Манес Шпербер - Как слеза в океане

• Название: Как слеза в океане
• Автор: Манес Шпербер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1992
• ISBN: 5-280-01421-4

«Всегда, если я боролся с какой-нибудь несправедливостью, я оказывался прав. Собственно, я никогда не ошибался в определении зла, которое я побеждал и побеждаю. Но я часто ошибался, когда верил, что борюсь за правое дело. Это история моей жизни, это и есть „Как слеза в океане“». Эти слова принадлежат австрийскому писателю Манесу Шперберу (1905–1984), автору широко известной во всем мире трилогии «Как слеза в океане», необычайно богатого событиями, увлекательного романа.

---

И доктор Менье дал о себе знать — он приедет не один.

Релли крикнула из кухни:

— Можно мне послезавтра поехать с тобой в Ниццу? Мало ли кто может с ним приехать?.. Да, это правда, — сказала она, — я написала в последние недели несколько писем. Возможно, мне надо было сначала спросить тебя об этом, но я не раскаиваюсь. Твоя ситуация со дня на день может стать критической, а ты не принимаешь никаких мер. Тебе надо уехать отсюда! Ребенка ты заберешь потом, а пока мы возьмем его к себе. Может, он для того тебе и нужен, чтобы только трусливо прятаться за него. Пришло для тебя время опять начать бояться смерти, иначе ты никогда не избавишься от страха перед жизнью. Сознайся, ты ведь боишься даже в город поехать.

— Да, я даже этого боюсь, — согласился он. — Поэтому послезавтра ты поедешь в Ниццу одна и привезешь сюда Менье.

— Ну ясно. Разве может женщина отказать в чем-либо мужчине, которого она вот уже много лет не любит?

— Конечно, не может, ни в чем не может, кроме себя самой. — Теперь он улыбнулся, словно сбросив с себя тяжкий груз. — Двадцать три года знаем мы друг друга. Четырнадцать лет тому назад я расстался с тобой, два года назад угасли последние искры твоей любви ко мне. Но никогда ты не была для меня так важна, так необходима, как сейчас. Ты и это теплое солнце и…

— И монологи старой мадам Бреции. Мы только выиграли от войны, мы беззастенчиво пользуемся плодами твоего убогого прозябания.

В комнату с шумом вбежали Жанно и Паули, вслед за ними появился Эди, ему не терпелось поговорить наконец о положении на фронтах.

Релли не приехала и со вторым автобусом, значит, она вернется поездом.

— Пошли потихоньку на вокзал, — сказал Паули, — и пока мы туда дойдем, они уже приедут.

— Ты так говоришь, как будто обязательно с твоей мамой еще кто-то приедет, — одернул его Жанно. — Гораздо лучше ожидать меньшего, тогда не так разочаровываешься, ведь правда, дядя?

— Да, это правда, — согласился Дойно, — нужно с детских лет учиться уметь различать между тем, что наверняка, что вполне вероятно, а что только возможно.

Паули шевелил губами, он тихо повторял слова, считая их по пальцам: наверняка, вполне вероятно, возможно. Потом он, довольный, поднял голову и посмотрел на Дойно. У него был такой же характерный овал лица, как и у матери. От нее он унаследовал и каштановые волосы, и округлый подбородок, и изящные ушки, и пухленький рот. Только голубые близорукие глаза напоминали Эди. Он наморщил лобик и сказал более низким, чем обычно, голосом:

— А наверняка — лучше всего, да? Наверняка — это очень, очень хорошо.

— Прима! — воскликнул Жанно. То было его любимое словечко. — Возможно или вполне вероятно, что доктор Менье приедет вместе с твоей мамой, но не наверняка. И мы это знаем. А знать — не одно и то же, что предполагать.

— Прима, — сказал Паули и тут же покраснел, он не был уверен, что правильно употребил слово. И быстро добавил: — Если бы ты был богатым, Дойно, ты бы угостил нас сейчас оранжадом или даже мятным сиропом. Вон в том кафе все есть. Но ты ведь не еврей. Морис так сказал, что я грязный еврей, и отобрал у меня шарики.

Дойно остановился и посмотрел на него.

— И ты ему так и спустил, Паули? И ничего не рассказал об этом ни Релли, ни Эди?

— Нет, да и зачем? Жанно обо всем знает. И если бы Морис сегодня был в школе…

Жанно прервал его:

— Не беспокойся, дядя, я все улажу. Морис забрал и три моих стеклянных шарика, я дал их Паули. А сейчас, пока поезд не пришел, расскажи нам немножко о том кругосветном путешествии, которое мы совершим, когда опять будет мир. Я обещал Паули.

— По поводу Мориса мы еще дома поговорим. Ну а кругосветное путешествие? До какого места мы добрались в прошлый раз?

— Мы разделались с Индией и как раз хотели поехать дальше. И тут вдруг пришла мадам Бреция и попросила помочь ей пойти поискать ее козу.

— Да, Индия… Может, следовало задержаться там чуть дольше. Там как-то, тысячу лет назад, произошла ужасная несправедливость, и ее так и не исправили до сих пор. Давайте проедем по всем деревням, в которых живут парии…

— Парии? Какое красивое слово, — прервал его Паули.

— Но оно означает жуткую несправедливость. Вот послушайте…

Релли приехала только через полчаса. Дети тотчас же увидели ее и побежали к ней. Следом за ней из вагона вышли и другие люди, — Менье среди них не было. Релли сказала:

— Менье остался ждать своего связного. Тот должен был еще вчера прибыть в Ниццу, но так и не объявился. Я привезла с собой мсье Лагранжа.

Дойно с удивлением поднял голову. Мужчина в темно-коричневом пальто, который шел следом за Релли, поставил свой чемодан и взглянул на Дойно. Теперь и он кивнул, улыбаясь. Они приблизились друг к другу. Хриплым голосом Лагранж сказал:

— Подожди, дай мне сказать первому, Фабер, я уже приготовил речь: человеку важно не быть одному, но лучше идти в одиночку по правильному пути, чем с другими вместе по ложному. Ты понял?

— Понял, Лагранж. Но кто же из нас один, если нас тут двое и мы оба вместе?

— Скажи: если мы оба будем вместе и дальше, и тогда я пожму обе твои руки.

Дети с любопытством смотрели на чужого человека. Наконец Дойно познакомил их с ним:

— Это Жан-Пьер Гарнье, мой Жанно, ему одиннадцать лет и три месяца, а это Пауль Рубин или просто Паули, пожалуй, уже можно сказать, что ему семь лет. А нашего гостя, дети, зовут Франсуа. Он столько всего знает про машины, что тем, чего он не знает, даже не стоит и интересоваться. И он всегда боролся за то, чтобы не было парий и чтобы повсюду восторжествовала справедливость. И он не только возможно и не вполне вероятно, а наверняка — наш друг.

— Прима, — сказал Жанно.

— Прима, — повторил Паули. Теперь-то он точно знал, что правильно употребил слово.

Обоих мальчиков устроили в спальне на полу — Эди и Релли отдали им свои матрацы. Раскладушки поставили в большой комнате, где после этого почти не осталось свободного места. Буржуйка, соединенная со старой печью черной трубой, выдавалась далеко вперед и делила комнату на две неравные части.

Они сидели у затемненного окна и молчали, словно им требовалось время, чтобы отрешиться от мыслей о быте и связанных с ним заботах.

— Когда я обратился к Менье, — начал наконец Лагранж, — я вовсе не думал, что так вот вдруг опять найду тебя. Мы все считали, что ты умер. Пьер Жиро слышал, что гестаповцы схватили тебя еще в июне сорокового. Ты удрал от них, когда они тебя везли, но они опять поймали тебя и расстреляли на привокзальной площади в Дижоне — из автомата.

Он сделал паузу, словно ожидая, что похороненный им окончательно опровергнет это известие. Наклонившись к Фаберу, он еще сказал:

— С другой стороны, говорили, что твой труп обнаружили в леске близ Арля и что у тебя на шее была обрезанная веревка. И неизвестно, кто палачи — гестаповцы или ГПУ. Так что в конце концов это действительно чудо, что ты все-таки жив и сидишь напротив меня!

Дойно слушал его, не отвечая. Мысленно он превращал происходящее в свое будущее воспоминание: «Тогда, в ноябре 1941 года, ко мне неожиданно приехал Франсуа Лагранж, бывший уполномоченный от коммунистов на заводах Рено. Он поведал о различных смертях, которыми я погибал в дни всеобщей неразберихи, когда пала Франция. Он смотрел, не отрываясь, мне в лицо, словно хотел убедиться, что я — это я, и ждал от меня, чтобы укрепиться в своей уверенности, однозначного официального опровержения. А я тем временем, не отрываясь, смотрел на его уши. Маленькие пучки седых волос торчали из них и закрывали верхнюю часть мочки».

— Просто поразительно, Фабер. Я хочу сказать, как иногда бывает в жизни. Я ведь знал тебя только так, издали, и видел всего лишь один раз, тогда, в октябре тысяча девятьсот тридцать девятого, когда ты делал у нас доклад в комнате Жиро и я возражал тебе и именно потому, что не хотел оставаться в одиночестве. А теперь, когда я ехал сюда, собственно, даже с того момента, как мы с Менье узнали, что ты жив, у меня было такое чувство, что все мы старые близкие друзья. И что, увидевшись, мы бросимся друг к другу в объятья и что мы…

— У одиноких людей, у тех, кто живет среди чужих или среди врагов, бывают подобные иллюзии, — прервал его Дойно и тут же пожалел о сказанном.

— Почему иллюзии? — спросил Лагранж. — У одиноких не больше иллюзий, чем у других людей. Моя жена умерла год назад. Все произошло очень быстро. Рак желудка. Я тогда уже не жил дома. С сентября сорокового был в подполье, понимаешь? Но в последний день, однако, почему-то пошел в больницу и оставался у ее постели до тех пор, пока все не кончилось. И когда я думаю о ней… Ты все же очень изменился, Фабер. Ты, собственно, больше не слушаешь так, как прежде.