Василий Юровских - Три жизни

• Название: Три жизни
• Автор: Василий Юровских
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Природа и животные
• Год: 1990
• ISBN: 5-7688-0197-9

В новой книге уральский прозаик обращается к сложным проблемам в жизни современного села, с сыновней благодарностью рассказывает о тех, кто через лишения и трудности пронес и передал в наследство традиционные народные ценности — мудрость, скромность и трудолюбие.

---

— Рыбу-то разделите себе! Павле, Павле дайте! — донеслось до нас из чулана.

Нам с ребятами хватило и тех карасей из недотки, да разве не интересно посмотреть, как старшие рыбачат настоящим неводом! И мы тоже толклись по берегу, после каждой тони помогали выбирать рыбу на траву. Потом Тюнька ругнул себя, нагреб полный мешок карасей и кивнул мне на мелких полненьких карасиков:

— Этих в подоле рубахи живьем тащи Марии, а я мешок спущу к ней в яму, на снег в сусеке. Опосля Лидка управится, сама-то все еще хворает.

Шумно и весело было на берегу. Рыбу — кто ведрами, кто мешками — тащили домой и на склад и бабы, и парни. Мы с Осягой и Вовкой Барыкиным еле-еле дотащили до Павлы два ведерка с карасями, она оказалась в избе и начала отказываться от рыбы:

— Да што вы, што вы, ребятки, откуда вы ее взяли!

— Колдунья велела угостить вас, тетка Павла, — нашелся Осяга и опорожнил ведра в деревянное корыто у колодца.

…Марию Терентьевну лечили попеременке фельдшерица Лена Абросимова и моя бабушка, а кто пуще помог ей — бабушка не призналась. Но к разгару страды кладовщица встала с постели и снова распоряжалась на складе. Только вода уже остыла в озере, и рыба больше не подходила к амбарам. Да и сунешь, бывало, ногу в воду — солнце-то греет сверху! — но тут же отдернешь: не тепло, а мороз стрельнет до затылка…

Мы молчком после школы торчали у амбаров и надеялись дождаться хоть одно карасиное руно. Парней на складе много, Мария Терентьевна тут же, парни здоровенные, на фронт собираются, и чего им бояться студеной воды в Маленьком озере?

Директор школы Никита Константинович Рязанов недавно рассказывал старшеклассникам и нам, как в германскую первую мировую войну немцы травили русские войска газами, как наши солдаты сутками лежали в окопах с водой и снегом пополам. Поди, сейчас куда страшнее на фронте.

— А жалко, жалко, что не колдунья Мария Терентьевна… — горюю каждый раз у амбаров и дома. — Она бы заколдовала от немецких пуль и снарядов всех Юровских мужиков и парней, может, и всю Красную Армию. Тогда бы скорее наши Гитлера победили и все живыми воротились домой. Вот опять кто-то причитает проголосно на складе, кому-то принесли страшную казенную бумагу.

— Заколдуй, заколдуй, Мария Терентьевна, — начинаю я бормотать вслух. Кольша слышит и пугается:

— Ты чо, Васько, захворал, поди? Беги-ко домой и погрейся на печи.

А на складе ревут и причитают чьи-то матери и жены, я прижимаюсь к брату, губы снова шепчут:

— Заколдуй, заколдуй…

И слезы текут, и кто-то, кажется Павла, завернула за амбар сморкаться в запон и всхлипывает:

— Троих, троих опять погубили вороги… И брат у Марии Терентьевны погиб…

СВЯТОЙ ПРОКОП

— А не спытать ли нам, Васько, счастье за Согрой под Песками? — обрадовала меня бабушка Лукия Григорьевна, когда мы почти с пустыми корзинками, приунывшие, шли домой по Десятилетской дороге. И Трохалевскую степь опалило жаркое лето. Она сжелтела, и клубничные курешки сухо шуршали травами. Даже кузнечики не разлетались брызгами, как-то нехотя отпрыгивали и невесело поскрипывали на жухлых листьях зопника. «Без ягод останемся нынче», — только что горевал я, и вот бабушка так вовремя вспомнила мамину родину.

— Там по еланкам и пустошкам в лесах не должна глубянка посохнуть. Ну и погремливало над Крутишкой частенько, — продолжала она обнадеживать меня. — Завтра пораньше и тронемся. Один ты теперь ягодник-то!

Бабушка и тут угадала мои мысли: с ней не тоскливо и не боязно уходить куда угодно, однако я постоянно жалел, что нету рядом брата и сестры. Кольшу сманили парни в железнодорожное училище где-то в городе Шадринске, сестра Нюрка уехала в Катайское педучилище. Тятя после войны воротился из госпиталя инвалидом, еле-еле до Большого озера добирается порыбачить. Ему бы хоть к утиной охоте маленько оклематься.

— Вася, вставай! — шепчет отец, наклонившись надо мной с лавки. — Светает, бабушка вон корову подоила и на заулок выпустила!

Мне нечего долго собираться. Мигом вскочил, постель — с пола на полати, оделся и с корзинкой к бабушке.

С ней поели, припивая молоком, теплых травяных лепешек. Попутно вчера кобыляка возле Степахиного ложка по отаве нарвали и, как она молвила, «запаслись хлебушком дня на два». А потом корзинки в руки — и нижней улицей к Далматовскому мосту через речку Крутишку.

За ним свернули вправо и верхом угора стали спрямлять дорогу к Согре. Идем межой возле пашни, и Лукия Григорьевна кивает влево головой на густой-прегустой колок из одного шиповника:

— Своробливкой это место прозвали. А все из-за шипики. Вся-то она в занозах-иголках, как туда только зайцы пролазят!

— А почему, бабушка, колок Своробливый не выпахали тракторами при колхозах? Какая польза от него? — спрашиваю я Лукию Григорьевну.

— Ты што, Васько! — изумляется она. — Да как ето можно! Вековечно шипика растет на угоре, расцветает в начале лета, как платок кашемировый! Красота-то какая! Из нашего заулка видать. Осенью ягоды на чай и лекарство бери не выберешь, а в девках на бусы мы тут собирали. Ягоды продолговатые, нанижешь на льняную нитку — залюбуешься. Птахам всяким Своробливый колок дом родной, опять же зайцам приют. Зимой снег держит, и пашню веснами поит влагой.

Ежели бы толк мужики не знали, колок и раньше могли распахать. Долго ли выпалить огнем и корни повыдрать, много ума не надо!

Взору открывается Макарьевская поскотина с озеринками и болотцами, выше на бугре село Макарьевка, где над тополями и ветлами белой крепостью вознеслась куполами церковь. Давно, давно охота поглядеть, что в церкви, а туда, наверх, даже мужики боялись забраться. Один только хромоногий пьяница Егорка по прозвищу Линтяк залез с веревками кресты срывать, но и то пьяный и за вино. Правда, по словам бабушки, нажрался он опосля вина дармового и уходился в логу за церковью и начальной школой. Верующие старики и старухи, говорят, противились, чтоб его, утопленника, хоронили на сельском кладбище вместе со всеми усопшими. Однако волость настояла на своем. Егорка, мол, не утопленник, пусть пьяница, он совершил геройство против опиума религии.

— Заведу, заведу я тебя в церковь на обратном пути, — догадывается бабушка. — Не только архангелов поглядишь, а и срамоту покажу. Тьфу, прости меня, господи!

…Вокруг Согры мы каждое лето брали черемуху и вишенье, черную смородину и калину. А дальше не доводилось бывать. От студеных ключей, где попили всласть чистой воды, бабушка повела меня узкой дорожкой в огиб березовой Дубравы. Потом дорога раздваивалась — одна прямо на село Пески, другая вниз к речке Крутишке. По ней, влажно-прохладной, мы и стали спускаться, оглядывая высокие черемшины с чуть забуревшими ягодами. Дивно, дивно уродилось черемухи!

За лесом дорога «утонула» в заболоченную ключами низину, и Лукия Григорьевна повернула влево опушкой Дубравы. Здесь травы по пояс бабушке выдурели, и комарье накинулось на нас тучами. Пока не выбрались на обогретый солнцем бугор, перепачкались кровью. А там на пустоши и обдуве комарье враз отстало, и мы одновременно с бабушкой ахнули: ягод, ягод-то сколько! Никем не тронутые клубничные курни багровели спелыми балаболками — до того крупно налилась соком здешняя клубника! Где там, куда там тягаться нынешней, старушечьи усохшей глубяне по выжженным юровским степянкам.

— Не торопись, Васько! — одернула мое нетерпеливое желание тотчас накинуться на ягодник. — Не убегут, не укатятся наши ягодки-то!

Она скинула заплечный мешок с провиантом и кофту на перевитый мышиным горошком лабазник. Оттуда с писком, низко припархивая над пустошью, поднялся выводок сытых тетеревят, засновали рябенькими шариками кургузые перепелята. Тетеря недовольно заквохтала и закачалась на ветке ближней березы, а перепелки даже и не взлетели — скрылись в травах следом за цыпушками.

— Благодать какая, Васько! — развела руками бабушка на окрестности. Перед нами левобережьем закрывала полнеба самая длинная и высокая дубрава, ниже к речке, сокрытой тальниками и черемухой, волновались желтеющие ржаные поля, еще ближе возвышались словно наспевшие за лето зароды сена с ястребами на загривках. А по нашему берегу угорьями колки и рощицы перемежались пустошками, еланками. И неужто по всем столько ягод? Разве выбрать нам двоим, столько добра пропадет?! Не нам ли хвасталась чечевица с талины:

— Вишню вижу, вишню вижу!

— Рано, рано брать вишенье, не приспело еще! — бормотала с улыбкой бабушка, ссыпая в запон горсть за горстью сладостно и пьяно пахнущие ягоды.

В полдни разогнулись мы с бабушкой и не могли не подивиться! Покружали-поползали чуть дальше березовой опушки, а корзины с верхом полны клубникой. В мешки брать жалко: издавятся сочные ягоды, слипнутся в комок. Разве что в запон?