Манес Шпербер - Как слеза в океане

• Название: Как слеза в океане
• Автор: Манес Шпербер
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Современная проза
• Год: 1992
• ISBN: 5-280-01421-4

«Всегда, если я боролся с какой-нибудь несправедливостью, я оказывался прав. Собственно, я никогда не ошибался в определении зла, которое я побеждал и побеждаю. Но я часто ошибался, когда верил, что борюсь за правое дело. Это история моей жизни, это и есть „Как слеза в океане“». Эти слова принадлежат австрийскому писателю Манесу Шперберу (1905–1984), автору широко известной во всем мире трилогии «Как слеза в океане», необычайно богатого событиями, увлекательного романа.

---

Лишь после второго звонка она пошла открывать дверь. Это была Мара. В дорогой серой шубе, накрашенная. Релли не любила ее, никогда не любила. Это вполне в ее духе, подумала она, заявиться сюда именно сейчас и именно в таком виде.

Впустила она ее не сразу.

— Для вас пока ничего нет. Если бы вы позвонили, вам не понадобилось бы ехать так далеко.

— Я думала, мой муж уже у вас. Я подожду его здесь, если позволите, — сказала Мара. Она медленно расстегнула шубу. Тогда Релли наконец предложила ей раздеться.

— Я хочу вам кое-что сказать. Вассо был в отъезде. Ему пришлось изменить внешность. Вы понимаете. Он должен прийти сюда, чтобы здесь принять обычный вид. В таком виде, как сейчас, он не может явиться домой. Поэтому я хочу подождать его здесь. К поезду мне подходить нельзя, понимаете? Вы разрешите мне подождать здесь?

Релли провела ее в комнату Эди. Она не любила этих людей с их вечными секретами, приходившими теперь к ним в дом по уговору с Дойно. Вассо был умен, вежлив и сдержан, он приходил два, три раза в неделю, чтобы забрать почту. Иногда вместо него приходила Мара. Несколько раз появлялись люди, незнакомые, застенчивые, и спрашивали Вассо. Их оставляли в доме, покуда Вассо или Мара не приходили за ними.

— А Эди нет? — спросила Мара.

— Нет. Он ушел к шуцбундовцам.

— Вот уж куда ему никак нельзя было ходить! Мы же с ним договорились, что он ни в коем случае не должен компрометировать себя. Только так он может помочь нашему делу. Дойно в свое время все ему объяснил. Не понимаю, как он мог забыть.

Релли взглянула ей в лицо, точно только сейчас увидев ее.

— Мы были, как вы это называете, «крышей» и «явкой». Теперь вы больше не сможете использовать нас, а ваша революция, которую вы делали все это время, провалилась. Ваша «крыша» ушла в шуцбунд, к социалистам, ваша «явка» нарушила дисциплину, она борется, стреляет, и в нее стреляют тоже. А в это время ваш муж, профессиональный революционер, переодевается и уезжает, а вы маскируетесь под светскую даму и путаете нашу квартиру с перроном вокзала!

Мара ответила не сразу. Она боролась с желанием немедленно встать и уйти. Релли избалованная женщина. Когда избалованным людям приходится страдать слишком долго, в них просыпается жестокость. Немного погодя она сказала:

— Я не знаю, жив ли еще Вассо. Он тоже не выдержал, поехал хотя бы на несколько дней к себе на родину, чтобы самому все увидеть и услышать. Опасность того, что его узнают, очень велика. Я не знаю, жив ли он еще. Я должна его здесь дождаться, но я могу посидеть в кухне или в прихожей, если я вам мешаю.

— Мне все равно, — ответила Релли.

Медленно наступал вечер. Стены, казалось, источали клубы темноты, постепенно заполнявшие комнату. Какое-то время они словно обходили Релли, стоявшую в оконной нише, но потом добрались и туда.

Релли сказала:

— Если вам нужен свет, выключатель слева. Разве Вассо не должен уже давно быть здесь?

Мара, закрыв глаза от яркого света, сидела, прислонившись к стене.

— Да, он уже должен был бы быть здесь, но поезд мог опоздать. Или трамвай опять ходит только до парковой зоны, и ему пришлось оттуда идти пешком.

— Вы не хотите позвонить на вокзал? Возможно, поезд действительно опоздал и еще не пришел. Может быть, они вообще не ходят через границу.

— Нет, спасибо, я звонить не буду. Вы, вероятно, давно ничего не ели — может быть, выпьем чего-нибудь?

Они прошли на кухню. Вскоре к ним присоединился и Штеттен.

— Знаете, что меня разбудило? Мне снилось, что я слышу прекрасный женский голос. Жаркое солнце светило в комнату, и женщина на улице пела: «И лаванды, и лаванды я возьму-у…»[65]

— А вы очень верно поете, господин профессор, — сказала Релли.

— О, это единственная песня, которую я умею петь. Может быть, потому мне и приснилась именно она? Самой певицы я не видел, но уверен, что это была главная женщина в моей жизни. Вчера я встретил ее впервые, она подарила мне яблоко, а кроме того — спасла жизнь.

Женщины его почти не слушали. Им было явно не интересно, что он думал об этой встрече.

— В двадцать лет человек должен найти свою идею, в тридцать — женщину, в сорок — свою истину, в пятьдесят он должен удовлетворить жажду славы, в шестьдесят — создать произведение более великое, нежели сам автор, а в семьдесят должен стать смиренным по отношению к ничтожнейшему из братьев своих и дерзким по отношению к небесам. Но эти сезоны своей жизни человек узнает, лишь когда они уже давно миновали.

Женщин не заинтересовало и это, хотя они и не знали, что этот афоризм он повторял даже слишком часто. Штеттен упал духом, но добавил:

— Я сформулировал эту максиму в двадцать пять лет. Большинство узнает расписание своей судьбы слишком поздно, когда все поезда уже бесповоротно ушли. Я же узнал его достаточно рано, так что всегда заранее знал время отхода каждого поезда, на который опаздывал.

— Не слишком ли многого вы от нас требуете, господин профессор, — сочувствия и восхищения одновременно? Женщины, откровенно дрожащие за жизнь своих мужей, вряд ли могут составить чуткую и достойную вас аудиторию, этого вы не вправе от нас ожидать, — сказала Мара.

— Я только пытался развлечь вас. Вы могли бы сказать, как говорит мой друг Фабер, что это — самодовольная философия загнивающего господствующего класса. Но если она недостаточно серьезна, то как раз хороша для того, чтобы помочь чересчур серьезной молодежи скоротать час своего времени, который она в виде исключения не может потратить на героические дела, а вынуждена ждать. Я, деточка, старый историк. В свои мрачные часы, то есть почти всегда, человечество принималось действовать, чаще всего — глупо и злобно, но в свои светлые часы оно ждало: солнца, луны, Спасителя, возрождения, тысячелетнего рейха, бесклассового общества. Добрые люди ждут, злые — действуют…

— А умные, — перебила его Мара, — пытаются отвлечь себя и других.

Штеттен умолк. Он был здесь лишний. Релли провела его в комнату, где для него была приготовлена постель. Она держалась с ним особенно ласково, словно хотела загладить резкость Мары.

После полуночи раздался звонок из Праги. Вассо пришлось в последнюю минуту изменить маршрут, он поехал прямо туда. Там он и будет ждать Мару.

Глава пятая

1

Земля была мягкая и подавалась под ногами. Можно было подумать, что идешь по болоту, но это была добрая, мягкая земля, глубоко пропитанная дождем и снегом. Она комьями липла к башмакам и брюкам мужчин. То и дело кто-нибудь из них останавливался, заметив, что идти стало тяжело, и прикладом винтовки или рукой счищал налипшую землю.

Эди подумал: счастливые люди. Никому из них и в голову не приходит, что это родная земля липнет к ним, не пускает.

Даже когда дождь утихал ненадолго, они этого почти не замечали: воздух был все так же влажен, пахло дождем и казалось, что метрах в ста от тебя небо упало на землю, покрыв ее серыми лохмотьями.

Всего их было человек тридцать, а вел их Хофер. Когда они вспоминали об оставленном городе, эти пять дней почти беспрерывных боев и стрельбы казались им каким-то бесконечно долгим периодом. Они были взрослыми людьми, так что и год для них не был слишком долог. Но для того чтобы измерить эти пять неизмеримо долгих дней, пришлось бы разложить их на бесчисленное количество невероятно долгих минут. Уходя, они знали, что Красной Вены больше нет. Теперь они пробивались к границе. То же пытались сделать и другие отряды. Идя к границе, они не выпускали из рук оружия: враг преследовал их, он мог появиться в любой момент, он был всюду, они были окружены.

Местность была ровная. Хофер приказал идти редкой цепью. Вначале, после перехода через Дунай, они еще выполняли этот приказ. Шли почти молча, даже завзятым весельчакам говорить не хотелось, впервые каждый вновь остался наедине с собой. Потом их снова потянуло друг к другу, одиночество и молчание были слишком тяжелы, и цепь распалась на небольшие группы, шедшие одна за другой.

Эди был настороже. Лишь изредка на несколько минут на него чудовищной тяжестью наваливалась неведомая прежде усталость, но потом она проходила. Он нес пулемет, освободив от него раненого украинца. Пулемет сильно давил на плечо, но Эди чувствовал себя крепко стоящим на ногах. Мысль о Релли, не осознаваемая и как бы уже не зависимая от сознания, не покидала его все это время. Если бы Релли внезапно появилась здесь, рядом, он бы даже не удивился. Он был возбужден и видел себя и других в каком-то необычно ярком свете, лившемся не с неба.

Хофер спросил его:

— Ну как, не тяжело, товарищ доктор? А то давайте я понесу пулемет. — Он нес уже три карабина. И когда Эди отказался, продолжил: — Я был очень рад, что вы пришли к нам тогда, в понедельник, в самый первый день. Никогда бы не поверил, что вы так отлично стреляете, в ваших-то очках. Скажите, а вы с самого начала знали…