрела у Стругацких новую жизнь в символических образах другой мрачной легенды — о гаммельнском Крысолове, уводящем вместе с крысами и детей из обреченного града; это не только мокрецы с аккордеонами, но и Странники («Жук в муравейнике»), выманивающие детей с гибнущей планеты с помощью кукол-муляжей, и, наконец, в «Малыше» — история космического маугли, ребенка, воспитанного «в некотором смысле спрутами» на «некротической Планете» и вознагражденного за утрату человеческих черт сверхспособностями (суперинтеллект, левитация и пр.). Стругацкие вводят оккультные мотивы в традиционные для НФ сюжеты, конечно, не случайно и не для пущего эффекта. Они изображают утопический рационализм в роковые для него минуты, когда сомнения в возможности осуществления утопических идеалов достигают предела и любая помощь «извне» (все равно откуда — из космоса или из преисподней) начинает казаться благом.

<…>

И в последних своих сочинениях, в повести «Хромая судьба» и в романе «Отягощенные злом», Стругацкие явно стремятся сойти с проторенных путей Утопии. Более того, тема традиции становится здесь едва ли не ведущей.

Однако сам подход, как мне кажется, во многом остался тем же, что и раньше, — «утопическим»: прошлое осмысляется и оценивается как пролог к «просвещенному» и «прогрессивному» будущему. В такой перспективе и традиция оказывается лишь пьедесталом к грядущему совершенству. И Стругацкие, судя по всему, не сомневаются в своем праве и своих возможностях судить о прошлом культуры с некой «высшей» точки и быть на «ты» с ее творцами. То, что на их последних книгах лежит тень знаменитого романа М. Булгакова, доказывать нет нужды. Стругацкие ведут перекличку с любимым ими автором и его произведением, что называется, впрямую. В «Хромой судьбе» некто Михаил Афанасьевич возникает перед главным героем писателем Сорокиным, в частности, и для того, чтобы прямо и недвусмысленно оспорить мысли, изложенные в «Мастере и Маргарите». Этот Михаил Афанасьевич уверяет: «Мертвые умирают навсегда… Это так же верно, как и то, что рукописи сгорают дотла. Сколько бы Он ни утверждал обратное». В дальнейшем «дух» Булгакова, окончательно перевоплотившись в Воланда, конфиденциально сообщает бедному Сорокину: «Не ждите вы для себя ни света, ни покоя. Никогда не будет вам ни покоя, ни света». Стругацкие явно недооценили дистанцию и слишком решительно вступили на чужой творческий берег как на свой собственный («О Булгакове уже и говорить нечего, это такое наше», — сообщает А. Стругацкий на страницах «Даугавы», 1987, № 8). Их сверхсерьезный Михаил Афанасьевич, подправляющий героев Булгакова, потому и воспринимается как пародия, что напоминает самоуверенного чужака, пытающегося действовать в мире, для него неблизком и малознакомом.

Начатый в «Хромой судьбе» опыт прямого контакта с булгаковским романом был продолжен (хочется сказать: к сожалению) Стругацкими в «Отягощенных злом». Михаила Афанасьевича собственной персоной здесь уже нет, зато Воланд действует весьма активно, обретя статус всекосмического и всеязыческого Демиурга (Ильмаринен, Вишвакарман, Птах и прочие). Претензии у Демиурга в романе соответствуют его громким титулам, но сквозь всю «божественную» атрибутику легко просматриваются знакомые «рога и копыта»… пришельцев-провокаторов многих книг Стругацких. А главное, зря Стругацкие пошли навстречу своему герою, писателю-барду Баневу из «Гадких лебедей», осуществив вынашиваемый им во время «второго потопа» замысел: «А вообще интересно было бы написать, как Христос приходит на Землю сегодня, не так, как писал Достоевский, а так, как писали эти Лука и компания».

Братья отнеслись к этой задаче увлеченно, однако результат был, в сущности, предопределен самой идеей, пришедшей из их «утопического» фонда. Апокриф от одноухого Агасфера Лукича в романе «Отягощенные злом» — пока, вероятно, самая большая творческая неудача писателей. Да и как иначе оценить все эти разухабистые и претенциозные истории о похождениях евангельских героев, изначально «сущих сукиных сынов» и «кобелей-разбойников» (речь идет об Иоанне Богослове, имя которого традиция сделала символом целомудрия, и его брате Иакове), а в дальнейшем (уже после голгофской трагедии) убийц («…дельце было пустяковое, они зарезали поддатого горожанина»). Упоминается в досье, составленном тут на псевдо-Иоанна, и скотоложество. Очевидно, что писатели не ставили цель — создать еще одно из серии «забавных евангелий», однако история псевдо-Иоанна в их романе и по духу и по характерному стилю близка к тому, чтобы занять место именно в этом ряду.