Манес Шпербер - Как слеза в океане

• Название: Как слеза в океане
• Автор: Манес Шпербер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1992
• ISBN: 5-280-01421-4

«Всегда, если я боролся с какой-нибудь несправедливостью, я оказывался прав. Собственно, я никогда не ошибался в определении зла, которое я побеждал и побеждаю. Но я часто ошибался, когда верил, что борюсь за правое дело. Это история моей жизни, это и есть „Как слеза в океане“». Эти слова принадлежат австрийскому писателю Манесу Шперберу (1905–1984), автору широко известной во всем мире трилогии «Как слеза в океане», необычайно богатого событиями, увлекательного романа.

---

ПОТЕРЯННАЯ ПРИСТАНЬ

Перевод Г. Косарик

Часть первая. В пути

Глава первая

Дойно Фабер сознательно выбирал себе дорогу кривыми улочками, но так, чтобы все время оставаться на солнце. Он сел на скамейку, что между часовней и фонтаном. Здесь он чувствовал себя в полной уверенности, что даже последние лучи ноябрьского солнца согреют его. Слева, где-то совсем вдали, проблескивала иногда узкая полоска моря — то белесым туманом над распластавшейся низиной, а то — в полуденные часы — зеленовато-голубым стеклянным куполом. В ночное время Дойно иногда прислушивался к шумам со стороны моря. Хотя и знал — еще рано. Ровно год назад, в ноябре 1940 года, он и еще несколько человек четыре ночи провели вблизи маленькой рыбачьей пристани в ожидании появления подводной лодки. Тогда им сказали, что вышло недоразумение: английский капитан высматривал их у другой пристани и в полном разочаровании возвратился назад в Гибралтар. Впрочем, еще было неизвестно, взял бы он Фабера на борт или нет, в списках его не было. Никто не нуждался в нем.

Он ежедневно слушал многочисленные сводки и был в курсе событий, как шли бои под Ленинградом и под Ростовом, в Ливийской пустыне, в небе над Лондоном и на морях. Сам он вел идиллическую жизнь безобидного мирного селянина. Люди в деревне величали его обычно дядей. Так его звал Жанно, десятилетний мальчик, которому он вот уже год как заменял и отца, и мать. Все, что с ним было раньше, все, что он до того делал, не имело ни смысла, ни веса в этом его новом маленьком мирке. Про него говорили, что он был учителем в какой-то далекой стране, откуда бежал во Францию. Он с удовольствием принял приписываемое ему прошлое. Воспоминания о своем прошлом были у него достаточно четкими, но лишенными красок и движения, они как бы застыли, не были больше живыми. Он не забыл мертвых и тех, кто, возможно, был еще жив. Но мир его существования слишком сузился и не мог всех их вместить; он стал настолько мал, что не охватывал целиком даже его собственного прошлого.

Он жил одним днем, который каждый раз, как всходило солнце, обещал быть бесконечно долгим, но всегда оказывался таким ничтожным, как бы не имеющим измерения в пространстве, едва только солнце садилось. Так пловец борется с волнами — он то скользит по ним, то разрезает их сильными движениями. Но ведь и утопленник, когда всплывает со дна, тоже держится на поверхности. Дойно не случайно нашел это сравнение с утопленником. Он сам пережил самоубийство, и только ребенок помешал ему умереть. В мыслях же он так и оставался для себя самоубийцей, проглоченным равнодушным временем, еще не успевшим переварить его.

Богачу годятся лишь немногие из одежд, только его собственные, сшитые на заказ по его меркам; бедняку же впору почти все. Когда Дойно сидел вот так, греясь в лучах позднего осеннего солнца, или разглядывал по вечерам в окнах слабоосвещенных комнат лица посторонних людей — то у него рождалось ощущение, что с каждым из них он может поменяться местами. Он мог бы стать учителем, почтальоном, старьевщиком Брюноном, поденщиком Жюлем. Они олицетворяли время, и оно не спешило покидать их.

Уклад их жизни был ему знаком, хотя он и не стремился узнать его и к тому же мало придавал ему значения. Он был просто одним из них. Но до этого — тридцать девять лет подряд — он зря растрачивал свою жизнь.

«Какое бы у тебя было будущее, если бы не твое прошлое!» — написала ему сестра. Она и не подозревала, что у него именно потому нет будущего, что он лишился прошлого. Или выпал из него, как обреченный птенец из шаткого гнезда.

— Это наверняка заяц, большой заяц! — сказал Жанно, выросший перед ним словно из-под земли. То была заключительная фраза его сообщения, начало которого он произнес, находясь еще вне пределов слышимости. Он возбужденно повторил: — Пойдем скорее на почту. Пришла посылка из Безона от мсье Бертье. Это наверняка заяц, большой заяц!

Дойно поднялся, снял с себя пиджак и накинул его мальчику на плечи. Тот стал сопротивляться:

— Я вовсе не вспотел. Я надену потом свитер, но сначала давай принесем посылку домой. А завтра мы возьмем зайца и поедем с ним к Релли. Может, этот заяц не такой вонючий, как тот. У нас опять будет пир! Мсье Бертье на самом деле наш хороший друг, да, дядя?

Солнце ушло дальше, и улочки накрыла тень, многие окна уже были занавешены, деревня спряталась на ночь раньше, чем та наступила.

Навстречу им вышла их хозяйка. Она жадно втянула носом воздух.

— Это заяц, — сказала она, — по запаху слышно. Значит, вы опять уедете на два дня. Это хорошо. Я встретила мсье Казена. Он считает, было бы лучше, чтобы завтра вас в деревне не видели. Приедут какие-то господа из города.

Казен был сержантом полиции. Он знал, что у Дойно нет разрешения на проживание тут и что с этим связаны какие-то свои, особые обстоятельства. И он терпел его, может, по распоряжению свыше, а может, просто жалел его или симпатизировал его политическим взглядам. Они отворачивались друг от друга, когда встречались. Таким образом, Фабер вообще не существовал для местных полицейских властей, однако мэр аккуратно выправлял ему продовольственные карточки. И это было главным.

— Да, мы спустимся завтра вниз, — сказал Дойно. — Возьмите себе хороший кусочек, мадам Бреция. А вы знаете, Жанно опять вышел из дому без свитера!

И начались долгие объяснения в три голоса. Весь свой опыт, накопленный ею за долгие шестьдесят семь лет, вдова Бреция облекала в весьма конкретные примеры и весьма абстрактные жизненные правила. Все случаи, имевшие место в ее жизни, оказывались для нее убедительными примерами для сравнения. Они приходили ей на ум сами собой, всплывали с мельчайшими подробностями, нисколько не померкшими за прошедшие десятилетия. Солнечные лучи, дождь, засуха, холодные ветры, дувшие с гор, жаркие — из пустыни, влажные — с моря — все таило в себе опасность для здоровья такого хрупкого создания, каким был человек. Опасности подвергались и старики, и дети, а иных смертельный недуг сваливал и в самом расцвете сил. Любой час светлого дня мог обернуться черной полночью. Вот так и маленький Жанно, у него не все в порядке с бронхами, да и вообще он не отличается крепким здоровьем. Однако не хочет слушаться — она шла за ним со свитером и теплым шарфом, а он не пожелал их взять. И полезные советы и примеры не идут ему впрок. А все потому, что дядя слишком добр к нему и недостаточно строг. А ей известны случаи, когда дети даже погибали из-за чрезмерной родительской доброты.

Мальчик оборонялся как только мог. Наконец он схватил большой кухонный нож для разделки мяса, уже заржавевший, и начал колоть им щепу. Мадам Бреции ее вечно не хватало; к тому же она считала, что у Жанно щепа получалась как раз такой, как надо.

Дойно только время от времени вставлял словечко. Он любил хозяйку и с удовольствием слушал ее. Она была — народ, больше, чем кто-либо другой из тех, кого он встречал до сих пор, значит, ради нее он и боролся, ради той, которую узнал только теперь. Она была полна страхов, на тысячелетия переживших любое поколение, но она ни разу не позволила себе вести себя трусливо. Она вечно причитала, что у нее полно дел, и не знала куда деть себя в воскресенье, пока наконец не придумывала отговорку, чтобы прервать томительное безделье. Она ахала и охала по поводу любого приключившегося с кем-нибудь несчастья, но ее глаза опять молодели, как только ей представлялась возможность поговорить о больших и малых бедах. Роды, свадьбы, супружеские измены, болезни, похороны, землетрясения, эпидемии, убийства и войны — все становилось уделом ее неуемного любопытства, источником, из которого она черпала свои бесчисленные нравоучительные примеры.

Вот уже целый год она жила в страхе, что со дня на день на землю придет голод. Она дрожала за себя и свою козу. Она наверняка знала — из опыта своих предков, — на что способны люди во время голода.

Все это было ей известно, и даже сверх того. Хотя она не прочла ни единой книги, лишь дважды побывала в ближайшем от них городке и покидала свою деревню не больше десяти раз за всю свою жизнь. Она знала, что Париж где-то действительно есть, как, например, верующий знает, что есть Бог.

— Если бы Господь Бог занимался нами, маленькими бедными людьми, он вообще бы ничего не успел. Нас слишком много. Поэтому и есть священники. А Бог сам беспокоится только о властителях, и это разумно, потому что все они такого высокого мнения о себе, что будут слушаться только Его одного.

И тут вдова Бреция снова вернулась к началу разговора. Если Жанно сам не побережется от простуды, воспаления легких и преждевременной смерти, Бог определенно не сможет уберечь его. Он не занимается маленькими детьми, у которых никого нет, кроме доброго дяди, ни отца, ни матери.