Василий Соколов - Избавление

• Название: Избавление
• Автор: Василий Соколов
• Жанр: Биографии и Мемуары

---

Человек склонился над ним - огромный и неуклюжий, будто запахивая и совсем прикрывая шинелью. Не дотронулся рукою, только сказал своему напарнику, что лежит какой-то раненый и надо, мол, позвать санитара, чтобы подобрал и свез в медсанбат.

- Товарищ генерал... - позвал другой, ушедший вперед, и Кострову послышалось, что это голос Завьялова. - Генерал Ломов, где вы? Вон немецкий танк, почти исправный... Да чего вы там? Раненых на поле много, подберут без нас...

Ломов переступил через лежащего и зашагал.

У Кострова будто оборвалось сердце. Он рухнул наземь, зарылся лицом в песок. Лежал, терзаемый обидой, гневом и своей беспомощностью. Лежал терпеливо, уже не прося о помощи, и никого не звал. Холодел, стыл, мерз телом и духом, скорее, от нервного потрясения и одиночества на поле минувшего боя.

"Генерал Ломов... Товарищ!.." - слышалось ему всю длинную ночь.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Телеграмму приняли из Москвы по аппарату Бодо. Но оказывается, и телеграммы могут опаздывать.

В ней сообщалось:

"Наблюдаются факты грубого извращения приказа No 227. Вместо насаждения подлинной воинской дисциплины и усиления борьбы с действительными паникерами и трусами под эту категорию попадают иногда честные и стойкие бойцы и командиры. Так, расследованием установлено, что заместитель командующего фронтом генерал Ломов П. С. лично отдал приказание капитану Кострову А. Д. и вверенным ему бойцам расстрелять немецкую транспортную колонну, в которой находились раненые и обмороженные. Несмотря на выполненный приказ и очевидные проявления гуманности, капитан Костров властью генерала Ломова был разжалован в рядовые и отправлен в штрафную роту.

Подобные проявления бесчинства допускались Ломовым и ранее неоднократно.

Распоряжением заместителя Верховного главнокомандующего генерал Ломов П. С., как неспособный выполнять обязанности заместителя командующего войсками фронта и за факты произвола и бесчинства, допущенные по отношению к военнослужащим батальона и его командиру т. Кострову, от должности отстранен.

Восстановить т. Кострова А. Д. в прежнем звании "капитан" и во всех других правах командира, а за подлинно гуманные поступки, поднимающие авторитет советского офицера, наградить орденом Красной Звезды..."

Прочитав телеграмму, Шмелев невольно потянулся за носовым платком и начал вытирать глаза. Последнее время Николай Григорьевич все чаще замечал за собой эту слабость: стоило ему поволноваться, как на глазам появлялись слезы, "Нервишки сдают", - подумал он с сожалением.

Он позвонил в свою прежнюю дивизию, связался с Гребенниковым и заговорил волнуясь:

- Иван Мартынович, дело есть. Срочно кати ко мне.

- Но я же шефами занят... Свалилась эта Верочка на мою голову, не знаю, как и успокоить, - пожаловался Гребенников.

- Как раз ее и касается. Получена телеграмма из Москвы, наша докладная сыграла роль... Да-да, выиграли, можно сказать, битву. Приезжай - узнаешь, - и повесил трубку.

Штаб дивизии находился поблизости, и Гребенников примчался на "виллисе" очень скоро.

Зайдя в блиндаж командарма, Иван Мартынович кивком поздоровался со Шмелевым, перехватил из его руки протянутую телеграмму, бегло пробежал глазами, снова углубился в чтение, затем, хмурясь, проговорил:

- Ну и ломовщина.

- Сковырнули, - произнес без всякой радости Николай Григорьевич. - И мы могли быть довольными, но... опоздали.

- Искоренять зло никогда не поздно.

- Разумеется, - кивнул Шмелев и потер переносицу. - Но вот с Костровым... Ты бери с собой эту девчушку и скачи в расположение штрафной роты, забирай его оттуда... Но боюсь, что он уже искупил свою мнимую вину...

- То есть как это?

- А так... В Голой долине, на Северном Донце, насколько мне известно, второй день идет сражение... Там была введена в бой штрафная рота. Потери, конечно, понесла...

- Да-а... - озадачился Иван Мартынович. - Но если... что произошло с Костровым, не надо бы девицу везти. Убивать горем...

- Она будет еще хуже убита. Проклянет всех, и нас с тобой, если правду не узнает... Будем надеяться на благополучный исход. Растолкуй ей все без прикрас. Горькая правда лучше сладкой лжи.

Николай Григорьевич встал, давая понять, что медлить некогда и что дорог каждый час.

Времени на обратную поездку и на сборы Ивану Мартыновичу потребовалось немного, и вот уже зеленый "виллис" катил по пыльной, исслеженной фронтовой дороге. Сидевший рядом с водителем Гребенников то и дело оборачивался, глядя на Ксенофонта, увязавшегося с ними в поездку, а чаще - на угрюмо притихшую Верочку.

Поглядев на карту, Гребенников начал сличать ее с местностью и шепнул водителю, что они уже проскочили, надо вернуться и ехать вон по той развилке, направо в лесок.

Когда приехали, Гребенников оставил сидеть в машине и Ксенофонта и Верочку, а сам куда-то ходил, с кем-то говорил. Потом поехали дальше. Отрезок пути Гребенников не говорил, был сосредоточен и молчалив. Вновь останавливались, и вновь Иван Мартынович ходил с кем-то говорить, у кого-то узнавать. Вернулся суровый, не зная куда и прятать разгневанные и вместе с тем жалостные глаза.

- Что-нибудь случилось? - спросил Ксенофонт Родионович.

- Случилось... - неопределенно промолвил Гребенников.

- С Алексеем? Убит? - ужаснулась Верочка.

Гребенников посмотрел на нее строгими глазами.

- Ранен, - грубовато ответил он. - Ничего страшного... Просто... Ну... царапнуло малость... Только не хныкать, слышишь? Не распускай нюни, держи себя... Не такое бывает, и то... - Он говорил нарочито суровым голосом, желая тем самым сбавить горе, которое обрушится на нее.

- Пойдем, Верочка. Пойдем, касатка, - добавил, наоборот, мягким голосом дядя Ксенофонт. Взял ее за руку и повел в лес, куда шагал Гребенников и куда показывала дощечка - стрелка с красным крестом.

Позднее Верочка, увидев лежащего на носилках, без кровинки в лице, Кострова, сразу не поверила, что это он, будто и не признала в этом раненом, заросшем бородой, своего Алексея, но с мгновенным криком: "Але-е-шка!" - обхватила руками его голову, упала, приникла к нему, смотрела ничего не видящими глазами, ощупывала пальцами в мелкой дрожи, гладила исхудалое лицо, шею... Крепясь через силу, Алексей здоровой рукой прижал на минутку к груди ее голову со светлыми, как спелые колосья, волосами. Прижал и застонал от боли, причиненной движением. Она осторожно взяла его за руку, веря и не веря, что пульс бьется, вгляделась в глаза, в лицо, на котором нервно подергивались мускулы.

- Раненому нужен покой, - проговорил начальник медсанбата.

Верочку увели в отдельную комнату-сторожку. И Гребенников, и старичок Ксенофонт, который держался за грудь, шумно глотая воздух, и начальник медсанбата уговаривали ее быть спокойной, возвращаться в штаб дивизии. Верочка и слушать не хотела. Твердила одно: ни на кого своего Алешку не оставит! Вплоть до того, что останется в армии. Берут же добровольцев!

- Я должна быть с ним! Понимаете, должна! - с решимостью заладила она.

Ксенофонт Родионович разводил руками, не зная, как в таком случае поступить. И наконец, обронил:

- Согласимся, полагаю, с Верой. Я, как руководитель делегации, санкционирую ее уход на фронт. Для пользы дела и, конечно, для обоюдного счастья... Надо согласиться.

- Ой, дядя Ксенофонт, век не забуду вас! - и Верочка потянулась целовать его.

- Ну, будет... Хватит!.. - ворчал старичок. - Оставь для своего Алешки!

Не раздумывая, Гребенников сказал:

- Ладно, коль ее желание пойти добровольцем, можем оставить в армии. Пусть временно побудет при раненом Кострове... Мы же в дивизии зачислим ее на полное довольствие, вернется отсюда к нам, выдадим обмундирование, будем учить солдатскому ремеслу... А в свободное время она будет навещать Кострова. Где он будет лежать на излечении? - спросил Гребенников у начальника медсанбата.

- Ранение такое, что придется везти в полевой армейский госпиталь.

- Ну, ничего... Недалек путь, будет проведывать.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Раненые, способные передвигаться, шли своим ходом - пехом, как они это называли, - другие, лежачие ехали на повозках, на полуторатонных грузовиках и даже на тряских двуколках. В медсанбате, упрятанном в подлеске, мест в брезентовых палатках не хватало; раненых приходилось укладывать на раскладных койках в затишке возле кустов орешника или прямо на земле. Мучения свои они переносили молча, и если что и требовали, то разве глоток воды. Лишь порой, прикованные тяжелым недугом, в забытьи, в бреду, вскрикивали исступленно слова команды, а иные повторяли тихо и подчеркнуто вежливо:

- Сестра... Сестричка...

Верочка огляделась: никого из свободных, не занятых делом медицинских сестер не увидела, и ей вдруг почудилось, что зовут, молят подойти ее, только ее, и она, на миг растерявшись, не зная, как и чем помочь, что-то невнятно шепнула Алексею, начала успокаивать, просила потерпеть. Потом вместе с подошедшей сестрой она снимала окровавленные бинты, второпях наложенные санитарами еще на поле боя, и накладывала чистые повязки, подносила, кому позволено было пить, в алюминиевой кружке воду, и те опорожняли ее жадно, крупными глотками. Успокоенные, они благодарили Верочку ожившими глазами.