Альфред Рамбо - Русские и пруссаки. История Семилетней войны

• Название: Русские и пруссаки. История Семилетней войны
• Автор: Альфред Рамбо
• Издательство: Воениздат
• Жанр: История
• Год: 2004
• ISBN: 5—203—01929—0

Впервые в России на русском языке издается труд известного историка и литератора Альфреда Рамбо (1842–1905), написанный в далеком теперь 1895 году. Автор, опираясь на многочисленные документальные источники, достаточно подробно освещает все крупные сражения Семилетней войны 1756–1763 гг., в которых участвовала русская армия. Он справедливо отмечает, что кампании русской армии в эту войну можно считать великой военной школой XVIII столетия.

---

«Я, нижеподписавшийся, клянусь всемогущим Богом и Его Святым Евангелием в верности и послушании наиславнейшей и наимогущественнейшей Императрице и Самодержице Всероссийской Елизавете Петровне … и Его Императорскому Высочеству Великому Князю и наследнику Петру Феодоровичу и обязуюсь всеми своими силами споспешествовать августейшим интересам Ее Императорского Величества. И ежели станет мне ведомо о каких-либо противу Нее изменах, то незамедлительно по обнаружении оных обязуюсь не токмо донесть о сем, но и всеми наличествующими способами и средствами противустоять оным изменам, дабы исполнить данную мною клятву, в коей ответствую перед самим Богом и его Страшным судом. Да сохранит Всемогущий Господь тело мое и душу!»[94]

29 февраля, через семь дней после капитуляции, в «российском императорском городе» Кёнигсберге был устроен «праздник возобновления всеобщего спокойствия». Во всех церквах возносили благодарственные молитвы, на улицах звучали барабаны и трубы.

Отовсюду был снят герб Гогенцоллернов и заменен двуглавым орлом. Многие жители, стремясь защитить свое имущество именем императрицы, вывешивали этот символ над дверями или на своих гербах. В некоторых аристократических салонах появились портреты Елизаветы и великого князя.

Таким образом, царица завладела землями и крепостями не силой оружия, а совестью людей посредством присяги. Отныне она могла считать себя законной владычицей Восточной Пруссии и править в Кёнигсберге столь же самодержавно, как и в Москве. Посмотрим теперь, что представляла собой русская власть в течение всех пяти лет оккупации.

Фермора почти сразу назначили генерал-губернаторам Восточной Пруссии с тем же жалованьем и теми же привилегиями, что и у его прусского предшественника Левальда. В следующем году он был заменен другим немцем, бароном Корфом; затем эту должность занимали: генерал-лейтенант Суворов, отец героя, прославившегося в турецких, польских, итальянских и швейцарских кампаниях; генерал-лейтенант Панин и, наконец, имевший тот же чин Федор Волков.

Кроме высшего лица, в управлении провинцией как будто ничего не переменилось. Ее администрация была крайне усложнена, как это бывает в тех странах, где феодальные формы сосуществуют с более современными. Здесь насчитывалось не менее тридцати двух коллегий, судов и палат. Самыми главными были кёнигсбергская и гумбинненская палаты, управлявшие соответственно немецкими и литовскими частями провинции; над ними стояла Правительственная палата. Компетенции этих многочисленных инстанций запутанно переплетались. Русские долго не могли разобраться в этом и установить за ними хоть какой-то надзор. Президент гумбинненской палаты Домхардт сумел до самого конца оккупации безнаказанно, во главе объединенной им части чиновников, оказывать пассивное сопротивление русской власти, создав целую сеть патриотических кружков, некое подобие Тугендбунда{42}, которые поддерживали прусский дух, скрывали часть налогов и посылали крупные суммы денег Фридриху II. Почти сразу во главе кёнигсбергской и гумбинненской палат были поставлены русские генералы, а для каждой административной коллегии назначили в качестве наблюдателей русских офицеров. Однако немецким служащим удавалось утаивать некоторые дела, отвлекая этих наблюдателей малозначащими подробностями, вследствие чего они превращались не более чем в обыкновенных делопроизводителей. Болотов, долгими часами пытавшийся проникнуть в стиль прусской канцелярии и делать переводы документов, так и не смог разобраться во всем этом. Он занимался только переводами, снятием копий и не более того[95].

Если не считать Домхардта и некоторых чиновников истиннопрусского духа, вся остальная провинция не оказывала никакого противодействия чужеземной власти. Мало-помалу все шло к тому, чтобы Восточная Пруссия стала со временем такой же частью России, как Эстония и Ливония, где дворянство и бюргерство также были немецкими, что не помешало Петру Великому присоединить их к Российской империи. Если бы русские не стали притеснять протестантов и не нарушали привилегий дворян, бюргеров, университета и корпораций, не было бы ничего невероятного в том, что Восточная Пруссия последовала бы примеру других балтийских провинций.

До сих пор судебные апелляции направлялись в Берлин, теперь же функции высшего суда были возложены на юридический факультет Кёнигсбергского университета.

30 января комендант Кёнигсберга генерал Рязанов предписал гражданской гвардии и местному ополчению сдать оружие в ближайшие арсеналы. В марте это приказание пришлось повторить, распространив его на частных лиц и оружейных мастеров. Изъятию подлежали даже охотничьи ружья, аркебузы[96] и коллекционное оружие. Сельские дворяне, крестьяне и лесники стали жаловаться на то, что не могут теперь защищаться от волков и мародеров, приходящих из Польши и Литвы. Почтальоны боялись нападений на дорогах. Служащие лесного ведомства не могли бороться с браконьерами. Поэтому русским властям пришлось сделать некоторые исключения. С другой стороны, производились обыски в домах уклоняющихся и строго каралась контрабанда оружия, доставлявшегося по морю.

Но это было не единственной мерой предосторожности в отношении населения: время от времени по приказу военных властей запирались городские ворота Кёнигсберга; полиция запрещала жителям ходить ночью без фонарей; доступ на колокольни строго охранялся; даже при пожаре тревога поднималась не набатом, а барабанами и трубами. Принимали меры и против сторонников Тугендбунда, организованного Домхардтом, о которых, как и о его роли, в точности ничего не знали, но подозревали о их существовании. 13 февраля 1758 г. был арестован и отправлен в Россию судья Грабовский. Так же поступили и с почтмейстером Козловским. Следили и за корреспонденцией: письма надлежало подавать на почту в открытом виде.

Газеты, сколь бы малое значение они ни имели в то время, также требовали надзора. До сих пор цензура для «Koenigsberger Zeitung» осуществлялась университетом. Теперь эту функцию взяли на себя военные власти. У Фермора были, несомненно, основательные причины для таких действий. В одном из писем к Воронцову он жалуется на «бесстыдную берлинскую ложь, повторяющуюся в газетах Кёнигсберга»; например, сообщалось о падении русских пушек в воду при переходе через Вислу. Фермор преобразовал в государственный орган некую «Государственную газету мира и войны», существовавшую еще при Левальде. Сей официоз завоевателей должен был выражать симпатии жителей к русскому гарнизону, «каковому всяк и каждый отдает несомнительное предпочтение противу прежнего прусского гарнизона», и расхваливать «изысканный вкус богатых и дорогих мундиров на российских офицерах». Ошеломленные кёнигсбергские читатели узнавали из своих газет о зверствах Фридриха II в Саксонии и о человеколюбии царицы, которая даже не помышляла производить репрессии в завоеванных ею провинциях. Победы прусского короля ставились под сомнение, успехи коалиции непомерно преувеличивались. Газенкамп находит это смешным и отвратительным, но тогда у него не было возможности сравнения с лотарингскими, версальскими и другими газетами, в которых завоеватели 1870 г.{43} оскорбляли французское население. Отметим еще и появление в 1758 г. еженедельной кёнигсбергской газеты на французском языке.

Новые власти Восточной Пруссии требовали от пасторов возносить молитвы не только во здравие Елизаветы и великокняжеской четы. Богослужения должны были происходить и по всем российским официальным празднествам: в дни рождения и коронации императрицы и рождения детей наследника. Эти торжества стоили Кёнигсбергу 5 тыс. талеров. На каждом кому-то из членов университета полагалось произносить Festrede[97]. Обычно по таким дням профессор Вернер говорил прозой, а профессора Бок и Ватсон декламировали стихи. Вернер, по всей видимости, чувствовал себя униженным и однажды сказался больным, за что должен был заплатить 8 талеров заместившему его коллеге Гану. Бок же, напротив, даже и в своих мемуарах исполнен тщеславия и гордости поэта успехом своих стихов у чужеземного губернатора.

Конечно, русские власти могли бы избавить новых своих подданных от празднования побед над их королем и той армией, в которой сражалось и погибало столько их земляков. Но здесь рука завоевателей оказалась излишне тяжелой. Цорндорфская битва 1758 г. и поражение Фридриха при Кунерсдорфе были торжественно отмечены в Кёнигсберге залпами с цитадели, благодарственными молебствиями в церквах, официальным обедом и иллюминацией на улицах. По случаю кунерсдорфской победы пастору и профессору Арнольдту, придворному проповеднику при прусской власти, было велено произнести проповедь в церкви королевского замка. И он с честью для себя исполнил эту тяжкую повинность. Указав, что есть «долг победителей и долг побежденных», пастор предостерег первых от гордыни, а последних от уныния. Его проповедь наделала много шума: самого Арнольдта подвергли строгому домашнему аресту за военным караулом, и уже шла речь о высылке его в Россию. Однако опасная болезнь, хлопоты консистории и духовенства избавили Арнольдта от этого несчастья. Через несколько месяцев он получил свободу, но губернатор Корф запретил ему говорить проповеди в течение целого года.