Лиза Марич - Минута после полуночи

• Название: Минута после полуночи
• Автор: Лиза Марич
• Жанр: Исторический детектив
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-17-088581-7

Никита Красовский, владелец «Театра-Бис», обращается к частному детективу Вадиму Алимову с деликатной просьбой. Он сообщает, что прима его театра Ирина Извольская получает страшные анонимки, автор которых грозится облить ее кислотой, если она еще раз выйдет на сцену. Красовский предлагает Алимову выяснить, кто из четырех солистов, репетирующих с Извольской, пытается ее запугать.

В ходе расследования выяснилось, что основание ненавидеть певицу имеет всё ее окружение…

---

Крестьяне стояли во дворе перед домом с непокрытыми головами, хотя третий день подряд моросил холодный мелкий дождик.

Барин вышел на крыльцо в теплом халате и тапочках. Волосики всклокочены, глазки сверкают. Окинул мокрую толпу орлиным взглядом, дождался всполоха молнии, вытянул вперед правую руку и молвил страшное слово:

— Вы свободны!

Сначала мужики не поняли, какое несчастье свалилось на их мокрые головы, — решили, что кормилец хочет рассказать новую историю из страшной заграничной жизни. Но Алексей Никитич объяснил: отныне барщина и оброк отменяются, мужики могут уходить куда угодно и когда угодно, не дожидаясь Юрьева дня. Они к земле больше не привязаны.

Минуту царила страшная тишина, прерываемая вспышками молнии, а потом высокий женский голос с надрывом заголосил:

— Да на кого же ты нас покидаешь, отец родимый!

Раздался гулкий громовой раскат, и собравшиеся с плачем повалились на колени. Барин сбежал с крыльца, схватил за шиворот ближайшего мужика, ругаясь, попробовал вздернуть его на ноги. Но тот только пучил испуганные глаза, заливался слезами и, как только рука кормильца выпускала ворот, снова норовил ничком упасть в лужу. Барин заругался, запахнул халат и ушел обратно в дом.

Остаток ночи мужики провели без сна, обсуждая свою беду. Да куда же они денутся от земли? Чем жить будут? За какие грехи прогневался на них кормилец Алексей Никитич?

Утром отправили к барину парламентера со всеобщей слезной просьбой. Кормилец полулежал в кресле, укрытый теплым одеялом, и пил липовый чай — изволил простыть ночью под дождем. Парламентер, как уговорились, сразу выбросил белый платок и повалился в ноги с криком:

— Отец родной, не вели казнить!

Алексей Никитич чуть не выронил чашку, велел встать и не ломать комедию. Парламентер изложил челобитную на коленях:

— Алексей Никитич, не погуби! Если чем обидели по мужицкой глупости — вели наказать, только пускай все идет по-старому. Мы будем твои, а земля — наша.

Как и боялись, барин рассердился, даже заграничный этикет не помог. Отставил чашку, долго с жаром толковал парламентеру о великом благе свободы, а в конце изложил новые правила жизни. Отныне все, кто станет обрабатывать барскую землю, будут получать деньги. Тот, кто хочет работать на себя, должен брать землю «в аренду» и за нее платить.

Мужики слушали вернувшегося парламентера, почесывали затылки. Делать нечего, придется становиться свободными людьми — выбора-то кормилец не оставил.

Попробовали работать на барина за деньги, только этих денег не хватало даже на прокорм семейства, не говоря уж о хозяйстве.

Попробовали брать землю в «аренду», когда выучили новое слово. Вышло еще хуже, потому что плата за землю превышала все, что удавалось выручить за урожай. Мужики собирались вечерами в кабаке мрачные, озлобившиеся. Ругательски ругали проклятую свободу, непочтительных английских баронов, кровожадных французов и всю заграницу, где барин понабрался своих идей. Однажды, крепко выпив, взяли и подожгли усадьбу. Правда, тут же опомнились, затушили пожар, но Алексей Никитич все равно обиделся. Обозвал бывших крепостных «неблагодарными апашами» и продал землю вместе с деревней Обоянь купцу и промышленнику Прокофию Собянинову. А сам уехал за границу. Навсегда.

От бывшей крепкой деревеньки за два года свободы остались только горькие воспоминания. Мужики поспивались — кто от безделья, а кто от отчаяния. Кое-кто подался в город, кто-то в бега, кто-то начал пошаливать — грабить проезжавший торговый люд. Деревня обветшала, обезлюдела, угрюмо таращилась с косогора забитыми слепыми окошками покосившихся домов.

Новый хозяин был прекрасно осведомлен и о передовых реформах бывшего владельца, и о том, к чему они привели. Прокофий Собянинов сделал приобретение по двум причинам. Во-первых потому, что помнил главное купеческое правило, вбитое в голову покойным отцом: «Покупай дешево, Прокошка, продавай дорого!» А во-вторых, потому, что Прокофию Савельевичу давно нравилась особенная глина на берегах речушки Обоянь — голубоватая, с блеском. Именно из такого материала делается дорогая тонкая посуда под названием «фарфор».

Прокофий Собянинов привез в заброшенную деревню пару-тройку умельцев и слепил партию фарфоровых кружек с праздничными надписями: «Со святыми именинами», «Рождество Христово», «Гуляй, Масленица». На ближайшей ярмарке кружки разошлись мгновенно, будто их и не было. Прокофий убедился: дело выгодное.

Через год на берегу Обояни стоял большой фарфоровый завод, производивший тоненькие чайные сервизы с цветочной росписью, толстые кружки с надписями, вазы, кувшины, цветочные горшки и другие ходовые товары. Вымершая деревня оживилась, пробудилась после долгой спячки. В Обоянь начал стекаться мастеровой люд, открылись ремесленные училища для мальчиков и гимназия для девочек, появились летний театр и публичная библиотека. Деревенькая начала потихоньку отстраиваться, превращалась в маленький, но бойкий провинциальный городок.

— Не спи, залетные!

Мария Викентьевна вздрогнула, услышав щелканье кнута. Она так глубоко погрузилась в свои мысли, что не заметила, как коляска въехала в распахнутые ворота и беззвучно покатила по дорожке, посыпанной мягким мелким песком. Кучер подогнал лошадей к нижней ступеньке каменной лестницы и туго натянул поводья.

— Тпру-у-у!

Разгоряченные кони заплясали на месте.

Пожилой слуга во фрачной паре и белых перчатках повел гостей в дом мимо огромных цветочных ваз с живыми розами.

— Я тебя жду…

— Я тебя жду, — сказал Сперанский, коснувшись руки Миры. Она вздрогнула, захлопнула клавир и опустила ажурный пюпитр.

— Не жди, Толик. Мне нужно пройтись по магазинам.

— Отвезу по магазинам, — покладисто согласился Сперанский, но Мира покачала головой.

— Нет, милый. Ты терпеть не можешь шопинг. Я буду нервничать и не получу никакого удовольствия.

— Но как ты доберешься?

— Как обычно, на метро. — Мира встала и поцеловала его в щеку. — Иди, не беспокойся.

Сперанский вздохнул.

— Ну, как хочешь. Тогда до завтра?

— До завтра.

Она проводила взглядом высокую фигуру, закрыла рояль и пошла к правой кулисе, на ходу доставая из кармана ключ от гримерки.

Гримерками в театре пользовались как гардеробными. Оставляли там сумки, зонтики, пакеты… в общем, «ручной багаж», как говорят в аэропорту. Ключами сначала не пользовались — к чему? Посторонних в театре не бывает, технический персонал вымуштрован, краж не было ни разу.

Однако неделю назад Красовский собрал солистов, вручил каждому ключ и попросил не оставлять двери открытыми. Вопросов не возникло, все уже знали, что в коллективе завелась «крыса». Самих анонимок никто не видел, но содержание было известно всем. Откуда? По беспроволочному телеграфу!

Толик грешил на Марата. Мира сомневалась. Любимов — тип неприятный, но не станет он сейчас рисковать своим местом на сцене. Слишком давно пел Марат в приличной оперной постановке, слишком дорожил он подвернувшейся возможностью.

Скорее уж можно заподозрить Анжелу. О том, что красотка ненавидит Извольскую, в театре знают все. Как и то, за что она ее ненавидит. Но эту версию отклонял Толик. Старый романтик считал Анжелу несчастной заблудшей овечкой, слишком благородной для таких мелких пакостных проделок.

Узкий коридор за кулисами вел к артистическому входу с обратной стороны здания. Справа — длинная бетонная стена, слева — три двери с новенькими замками. Персональная гримерка только у Извольской, у остальных — одна уборная на двоих.

Гадая, уехала Анжела или нет, Мира вставила ключ в замок. Дверь распахнулась еще до того, как она сообразила: не заперто. Мира бесшумно шагнула в длинную комнату с зеркалами на стенах.

Анжела стояла, согнувшись над открытой сумкой. Ее руки торопливо шарили в темной шелковой глубине. Увидев Миру, она замерла.

— Что ты ищешь в моей сумке? — спросила Мира после секундного замешательства.

— Твоя сумка? — Анжела взглянула на кожаный баул песочного цвета и хрипло засмеялась: — Ну конечно! Это же твоя сумка! А я думаю, почему платка нет?

Она отыскала на одном из стульев собственную сумочку, — замшевую, темно-бордовую, совершенно не похожую на сумку Миры. Расстегнула молнию, достала носовой платок, продемонстрировала его Мире.

— Вот! Извини, ради бога, я просто перепутала.

— Ничего страшного, — сухо ответила Мира.

Анжела нервным движением вскинула сумку на плечо и стремительно выскочила из гримерки.

Очень странно. Перепутать две разные сумки может только слепой. Но и слепой мог бы почувствовать разницу между гладкой кожей и бархатистой замшей!

На всякий случай Мира покопалась в брошенной сумочке. Баночка с лекарством на месте, толстая пачка пятитысячных купюр, перетянутая резинкой, тоже. Сегодня утром, прежде чем наведаться в заветный магазин, Мира заглянула в обменник. И, конечно, по закону подлости наткнулась на табличку в дверях ювелирного рая: «Извините, у нас переучет».