Василий Юровских - Три жизни

• Название: Три жизни
• Автор: Василий Юровских
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1990
• ISBN: 5-7688-0197-9

В новой книге уральский прозаик обращается к сложным проблемам в жизни современного села, с сыновней благодарностью рассказывает о тех, кто через лишения и трудности пронес и передал в наследство традиционные народные ценности — мудрость, скромность и трудолюбие.

---

Вольно и отрешенно, как в собственном саду, взялся за сызмала привычную работу, а сбор лесных ягод именно работа, тем более, терпеть не могу мусор с ними, плодоножки-торочки, склеенные паутиной листья, сухие ветки, паучков и червяков. Пусть не похвалят меня, как в детстве, отец с мамой, однако и сейчас по родительской науке беру ягоды — одна к другой.

Надоволенные земными соками, ягоды так и катятся в горсть. Иные срываются сами и весело поблескивают по редкой травке. Эвон возле одной приостановился крупный черный муравей и о чем-то сосредоточенно размышляет — поди, соображает: откуда на его дороге взялась ягода и стоит ли ее тащить домой?

Горстка по горстке — и корзина полнеет, и я не перетаскиваю ее за собой, беру в фуражку, эдак даже удобнее. Да и куда спешить, день-то весь мой, успею на вечерний рейс к автобусу. Нежу себя тишиной и даже на солнце не выглядываю. Изредка достигает меня истошный крик пастуха, нет-нет да повздорят вблизи сороки, бойко покличут перепелки на увале — и опять я наедине с ягодами. Когда обедал, где-то неожиданно заворчала машина, а вскоре она взвизгнула тормозами в стороне покоса. Слышно, как с шутливой перебранкой соскакивают на кошенину колхозники, разбирают вилы и грабли, велят Касьянычу править зарод:

— Смотри, не раскладывай широко, как в прошлый раз, нечем стало завершать!

— Вам сроду не угодишь! — ворчит тот Касьяныч, наверно, пенсионного возраста мужчина. — К обеду в поле вывезут — и снова скорее бы домой.

Грузовик поворачивает обратно в село, а ему навстречу тарахтит колесный трактор с подборщиком и копнителем. Ну, с такой техникой люди раньше меня управятся и приберут сено засветло.

Гудит, лязгает за кустами, и мне у смородины даже неловко устраивать перекуры. Ухожу в себя, в ягодосбор, то одно припомнится из жизни, то другое. Подумаю и пожалею, что сам не кошу и не мечу сено; то представлю, как обрадуются дома корзине с ягодами. Спело-сладкой смородине, если посыпать ее сахарным песком, да и без него она совсем чуточку кислит. Шумное покосье обрывается внезапно, и невольно вздрагиваю от наступившего затишья. Уж не случилось ли чего? Нет, вернулся грузовик, и колхозники, с проворством влезая в кузов, подгоняют друг друга и торопят водителя:

— Жми, Петьша, с ветерком, а то если к шестой серии опоздаем — разукрасим твой телевизор!

«Ага, это они намекают водителю на его лицо», — догадываюсь я и вспоминаю, когда же перестал тарахтеть трактор, неужели он скопнил сено и тракторист своим ходом тоже «утопал» на шестую серию? Молодцы колхозники! Поздненько пожаловали, зато вон как скоро управились с делом. Вручную дотемна хватило бы возни, как нам после войны приходилось, как вот мой первый в жизни зародище сена…

В то утро председатель колхоза Захар Иванович еще на бригаде сказал нашему звеньевому Максиму Мавренку — деда в Юровке все называли по имени его давно покойной матери:

— Хлопцев сегодня (это касалось меня и одноклассника Миши Грачева) ставь на метку. Выдюжат!

И строго обернулся к поварихе:

— А ты, Настя, получила приварок? Смотри, суп сготовь, чтоб ложка стояла! Мужикам нынче тяжело придется, сено на Трохалевской степи, что тебе свинец…

С гордостью и страхом выбирали мы с Мишей вилы для себя, но дедушка Максим не дал нам взять самые длинные: «Вон, подсильные берите, а этими вы голыми рожками в меня утычкой зачнете целить».

Знал, знал Захар Иванович цену сена на Трохалевской степи, где за войну столько мы набирали клубники… Вначале-то оно было сено как сено, но как «подрос зарод» и чем выше поднимались от нас на нем дедушка с моим соседом Андреем Ивановичем, все пуще и пуще сгибали меня и Мишу плотные пласты степной травы. Вместо нас волокуши возили Витька Задорин с Ванькой Парасковьиным, уж им-то верхом на лошадях — сплошная радость! А тут и пласт охота поддеть побольше и поаккуратнее, и чтоб на протянутые грабли стогоправов кинуть его легко и ловко. Глаза пот застилает, сенная труха за опушку штанов попадает, зудит и свербит все тело…

Скинул бы штаны, но не в кальсонах же мельтешить у зарода на глазах баб и девок. Как подумаешь — и уже стыд опаляет щеки.

Суп Настя сварила тогда густой и вкусный. Дед Максим облизывал каждый раз ложку, крякал, хвалил Настю — дочь Андрея Ивановича — и сокрушался:

— Эх, скинуть бы мне годов полста, я бы тогда глазом не моргнул, смело посватал тебя, Настюха!

Мужики дымили самосадом, а мы с Мишей прохлаждались в тени, после молча пожалели об отдыхе за время ихнего перекура — еле-еле размялись с ним, даже вилы и те вдруг оказались не под силу. А вершить нам довелось-таки теми, которые вначале не разрешил взять дед Максим. Прежними ни я, ни Миша просто не смогли бы поднять сено в самое небо, где совсем убавились в росте дедушка с Андреем Ивановичем:

— Робятки, шевелись, шевелись! — покрикивали они нам сверху.

— С морозовской стороны туча подбирается, черным-черно морока.

У баб с Витькой и Ванькой работа подошла к концу, как подмели они сено к зароду. А Федьке и Афоньке да нам с Мишей вовсю поворачивайся — туча и взаправду вылезла в небо, закрыла солнце и заявила о себе невесть откуда взявшимся ветром.

Избач Шура Мальгина зачем-то подмигнула Насте, и та зачерпнула из бочки два ведра воды. Мы не поняли для чего — никто не просил попить: недосуг, каждая секунда на счету. И как только подали с Мишей последние пласты, так сразу и ахнули: с головы до пят обожгла нас студеная колодезная вода!

Гроза накрыла нас посреди волока, когда проехали осинник на Штату и спускались с угора к мостику через Степахин лог. До Юровки оставалось километра два, вправо от дороги была избушка — полевой стан, но мы не подвернули переждать грозу. «До ночи станет полоскать, домой!» — распорядился дед Максим, и Витька с Ванькой лихо засвистали на лошадей.

Под грохот и молнии, в сплошном белом потоке дождя заехали мы в село, и почему-то мне не хотелось бежать домой, где сухо и тепло и что-то приготовлено на ужин. То ли горячая близость Насти и Шуры была тому причиной, то ли наш первый зарод сена, высоченный, ладно и надежно уметанный, с которого спустили мы стариков не по вилам, а по связанным вожжам, еще до грозы. Да и девки глядели на нас, как на свою ровню.

Сигарета потухла, и я догадался, что как-то подозрительно затемнело в кустах, а вскоре что-то раздумчиво запошумливало по листьям. В наклон выбрался я на опушку, распрямился и не узнал небо: погожий день словно кто-то подменил — низкий клочкастый морок затянул его от края и до края, мелкий дождик завысевался неторопливо и основательно, как всегда случается при затяжном ненастье.

Валков на покосе не было, посреди копен обезглавленно стоял не то зарод, не то просто большая куча сена. Там и сям валялись вилы и грабли, а под березами к увалу возле оставленного хлеба, бутылок, недоеденных огурцов и прочей снеди нахально хозяйничали вороны и сороки…

«Вот тебе шестая и седьмая серии!» — опешил я и на какой-то миг остановился. Хотя чего мешкать, не под силу мне и теперешнему одолеть такую гору сена. Надо сюда и деда Максима с Андреем Ивановичем, и одноклассника Мишу, и еще бы нам Шуру Мальгину, тогда бы…

Но тут же, непонятно откуда, чужая мысль: нужно успеть к дороге, автобус может раньше времени повернуть на город, нужно успеть… Из корзины вдруг напахнуло в лицо полынью и холодной сыростью земли.

И вдруг за спиной:

— Гляди-ко, Петро, смотались-таки домой мои помощники, пока я к тебе на пастбище за солью ездил! Ну, язви их, ну, халудры! Мы им завтра в правлении устроим многосерийную головомойку.

— Придется нам с тобой, Касьяныч, на пару вершить зарод, не оставлять же под сеногной. А гурт мой Федьша один попасет, никуда коровы не денутся, — это, очевидно, пастух Петр ответил тому Касьянычу, который ворчал на молодых колхозников.

— Управимся, нам не впервой! — твердо сказал Касьяныч.

И я повернул на голоса незнакомых, но близких мне людей.

КОЛДУНЬЯ

Вода в Маленьком озере, как банный щелок, а на мелководье с берега у «казенных амбаров», где находится зерносклад колхоза, даже начинает «цвести» — зеленеть, но мы до посинения кожи не вылазим на песок. Он жжет и калит тело до костей, как в печи у загнетки. А трава выше берегом отгорела дожелта, и даже конотоп — птичий горец — не обласкивает бархатисто, как раньше, а укалывает голого, будто попал не в траву-мураву, а на посохший татарник. В тени подле амбаров тоже не полежишь: там телята и поросята все перемешали и занавозили и гусиные табуны загадили узкую полоску, поросшую мягкой гусиной лапкой.

Приходится терпеть горячий серый песок, время от времени осоловело бросаясь в воду. А если кто-нибудь начинает ворчать на солнце, брат Кольша или дружок Осяга сразу обрывают одним и тем же вопросом: