Манес Шпербер - Как слеза в океане

• Название: Как слеза в океане
• Автор: Манес Шпербер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1992
• ISBN: 5-280-01421-4

«Всегда, если я боролся с какой-нибудь несправедливостью, я оказывался прав. Собственно, я никогда не ошибался в определении зла, которое я побеждал и побеждаю. Но я часто ошибался, когда верил, что борюсь за правое дело. Это история моей жизни, это и есть „Как слеза в океане“». Эти слова принадлежат австрийскому писателю Манесу Шперберу (1905–1984), автору широко известной во всем мире трилогии «Как слеза в океане», необычайно богатого событиями, увлекательного романа.

---

— Живет человек не в одиночестве. А как он умирает, это уже не важно, как и вообще все, что не есть жизнь, — продолжал Грундер.

— Неправда, потому что если важна жизнь, то важно, и почему она оборвалась, и за что отдана, — возразил Штеттен и указал на молодого человека, лежавшего у их ног с открытым ртом. Он был мертв.

— Он знал, за что борется. Этого достаточно. А случайная пуля, в какую-то долю секунды прикончившая его, ничего не доказывает. Смерть можно считать чем угодно, только не аргументом — ни за, ни против.

— Вы говорите как человек, которому все равно.

— Я говорю как человек, который несет ответственность за жизнь и смерть моих людей.

— В войну вы были офицером. Не тяжела ли для вас эта ответственность теперь, когда за все отвечаете только вы?

— Дорогой господин профессор, вам просто никогда не приходилось воевать. Раздумывать можно до боя, причины или оправдания ищут после боя, но в самом бою, когда нужно действовать и отдавать приказы, человеку бывает отпущено на раздумья ровно столько времени, сколько позволяет ситуация. Единственный момент, когда человек не думает о будущем — это когда он вкладывает все силы в удар, чтобы не лишиться этого будущего. Разве вы этого не знаете?

— Почему же, знаю, но все-таки не верю. Да и вам, дорогой друг, тоже не удается такое самоограничение. У хорошего генерала его ограниченность проявляется во всем, а не только в битве. О вас этого сказать нельзя.

— Значит, я плохой генерал.

— Значит, да. И эту битву вы уже проиграли, и сами это знаете.

— Проигранные битвы тоже имеют смысл. Бессмысленных боев не бывает, бывают только бессмысленные поражения — это когда сдаешься без боя. Когда люди капитулируют без борьбы, их движение распадается. Такое делает победителя неодолимо сильным. Австрийское рабочее движение никогда не кончит так плохо, как немецкое, даже если проиграет эту битву. Но оно ее еще не проиграло.

Штеттен еще долго оставался в этом доме, рядом с этим человеком.

Теперь, после беседы с прелатом, воспоминание об этом приносило ему утешение. Теперь ему казалось, что он, конечно же, с такими, как Грундер, которого, возможно, уже нет в живых, с теми, кто умирал на его глазах.

Грундер был умен, то есть мог разобраться даже в том, чего не знал. А знал он много. Он годами медлил и не вступал в борьбу, условия для которой давно назрели. Были упущены прекрасные возможности, и он знал это, но не собирался утешать себя мыслью о том, что таково, мол, трагическое стечение обстоятельств. Он был еврей, но Штеттен по-настоящему осознал это только теперь, увидев его в окружении других бойцов. Черная борода, покрывавшая обычно чисто выбритое лицо, подчеркивала черты древней расы. Из глубины каких веков смотрели эти глаза? Так, вероятно, его прародитель Авраам смотрел на мир, ожидавший от него жертвы. «Мы докажем свою верность, мой сын умрет, но мы не простим Тебе, Боже, ни нашей верности, ни его смерти». Евреи всегда лишали трагедию ее пятого, последнего акта, ибо не могли смириться со смертью. Даже истории Иова, найденного ими в Вавилоне, они приделали хэппи-энд[64]. Стоило где-то возникнуть мятежу, как евреи впутывались в него, твердо веря, что должны устранить хэппи-энд на всей земле. Люди, сплотившиеся вокруг Грундера, жили теперешней минутой, как он и требовал. Потому они и отвечали Штеттену так кратко, когда он спрашивал, зачем да почему они воюют и как оценивают шансы на успех. Все они казались похожими друг на друга, утратившими каждый свое прошлое, точно их жизнь началась три дня назад, когда они взялись за оружие. Правда, они обсуждали сообщения о последних событиях в городе и в стране: хорошие новости вселяли в них преувеличенные надежды, а о плохих они старались не думать или говорить пренебрежительно. И с ненавистью говорили о враге. То, что товарищ доктор, как они называли Грундера, был с ними, наполняло их гордостью. Враг окончательно опозорил себя в их глазах переданным по радио заявлением, будто Грундер трусливо бежал и скрылся.

Они не догадывались, как далек был от них Грундер, хотя и деливший с ними опасности и лишения, но уже не живший, как они, теперешней минутой, а глубоко погруженный в свои одинокие мысли. Ибо для него «после боя» уже наступило, и он уже искал причины и оправдания.

— Вы даже не спрашиваете, что я здесь делаю? — удивился Штеттен.

— Нет, — ответил Грундер, — не спрашиваю. Вы пришли, чтобы убедиться, что и это восстание происходит точно так, как вы предполагали.

— Сегодня мне уже второй раз намекают, что я страдаю манией величия, — пробормотал Штеттен задетый, хотя и с улыбкой.

— Извините, я не хотел вас обидеть. Вас привело сюда законное любопытство историка, вот что я хотел сказать.

— Так и быть, признаюсь вам, дорогой Грундер: несколько часов назад моя жена заявила, что уходит навсегда. Мне не хотелось возвращаться домой до тех пор, пока она не съедет оттуда окончательно. Я просто искал себе удобное пристанище на это время.

Оба улыбнулись, как улыбаются шутке, которая недостаточно хороша, чтобы вызвать смех.

Помолчав, Штеттен добавил:

— Возможно, я мог бы быть вам полезен, например, для заключения перемирия и переговоров с правительством.

— Никаких переговоров уже быть не может, пролилось слишком много крови.

— Вы же сами говорили, что смерть не может служить аргументом — ни за, ни против?

— Смерть и не может, а убийство может.

— Но ведь и вы стреляли не леденцами, как выразился сегодня один полицейский.

Грундер покачал головой.

— Послушайте, какие у нас условия: немедленный созыв парламента, отставка правительства, роспуск собранных им добровольческих армий, восстановление всех конституционных прав, создание парламентской комиссии для расследования преступлений правительства. Ну что, вы все еще надеетесь на успех переговоров, господин профессор?

— Все это, дорогой друг, вы в свое время могли бы иметь. Но вы наделали слишком много ошибок и сами знаете, что теперь уже поздно. А правительству и на том спасибо, если оно сумеет уберечь Австрию от нацистов, а австрийский рабочий класс — от судьбы немецкого. Демократия погибла, по крайней мере пока, но еще можно спасти Австрию.

— Нет, если нас разобьют, Австрия тоже погибнет.

— Именно поэтому вы и не должны допустить, чтобы вас разбили, надо начать переговоры с правительством.

— Даже если бы мы могли и хотели начать переговоры, этого не может правительство, действующее по приказам из-за рубежа.

— Если это правда…

— Можете убедиться сами — для этого вам достаточно использовать ваши связи. А пройдет несколько лет, и вы убедитесь, что сейчас ведется большая игра, сейчас готовят новую мировую войну. И пусть сегодня нас разобьют, но эта мировая война закончится победой рабочего класса.

— В последнем я сомневаюсь, а новая война начнется оттого, что вы не сумели как следует завершить предыдущую. Потому что вы не способны действовать. Вы, евреи, любите пророчествовать, это общая беда всего вашего рода. Правда, счастье, которое обещали пророки, никогда не наступало. Зато, предрекая гибель и несчастье, они никогда не ошибались: они хорошие пессимисты и плохие оптимисты. Берегитесь самих себя!

Молодой человек, которому поручили вывести Штеттена из района боев, был курьером. Штеттен спросил его:

— А вы верите в вашу победу?

— Нет, — ответил тот. — Мы уже проиграли. Восстание должно всегда находиться в наступлении, этому учил еще Ленин. Мы же с самого начала были в обороне.

— Почему?

Молодой человек помолчал, искоса глядя на Штеттена, и наконец сказал:

— Если бы партия была легальной, наши вожди были бы отличными организаторами и, может быть, отличными парламентариями, но они — не революционеры, они боятся власти, она им и даром не нужна, а потому они боятся и революции. Под их руководством мы проиграем наш февраль, а октябрь уж будем делать без них.

— Вы коммунист?

— Нет, пока нет, но стану им. И весь рабочий класс тоже станет.

— Рабочий класс, молодой человек, снова разошелся по своим заводам, они уже не бастуют. Сдался не Грундер, а рабочие массы.

— Да, но почему? Потому что из-за бесконечных отступлений и капитуляций потеряли всякую веру и в себя, и в руководство. Поэтому, уважаемый господин, и только поэтому! Но наш октябрь еще придет, и тогда мы заговорим по-русски!

2

Штеттен двигался медленно, дорога была трудная. На небольшом холме у дороги стояла заснеженная скамейка. Штеттен сел на нее, времени у него было много — как у бродяги.

«В этом мире все — верующие, мой милый Дион. И вы, и прелат, и этот мелкий политик, и молодой безработный, который верит, что месяцев через восемь Австрия заговорит по-русски, — у вас все глаголы в будущем времени, а я для вас — еретик. И царство мое — вот эта заснеженная скамейка. Не пришло ли мне время умирать, Дион? Вы не обидитесь на меня за такой трусливый исход, без заключительного слова? Но разве вы не видите, что нет такого слова, которое стоило бы сказать? Вот, поп втолковывал вашему профессору, что ему не на кого опереться. Напишите же на моем могильном камне: „На моей стороне — мертвая Австрия!“»