Джон Фаулз - Дневники Фаулз

• Название: Дневники Фаулз
• Автор: Джон Фаулз
• Издательство: АСТ
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2007
• ISBN: 978-5-17-038781-6 (ООО "Изд-во АСТ") 978-5-9713-6116-9 (ООО "Изд-во "АСТ МОСКВА")

История жизненного и творческого пути Джона Фаулза, рассказанная им самим.

Странствия по Европе и страстная, трудная любовь к замужней женщине…

Ранние стихи, пьесы и рассказы…

Возвращение в Англию — и начало становления Фаулза как писателя…

Вот лишь немногое, о чем повествует первый том «Дневников» Джона Фаулза, книги, которую по достоинству оценили и самые авторитетные критики, и читатели.

---

Один раз Монике вздумалось отобразить, как ее укачивает в машине — всего лишь потому, что как-то раньше ей сделалось плохо от «Асти Спуманте». Все убеждали ее, что вино нельзя оценивать по одному-единственному случаю, но не тут-то было: она предпочла остаться правой — и больной.

Размолвки со мной: она неизменно принимает меня слишком всерьез и, стоит мне раскрыть рот, делает оборонительную стойку. Раз я заявил, что жизнь слишком коротка, чтобы погружаться в изучение малых культур; она тут же отреагировала:

— Малые культуры так же важны, как большие.

На мое замечание, что катание конькобежцев на замерзшей реке напоминает о всеобщем человеческом уделе, отрезала:

— Я вовсе не чувствую себя конькобежцем. Я знаю, что делаю и к чему стремлюсь.

А когда я заметил, что в развитых странах поведение рядовых людей становится все более и более стереотипным (формируемым под давлением общества), возразила:

— Мне кажется, в рядовых людях нет ничего дурного и все они разные.

Еще она не выносит, когда «ей указывают, что должно нравиться». Только это не вполне естественная неприязнь к тому, что вам диктуют художественные критерии, а категорическое неприятие того, что доставило удовольствие другому. Как будто удовлетворение получаешь от того, что первым заприметил то или иное, а не от предмета как такового. Последнее отчасти не чуждо и Денису. Колючий провинциальный страх, что с ним ведут себя снисходительно; но, увы, и она, и он принимают за снисходительность самое невинное проявление восторга или желание поделиться им с ближним. Стоило мне похвалить бутылку вальполичеллы (Э. и Денис со мной согласились), как она заявила, что вино — дрянь, «самое плохое красное вино, которое мы когда-либо пили». И она, и Денис буквально воспаряют, как только речь заходит о еде и винах.

— Слава тебе Господи, у меня дурной вкус, — сказал Денис в другой раз. — Все, что мне нужно, — это вино, которого можно много выпить.

Этот абсурдный провинциальный взгляд на все напитки как на чистый алкоголь.

И наконец, акценты: стоит М. почувствовать, что почва уходит из-под ног, как она прибегает к этим омерзительным акцентам. А Денис ей подпевает.

Несчастье Дениса — в его действительно не знающей пределов мягкотелости, безнадежном благоговении перед жизнью, неспособности уничтожить что бы то ни было, хотя бы осу. Вот он, обезумев, мчится на машине по дороге из поместья Горация, потому лишь, что следом за нами несколько ярдов пробежала отощавшая собака, рыщущая в поисках пропитания. Впадает в уныние при виде лягушки, нырнувшей из моих рук прямо в недра горячего автомобильного мотора. Спустя миг она выскочила наружу, живая и невредимая, но он все равно не может прийти в себя.

То же нервическое состояние, когда Э., вспылив, отошла в сторону; его это расстроило гораздо сильнее меня. Забавное выражение насмерть перепуганного белого мальчика, хныкающий смешок.

— Она совсем как львица в клетке, — говорит. — Хвостом по земле хлещет.

Хныканье, хныканье.

Этим и воспользовалась Моника, вцепившись в него железной хваткой: стоит ей всего лишь напялить маску маленького раненого зверька и заговорить жалобным голоском, как он оказывается на коленях. Дениса без остатка затягивает в ее убогий жалкий мирок с его провинциальными запретами и мелочностью. Он так слаб, что вместе с нею тонет в трясине.

Ужасный брачный союз осьминога с пловцом, как нам представляется; беспощадная игра на чувстве вины.

Мне хотелось показать им обоим то, что я написал об этой поездке (речь, само собой, не об этой оценке их двоих и их поведения), ибо написанное слово побуждает задуматься. Надеялся, что это может подтолкнуть самого Дениса начать писать. И чуть-чуть расшевелит ее совесть. Но в итоге позволил Э. отговорить меня: она полагает, что М. «просто рассмеется и начнет читать текст с акцентом». Мне это без разницы. Человека не могут ранить те, к кому он не питает ни малейшего уважения. Хотелось бы также показать Д. переводы Катулла, которыми я занимаюсь; но мы не говорим с ним ни о моих писаниях, ни обо мне. В последние дни я ощутил это очень отчетливо и временами злюсь: с какой стати всегда приходится говорить о Денисе и его прошлом, сто видении прошлого и о том, за что и почему он испытывает чувство вины, — что, в конце концов, за ребячески обидчивая эгоцентричность? С какой радости все позволяют Денису на людях углубляться в нюансы самого себя? А как насчет меня?

Но потом я вспоминаю, что надо «соблюдать правила игры». Образно говоря, я выиграл первый гейм, и это оказалось шоком — очередным — для Дениса и его жалких мечтаний. Знаю, мое бренчание на машинке, обыкновение рано вставать и нелюбовь к сиесте (он спит день напролет) порядком его раздражают. А привычка говорить о себе — в каком-то смысле его последнее убежище.

Любопытно: круг, из которого он вышел, — интеллектуалы из Саутпорта, целиком погруженные в себя и собственные помыслы (их главное развлечение — говорить о том, что они хотят сделать и почему этого еще не сделали — или вовсе не сделали), и все они боготворят собственных матерей. Что страшно не по-мужски, во всех смыслах слова. В этом отношении они похожи на Д.Г. Лоуренса, обостренно ощущавшего атрибуты мужественности (вождение машины, пристрастие к выпивке), но позволившего стреножить себя толпе деспотичных женщин, только и ждавших, чтобы их отрезвили пощечиной. На самом деле в них есть что-то глубоко асексуальное.

Повышенный интерес к собственному «я» проистекает от их подхода к внешнему миру — подхода туристов; они — люди с головой, вмещающей лишь малую толику информации. Сталкиваясь с необходимостью воспринять таланты других (иными словами, большое искусство), они испытывают приступ тошноты. Им нужно сесть за столик в кафе и внимательно проанализировать собственные ощущения. Что угодно, только бы избежать необходимости общаться и получать удовольствие от общения с другими, созерцая созданное кем-то еще.

Провинциал — тот, кто боится других и другого. Тот, кто наслаждается предметами внешнего мира лишь в той мере, в какой они служат зеркалом ему самому. Вот почему Денису понравился Донателло и привел в замешательство Микеланджело. Эффект, который производит пристальный взгляд на творения Микеланджело, заключается в том, что тот, кто склонен видеть в них зеркало, видит маленького-маленького посетителя: провинциала в подобающем ему масштабе.

Такое отношение в корне чуждо дзэн-буддизму. Слушать, как другие описывают чайные листья на дне чайника, — это, в их понимании, дзэн. Кошмарное европейски-провинциальное превратное понимание слова. А я не мог ничего сказать, ибо это опять выглядело бы так, будто старый умник Джон пускает пыль в глаза. А Денис — ему всегда необходимо показать, что он тоже образован: стоит мне сказать что-нибудь о латинской поэзии, как и он чувствует потребность высказать собственное мнение; и начинается ежевечерний турнир.

Он всегда помогает дамам подняться по ступенькам, выдает им информацию о предметах старины, излагает свои клишированные взгляды, фрагменты того, что прочел. Все это неправильно. Сами по себе памятники важнее. Я хочу сказать, если вы знаете о чем-то, вы цените их плюс собственное знание; но из этого не следует, что памятник, не обремененный вашим знанием, доставит вам меньшее удовольствие. Это в точности то же, что со ступеньками: помогая дамам подняться, вы заставляете их поверить, что сами они взобраться наверх неспособны. По сути, весьма сомнительное благородство — превращать реальных женщин в мифических дам.

Все это жестоко по отношению к Денису. Ибо мир знает много-много времен, в которые его мягкость, обходительность, ненависть к любым проявлениям жестокости или насилия, публичным ли, приватным ли, предстают редкостными добродетелями. И из всех, кого я знаю, он оказался бы в наименьшей степени неуместен в ряду апостолов на картинах Фра Анжелико; он пришел бы в ярость, если сказать ему об этом; но есть в нем задатки святого. В том, что он таков, его трагедия; а в той жизненной ситуации, в какой он оказался, уподобляться святому — значит разбрасывать по ветру годы осмысленного существования.

Сижу рядом с двумя молодыми итальянцами — очень красивыми юношами в форме, возможно, курсантами офицерского училища. За ними — четыре девушки-англичанки: туповатые молочно-белые физиономии, гладко причесанные волосы, говорят без умолку — явно обитательницы лондонских предместий, пытающиеся произвести впечатление благородных. Один из итальянцев вступил с ними в беседу. До чего нелепо выглядит этот контраст между хорошо сложенным смуглым юношей и суетливыми хихикающими английскими машинистками в отпуске.

Созерцать эти белые, невзрачные создания после сексуальных, загорелых, неподдельно женственных итальянок равнозначно шоку. Они соотносятся друг с другом, как скисшее молоко с кофейными сливками.