Максим Богданович - Белорусские поэты (XIX - начала XX века)

• Название: Белорусские поэты (XIX - начала XX века)
• Автор: Максим Богданович
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Поэзия
• Год: 1963

В эту книгу вошли произведения крупнейших белорусских поэтов дооктябрьской поры. В насыщенной фольклорными мотивами поэзии В. Дунина-Марцинкевича, в суровом стихе Ф. Богушевича и Я. Лучины, в бунтарских произведениях А. Гуриновича и Тетки, в ярком лирическом даровании М. Богдановича проявились разные грани глубоко народной по своим истокам и демократической по духу белорусской поэзии. Основное место в сборнике занимают произведения выдающегося мастера стиха М. Богдановича. Впервые на русском языке появляются произведения В. Дунина-Марцинкевича и A. Гуриновича. Переводы принадлежат известным советским поэтам: М. Исаковскому, С. Маршаку, А. Прокофьеву, B. Саянову и др.

---

СОНЕТ («На спящих темных заводях болота…»)

© Перевод В. Любин

Ne ris point du sonnet,

O critique moqueur.

Saint-Beuve [90]

На спящих темных заводях болота,
Снегов небесной вышины белей,
Закрасовались чашечки лилей
Среди растущего вокруг осота.
Там плесень, ил накоплены без счета,
А краски всё ж не сделались мутней,
Хоть много там бывает скользких змей
И ржавчина лежит, как позолота.
Болото до краев напоено.
Столетий гниль вобрав в себя, оно
Растекшеюся жижей напитало
Цветов росистых чистую красу.
О, если б в милосердье задержала
Тут смерть свою незвонкую косу!

<1911>

ТРИОЛЕТ («Как птица в гибких тростниках…») © Перевод В. Любин

Красавец юный Триолет.

К. Фофанов

Как птица в гибких тростниках,
Стрелою мысль моя мелькнула
И вдруг исчезла, потонула,
Как птица в гибких тростниках.

Но всё же душу всколыхнула,
И вот поет она в словах:
«Как птица в гибких тростниках,
Стрелою мысль моя мелькнула».

<1911>

ТРИОЛЕТ («Хоть раз взглянул на солнце я…») © Перевод В. Любин

Хоть раз взглянул на солнце я,
Оно мне ослепило очи,
И что мне темень вечной ночи,—
Хоть раз взглянул на солнце я.

Пусть надо мною все хохочут,
Вот речь ответная моя:
«Хоть раз взглянул на солнце я,
Мне солнце ослепило очи!»

<1913>

РОНДО © Перевод В. Любин

Пригожих ясных звезд узор
Ночь небосклону подарила.
Вода болот, прудов, озер
Его в глубинах повторила.
Хвалу возносит жабий хор
Красе, которую явила
Грязь луж. Наполнен мглой простор,
И хлябь нежнейший отразила
               Узор.

А солнце прокляли, что скрыло
Те звезды днем. И слышит бор,
И слышит поле лепет хилый.
Но жаб не слышно выше гор,
Где ночь сребристый начертила
              Узор.

1911

ОКТАВА © Перевод В. Любин

Как мощный реактив, который возрождает
Меж строками письма и сызнова зовет
Ряд смолкших прежде слов, — так темень заливает
Всю прозелень небес, холодных, словно лед.

И через сумрак их неспешно проступает
Некрупных нежных звезд серебряный черед.
Привет, любимые! Сильней, ясней горите,
Душе о красоте природы говорите!

1911

ТЕРЦИНЫ © Перевод В. Любин

Есть чары в позабытом стародавнем,
Приятно нам столетий пыль стряхнуть,
Живя в былом, и доблестном и славном,—

И старину мы любим вспомянуть.
Мы жадно тянемся к большим поэтам,
Чтоб хоть душой в прошедшем потонуть.

Так возвратился я к рондо, к сонетам,
И загорелся стих понурый мой.
Как месяц светит отраженным светом,

Так стих сияет старой красотой.

<1911>

МАДОННЫ

В ДЕРЕВНЕ © Перевод М. Комиссарова

Lumen coeli, sancta rosa![91]

Пушкин

Девичий облик нас пленяет и волнует,
Нас матери душа возвышенно чарует.
Величье красоты в их слитности живой,—
Художники пред ней склоняют гений свой,
Чтоб воплотить в творениях прекрасных
Прообраз матери в чертах девичьих ясных.
Ты стала, дева-мать, как символ красоты,
И вот уж с полотна глядят твои черты.
Я с тайным трепетом души на них взираю,
И сердцем я стремлюсь к отеческому краю,
Минувшее свое припоминаю я!
Меж темных образов проходит жизнь моя,
Я что-то в ней ищу тревожною душою.
И давний день один встает передо мною.

Однажды летнею рабочею порой
Я шел деревнею. Понурой чередой
Вдоль улицы, кривой и неширокой, хаты
Стояли серые, сутулясь; как заплаты,
Виднелись на стенах слепые окна их
И почерневшая солома крыш гнилых.
Всё разрушалось тут, старело, умирало,
И мало что вокруг хоть как-то украшало
Ту ветхость бедную; и только мак цветки,
Такие яркие, как будто мотыльки,
Рассыпал по грядам и тешил ими душу,
Да, может, кое-где еще увидишь грушу
Кривую, старую. Вот только и всего.
А из людей кругом не видно никого, —
Все на поле они; не пробежит порою
Молодка с ведрами на речку за водою,
И в шапке войлочной не встретишь мужика,
И не услышишь ржанья жеребенка,
И песня грустная не разольется звонко…
Что ж странного, когда, услышав крик ребенка,
Внезапно вздрогнул я и оглянулся. Ах!
Я мальчика вспугнул; на слабеньких руках
И на ногах он полз по травке у дороги;
Он к няньке — лет восьми — в младенческой тревоге
Спешил, дополз, и вот в подол он тут же к ней,
Как будто жалуясь, уткнулся поскорей.
И, как склоняется от ветра верх березки,
Так девочка к нему нагнулась, чтобы слезки
Подолом вытереть и словом приласкать,
Чтоб успокоить плач, — совсем, совсем как мать.
И в символ для меня слились живой, единый
С чертами матери — девичий образ дивный,
Тот образ девочки, и в этот миг она
Была, казалось мне, вся до краев полна
Такой широкою, родимой красотою,
Что, помнится, на миг я просветлел душою.
Не красота была, быть может, в бедной той
Смиренной девочке, и хилой и худой,
А что-то высшее, что Рафаэль великий
Стремился воплотить в бессмертном женском лике.

Страницу лучшую хранит мне жизнь моя!
Вновь с тихой радостью ее читаю я.
Пусть многое с тех пор потоком время смыло
Из памяти моей, и светлый облик милый
Той девочки исчез в туманной глубине,—
Я верю: в трудный час вернется он ко мне.

Между 1909 и 1913

ВЕРОНИКА © Перевод В. Державин

«È un pensier del mio capo».

Giovanni[92]

Я, как на воске, сохраняю
В душе минувшего печать.
Хочу свой вольный стих начать —
И вмиг былое вспоминаю;
И вновь лечу туда, туда —
К вам, детства дальние года.

Встают перед духовным взглядом
В воображении моем
И тихий старосветский дом
С тенистым, одичалым садом,
И шест скворешника, и двор,
И в маках низенький забор.

Соседу нашему Забеле
Тот старый двор принадлежал.
Я там с его детьми играл,
По крышам с ними лазил смело,
И, криком наполняя дом,
Производили мы содом.

Беспечны были игры наши:
Порой, поставив городки,
Хвалились меткостью руки,
Смеялись все при виде «каши»,
И каждый сдерживал свой плач,
Когда в плечо врезался мяч.

А каждый вечер выпускали
Мы вяхирей и турманов.
Дав несколько больших кругов,
Они под облако взлетали,
Как чистый снег кружились там
И падали на кровлю к нам.

Когда же робко загорались
На небе звезды и ночной
Прохладою сменялся зной,
Мы на крылечке собирались,
И оглашал негромкий хор
Протяжной песней стихший двор.

Так беззаботно пролетала
В веселых играх жизнь моя.
А рядом, тихое дитя,
Забелы дочка подрастала.
Ее тогда я мало знал:
Совсем почти и не встречал.

Жилось печально Веронике
(Так звали девочку). Она
Росла без матери, одна,
Как полевой цветочек дикий,
Отец хоть сердце и имел,
Да приголубить не умел.

Вот потому и полюбила
Скрываться в старый сад она,
Где веяло дыханье сна,
Где тишина в листве таила
Очарованье и покой,
Как будто в глубине морской.

Вдали как волны пробегали,
Всплеснувши пеною цветов
Поверх черешневых кустов,
И в темных липах замирали.
А тут и глухо и темно —
Ни дать ни взять морское дно.

И забывала Вероника
За книжкой всё… А поглядит:
Какою жизнью сад кипит!
Шиповником и повиликой
К ней тянется. Спросонья шмель
Гудит, и горько пахнет хмель.

И вновь страница за страницей
Раскрытой книги шелестит,
И незаметно день летит.
Роятся думы вереницей…
И юная душа растет
И в полноте красы встает.

Когда ж осенние картины
Сад изменяли, и с берез
Рвал листья ветер, а мороз,
Кровавя ягоды рябины,
Сребрил траву, и мы ногой
Взрывали прелых листьев слой,

И понемногу червонели
Черемуха и пышный клен,
А гнезда старые ворон
Между ветвей нагих чернели,
И, как пожар, пылал закат
Меж сизых облачных громад;

Когда осенний ветер дико
Железом кровельным гремел,
На чердаках пустых гудел,—
Тогда скрывалась Вероника
От нас до лета в институт,
Ее не вспоминали тут.

А время всё катилось дале,
Отодвигая в толщу дней
И городки и голубей;
Мы неприметно подрастали —
Иной уже усы растил
И верхом красоты их мнил.

И только разглядел тогда я,
Что рядом тихо подросла
И вешним цветом расцвела
Соседей дочка молодая.
Тогда впервые в тишине
Родился стих живой во мне.

Он бил кипящею струею,
Сквозь холод мысли протекал
И в твердых формах застывал,
Как воск горячий под водою.
Нетрудно было угадать,
Что я в стихах хотел сказать.

Прибавлю, что свое творенье
Соседской дочке я послал,
И млел, и всё ответа ждал.
Прошли среда, и воскресенье,
И десять дней, как десять лет,
И месяц… а ответа нет.

И вдруг я с нею повстречался,
Заговорил, как в полусне.
Она в лицо взглянула мне,
Внезапно с губ ее сорвался
Такой невинный, чистый смех,
Что на него сердиться грех.

Смеяться могут так лишь дети
Да люди с ясною душой;
Как жаворонок полевой
Звенел он, юной страсти сети
Уничтожал. Но в тот же час
Он оборвался и погас.

Печаль девичий лоб покрыла,
Как тень от облака нашла.
Мне на плечо рука легла,
И тихо, ласково спросила
Чуть слышным шепотом она:
«Вам больно? То моя вина?»

Нет, звездочка моя, не больно.
Одно лишь видела душа,
Как ты свежа и хороша,
Как рада жизни ты невольно —
Вся как в серебряной росе,
Со скромной лентою в косе.

И материнский образ тонко
В ней проступил, когда она,
Тревожной ласкою полна,
Ко мне склонилась, как к ребенку,
По-новому передо мной
Живой сияя красотой,

Где с первой прелестью девичьей
Сливались матери черты.
О, как ты дивно, красоты
Двойной слиянное обличье!
Казалось, вечный оживал
В ней Рафаэля идеал!

И пред высокою красою,
Пронизан, зачарован ей,
Склонился я душой моей,
Благоговеющей душою;
А в сердце было так светло,
В нем затаилося тепло.

Досель еще оно пылает;
Глядишь — погасло, — вдруг язык
Огня живого давний миг
Воспоминаньем озаряет…

И мчит меня к снегам Парнаса
Крылатый конь, чтоб я потом
Пел о далеком, о былом…
Но как найти следы Пегаса
На этих шумных мостовых?
Передохни ж, мой верный стих.

Между 1909 и 1913

<ИЗ ЦИКЛА «ЛЮБОВЬ И СМЕРТЬ»>